Азбука Сотворения. Глава 1.

Природная красота развращает – она талант, делающий усилие бессмысленным, она превращает жизнь в беспроигрышную лотерею, где счастливчик скоро разоряется. Красота – мавзолей формы над останками содержания. Красота – дар и наказание – ей предначертана комедия монотонных положений в молодости и трагедия «внезапных» утрат в старости. К р а с о т а! Как деятелен бывает середнячок! Ни одной случайной запашинки, ни одного бесхозного прыщичка, ни одной неприглаженной морщинки или мыслишки… Чудо, как человек о себе старается! Ибо не ждёт от жизни ничего дармового и при усилии получает всё. Ведь он бьётся за счастье, а не получает его в награду, он делает себя ежедневно и, если достаточно умён, то с годами становится красив неповторимой гармонией мудрости. Красота же вызывает сочувствие, потому что делает человека одиноким и потому, что она – эталон, в который каждый норовит вложить свои заблуждения. У красоты нет законов, ибо она – случайность. Её пытаются рассматривать в лупу, но не находят ничего, кроме разочарования холода, то есть номинала экспоната. Её нельзя фактически любить, хотя допустимо страстно ценить. Обладание красивой безделушкой предполагает ежесекундное бдение – как бы кто не спёр! – истощающее сознание владельца. Сложение красоты со средним, даёт искомое, так как нормальный человек бежит крайностей – дворцов и лачуг, когда ему впору уютная, во всех отношениях, квартирка. Впрочем, в химерах ничтожество зачастую тянется к красоте, надеясь на автоматическое улучшение и себя, потому что не ведает за человеком, независимо от пола, иных достоинств. Красота, заботящаяся только о красоте, неизбежно становится глупой и смешной, но смеяться над ней грешно, как грешно смеяться над инвалидом детства. Да, ну случилось! Что ж поделаешь… Надо как-то жить – надо! Не уродовать же себя во имя счастья сознательно?! Хотя, посмотрите на художника с его целебной хворью… Когда-нибудь, все люди «всего земного шара» будут красивыми – не важно лицом ли – умом. Когда-нибудь… и очень не скоро.

П, очнувшись, нарушил невольное молчание:

– Вам, наверное, необходимо переодеться? Мы с товарищем, пойдём, проветримся, пожалуй.

Супруги только пожали плечами: без возражений.

Пара дружно выпорхнула в «жилой» коридор – там толклись те, кто не участвовал в утруске.

– Мне туда, а вам туда? – П отправлял Н в сторону тамбура, – хотя нет, я с вами. Барышни наши, наверное, сейчас заняты, так что я с ними повременю. Пойдёмте, глотнём дымку.

Тамбур искрил: трое крепких мужиков спорили «внахлёст» о политике. Приоткрытая дверь в следующий вагон громко засасывала густые клубы печного дыма.

– …Что ты мне говоришь?! И тот, едри его в колоду, дрянь, и этот – только о себе и думают, придурки!

– А о ком же им ещё думать! О тебе что ли?! На кой мы им? Перед выборами, правда, выворачиваются, подставляют все дырки, но потом и мстят за позор этой демократии и воруют…

– Так, на хрена тогда мы за них голосуем?

– Что делать, если могут ещё хуже к власти придти – ястребы или разгильдяи какие-нибудь…

– Не знаю, кто ещё хуже – ястребы или павлины? Всегда – кого выберешь – тот и хуже.

– Маньяки, бывает, знаешь, как ловко маскируются для своих злодейств! Поэтому власть – вроде клейма на лбу: урод.

– Да, но ведь и без неё нельзя!

– Нельзя, наверное. Но вот ты ведь не полезешь во все эти кабинеты и залы заседаний?

– Что я с дуба упал – штаны и жизнь протирать!

Н протянул пачку сигарет доктору:

– Действительно, хотите закурить?

– Побаловаться, для полноты ощущений. Я ведь крепко когда-то курил, да и пил, бывало… Особенно когда с мозгами работал – вроде бы поправляешь нервы другим, а портишь себе. Оттого и срывы были. Эх, молодость – патронов много, стреляй – не хочу! – П понюхал сигарету. – Что надо. А вы себя балуете, верно?

– Скорее привыкаю жить неброско, основательно и вкусно, вроде вас.

Трио рядом не унималось:

– … Над ними контроль жёсткий нужен – вот что!

– Ага, контроль! Как же ты их будешь контролировать, если они туда как раз и лезут, чтобы уйти из под контроля, да ещё и нас с тобой контролировать на предмет правильности дыхания?!

– Тогда законы должны действовать!

– Какие, бляха, законы? Они ведь их пишут для нас – не себя! Ты слышал, чтобы их за бардак судили? Нет? Значит, законы только для нас, понятно. Выхода нет: если власть существует, то она всегда будет дурная и беззаконная. Такие вот вертикали без народных корней.

– Как это без народных?! А откуда они тогда берутся? Из инкубаторов или в те же, что и мы, школы ходят, да девчонок за хвосты тягают?

– Знаешь, что я тебе скажу: совести им не хватает – кроме неё ничто не удержит человека от превращения в дерьмо…

Одного из угрюмых оптимистов вдруг прорвало:

– Вы сразу меня перебили насчёт болезни, а я как раз и хотел сказать – у них она в том, что совесть для должности лишнее. Во власть идут с диагнозом «бессовестный», потому что с обычными-то мозгами и считать себя умней остальных, ответственней – это того… – он ввернул в жилистый висок натруженный палец. – Ладно, спорщики, пойдём! У нас там ещё с полбутылки «замирина» осталось – как-нибудь договоримся насчёт совести. Иж, чего им захоте-е-елось!

Костыль диспута по шляпку вошёл в глину немудрёной диалектики и троица, неловко толкаясь, вышла.

– Ну и как вам голос народа? – П с видимым удовольствием смаковал пахучую сигарету.

– В конце верный вывод насчёт «поллитры» сделали… А вы говорите, неуместные терзания, вселенские дебаты, споры – да они повсюду, потому что общественная мысль гриппует. Поэтому пустозвонство и вседозволенность сверху, и лень, временщичество с виновато – злыми глазами внизу. Эта взаимонеприязнь от неуважения к бездарным усилиям друг друга, и поправить ситуацию может только осторожный выход на иное качество жизни, или точнее сказать, на иное качество потребления. А в этом случае речь идёт уже не о власти, а о грамотном управлении.

– Возможно. А что вы думаете о наших соседях? Пусть они считают нас старинными приятелями – так больше свободы действий.

– Но мы же «выкаем» – это может выглядеть странным.

– Не думаю. Скорее всего, посчитают это столичным умничаньем. Так как вам они? – П, к удивлению Н, пустил красивое кольцо.

– Обычные люди со своим персональным «всеобщим».

– Ну да… но О – разве не интересная штучка?

– Не разделяю вашего оптимизма, потому что равнодушен к подобному материалу, или, точнее сказать, я им не пользуюсь.

– Красота нужна для восхищения, а не для пользы. Вы ведь в музеях часто бываете – неужели только ради дохлых уток или берёзовых рощ? Человеку свойственно возносить бесполезное, борясь со скукой, да и вкус надо на чём-то воспитывать. Вам ли художнику с этим спорить?

– Во-первых: что считать красотой – не штукатурку же! И потом, хочу вам напомнить, что ещё два дня назад, я получал отпускные в журнале, далёком от идеализма в отношении слабого пола… Поэтому я со скепсисом смотрю на ваши фетиши.

– Всё ясно, младой вы старец, пойдёмте обратно, а то здесь холодновато и муторно от курева.

– А у вас жена красивая? – Н взглядом остановил П.

– Скорее, удобная – за это и ценю, хи-хи… Знаете, бывают такие приношенные вещи – в них комфортно и уютно.

– Моя бывшая жена – записная красавица, но жутко неудобная, по мне. Хотя кому-то она, возможно, до зарезу. Нет, слишком много пустого, внешнего. Клюнул когда-то из поэтических соображений – тоже, надо понимать, идеал пригрезился. Потом изменился вкус, темперамент. Моё «моё» – где-то в возможном, в мечте, а у неё всё конкретно: комфорт, тряпки, ощущение зажиточности. Что-то вроде мещанства. Сколько, признаюсь, не принашивался костюм, но так, увы, и не пригодился. Стандартная ситуация или обычная история – на выбор.

Попутчики вышли из тамбура, П завернул «налево», а Н побрёл по качающемуся коридору. В приоткрытых дверях была видна возня вокруг столов, слышался смех, реплики, открытые интонации – люди занимались привычным делом – ели… Животное метит территорию экскрементами и после этого считает её своей, а человеку достаточно где-нибудь поесть, чтобы ощутить себя бывалым, местным, законным. Из «своего» купе в лицо Н тоже дохнуло наваристым запашком простоты – он заглянул внутрь и улыбнулся:

– Приятного аппетита!

Полным ртом Р промычал нечто учтивое и махнул ломтем хлеба – дескать, заходь, не стесняйся!.. О переоделась во флуоресцентный спортивный костюм, предназначенный явно не для активного отдыха, а чего-то иного – будоражащего, и лихо наяривала яркий луковый винегрет с пунцовой чесночной колбаской. Она, как и муж, сделала виновато – приглашающий жест, по-доброму хлопая удлинёнными ресницами.

Н, вежливо откланявшись, повернулся к окну. Ранняя мгла уже накатывала на продрогшие окрестности, всюду вспыхивали первые огоньки – люди тянулись к домашнему теплу.

«Что там, – подумал Н, – в тех или тех далёких окнах? Жена готовит скромный ужин, дети чахнут над уроками, мужик с холода «крякает» в сенях, корова просит взять скудное, пустое молочко, собаки вертят хвостами, предвкушая награду за брёх, и втягивают мокрыми ноздрями вылетающий из форточки дурман съестного. Что там, где не я? Чем это «не я» думает… и почему? Что за неустроенность в «не я» я выдумал, и зачем? Ночь буквально ретуширует косые углы, разрывы осыпавшейся краски… Пыль не видна, исчезает разруха и беспокойство. За то мы её и любим, что она – законное время самообмана, королевство краткого забвения проблем сущего и повод отдохнуть от изматывающих, шершавых, словно напильник, мук повседневности…»

Н, захотел, было, взглянуть на часы, поднял к глазам руку и… забыл про время, потому что тёплый поток верхнего света рельефно обозначил на ней вздувшиеся горбы кровеносных сосудов и сухожилий. Он пошевелил пальцами – суставы заиграли, кожа ожила, перетекла – мелкие морщинки то появлялись, то исчезали. Н согнул ладонь в кулак – кожа вмиг напряглась, заблестела, ему даже показалось, что он видит гонимые сердцем волны эритроцитов… Тотчас представилась выставка: большие, полтора на полтора метра, холсты – на них пальцы, руки, ногти, растущий из пор кустарник волосков. Все фрагменты противоречивые: розовые, мозолистые, старческие, холёные, детские… все, несущие печать осмысления бренности усилий перед статикой времени, исполненные с фотографической точностью в отличной, раскованной манере. А в конце экспозиции – грязная дуля, стреляющая порнографической откровенностью. И рядом с ней могучая кучка бородатых друзей нетерпеливо ждёт банкета, пока обсуждая светлые тупики развития искусства. Несколько лет тому назад он бы тотчас запёрся на полгода – год в мастерской, то есть в кладовке кого-либо из знакомых мэтров, и, борясь с изжогой нерегулярного питания, выдал бы «на гора» с полсотни первосортных картин. Потом обежал бы, эстетствующих с пережору, галерейщиков, уговаривая их на оправданный риск… И вот успех! Глория! Гора бабок, финальная дуля, усталый многочасовой пир. И, наконец, долгожданное утреннее похмелье, знаменующее явление «нового», что может начаться только после смерти на выставке «старого». Да, тема имеется, а что не тема, когда есть желание, вдохновение, кураж. Вот только где это всё взять?..

Н перевёл взгляд с руки на запотевшее стекло – там, среди стекающих ручейков конденсата, невинно и нежно дрожали, будто раздетые влюблённые, две крупные капли. А разве это не тема: вода, блики, метафоры, двусмысленности, отражения, чувства, игра? Он коснулся пальцем капель и те, смешавшись, стремительно сорвались вниз, в бездну – а-ах!

– Медитируете? – Он услышал за спиной ироничный, сладкий голос П.

– Типа того… Наблюдаю разрушение уже невозможного.

– Получается?

– Отчасти.

– Что соседи?

– Едят.

П приблизился к уху Н на расстояние дыхания:

– Теперь они нам не товарищи. Нет, мы можем, конечно, подсесть к ним, добить коньячок, но я предлагаю махнуть в ресторан. Люди мы не бедствующие – что унижаться, кряхтеть в купе на корточках? Сходим, отведаем здешних пережаренных, а может и отменных яств, а?

– Да я и сам подумывал вам это предложить, но сейчас вроде не ко времени – рановато.

– Разумеется! Сейчас поболтаем с попутчиками, аппетит нагоним, а через часок – бр-р-лымм! – П пальцами изобразил бегство и броском вонзился в купе. – Ах, как вкусно у вас тут пахнет! Своё, наверное?

– Конечно, перекусили для порядка. – Р сворачивал газету – самобранку. – Хотите колбаской домашней угоститься?

– Спасибо, спасибо! Может быть, попозже…

– Тогда я пойду, мусор выброшу и заодно перекурю. А вы тут смотрите, жену мою не обижайте. – Он, как бы в шутку, кисло улыбнулся.

– Да ладно ты… – разжеманилась О, то есть сущий «клад». Она теперь лежала наверху, изображая воплощённую грацию. В руках у неё пестрела любовно – криминальной обложкой пустяшная книжонка.

– Вам, наверное, неудобно наверху? Давайте местами поменяемся! – Н галантным жестом предложил рокировку.

– Ну что вы, неловко…

– Неловко такую милую даму заставлять карабкаться на верхотуру, это верно.

– Спасибо, конечно, но если не возражаете, то ближе ко сну, а сейчас я уже уютно устроилась, да и что мне вам мужчинам мешать? – О всячески двигала носиком и трясла ухоженной головкой – было заметно, что ей льстит общество трёх доблестных идальго. Льстит по привычке.

В двери ещё маячил «сурьёзный» Р.

– Сразу видно обходительных людей, а бывает тако-о-е бескультурье, когда старики наверх лазают.

– Обычная, естественная потребность не создавать дурацких ситуаций.

– Ну добре, я скоро… – Р в раздумье исчез.

Пришло время вступить в разговор благоухающему доктору:

– Похоже, у вас муж очень ревнивый?

– Да, хороший человек, но строгий… Я вас, знаете, о чём попрошу: вон у вас из пакета бутылка початая торчит – ради бога, вы его на «это» дело не соблазняйте! Он, когда выпьет, может на любом пустяке повестись – там ссора, ругань, опять выпивка, и кого я тогда к маме привезу! – Фразу эту О произнесла с предельным нарочитым чувством, без тени кокетства.

П озабоченно развёл руками:

– Можете больше ничего не говорить – дело до боли знакомое… – Тут он мгновенно смягчился и, вложив в голос игривую почтительность, спросил: – а вы, случайно, не на телевидении работаете?

– Ну что вы! На мебельной фабрике – бухгалтером, а муж мастером в сборочном цеху. – О брызнула невоздержанностью весеннего сада. – На фабрике мы и познакомились. Так живём, работая вместе, уже десять с небольшим лет.

– Вот как! Просто мне всегда было интересно, где, такие как вы, лилии

благоухают? У меня на работе всё одни сухарки – только и умеют, что обязанности выполнять… – соврал П.

Столь грубая лесть бросила, тем не менее, лилию в известную краску, видимую даже при хилом свете надорванного светильника. Н, не вникая, обозревал только актёрскую технику…

У женщин, со всей их сомнительной физиологией, в отношении себя, на поверку, немного иллюзий – их создают, безумствуя, мужчины. Женщине достаточно сменить прокладки, умыться, взлохматить голову, сосредоточиться, подойти голышом к зеркалу в солнечный день и что она там увидит? Сплошные душевные расстройства вперемежку с прыщами… Н-но, если ближе к вечеру разодеться в узкое, подкраситься и прилечь эдак на диванчик, ножку красиво оголить, грудь приподнять – текут уже слюнки?.. Или лунной ночью в шёлковом пеньюаре из двери глазищами блеснуть, безмерную страсть в постели изобразить – танталовы муки сексуальной одухотворённости… – не рукавом, а платком должен подтираться воспитанный человек! Ага… или «под мышками» выбрить и, забросив назад руки, изнемогать на пляже от эпохальной скуки, держать в тонких лакированных пальчиках готический бокал с зельем… Вдруг рассыпаться переливчатым птичьим смехом, отбрасывая со лба пышные волосы, огромные акварельные глаза пугливо сощурить при открывании шампанского… Сказать ему на неприличное предложение: дурак такой! – и, торгуясь с совестью, конечно, согласиться. Что же это выйдет в натур-р-ре?! Вот именно! Колдунья, фея, чаровница, «идеалкоторыйждал»… В общем, полностью то, во имя чего стоит жить и хребет в самозабвении ломать. Простак мужик, бесспорно! Но он таким только кажется – в нём инстинкт хищника прекрасно уживается с непреодолимой тягой к божественному совершенству, и что он в этом случае делает? То самое: пудрит себе и окружающим мо’зги, по балконам лазает, фильмы «про любов» снимает, гитару терзает, стихи в горячке строчит, ногти – когда никто не видит – грызёт… Или лежит в грустной темноте, пустой рукой лепя её-её-её! тиражный идеал. Весь мир театр, а люди в нём… – кто-то, наверняка, подумал: вахтёры. Не «смэшно»…