Азбука Сотворения. Глава 4.

Вальяжно раскурившись, Н масляно обозревал музу так, будто бы это именно он сейчас сотворил растаявшее двойное чудо.

– Ну, как?

– Премного благодарны! – в тон отвечала Л, откинувшись с сигаретой.

– То-то… – творец тянул из рукава мелкие козыри, – ещё лучше будет…

– Помилуйте, создатель, куда уж лучше-то! И так вознаграждены не по нашим скромным заслугам.

– Как пиво – пробирает?

– Нет слов, одни искры.

– Так-с… на чём мы остановились? – Н шкодливо почесал живот.

– Последнее, что ты сказал перед бутербродами было «не творить нельзя»… Только я тебя умоляю: будь чуточку серьёзнее. Ведь многое в твоих словах для меня почти откровение, и я не хочу, чтобы наше с тобой «распознавание» превратилось в цирк. Ты ещё успеешь побузить, а пока… Словом, у тебя получилась очень громоздкая конструкция: не любить себя, пытаясь полюбить всех, но полюбить не за «есть», а за то, что только допустимо, возможно… – и, соответственно, полюбить себя, чтобы ещё яростнее ненавидеть бездарь, то есть всех.

– В этой ситуации проще не получается – иначе придётся идти ложки резать… – голос Н стал похож цветом и структурой на свинец. – В простых на слух религиозных сентенциях человек тоже дошёл до круговерти абсурда, и ничего – жрецы с шаманами как-то выкручиваются… Я живу без бога, но если мне суждена вера, как нечто малозависящее от моего здравого смысла, то это наивная вера – а вера и не может быть никакой другой! – что мир априорно обречён измениться к лучшему, причём быстро. Если я не герой, способный напрямую повернуть жизнь вне себя к таланту, то у меня есть безусловное право создать собственный мир, в котором я буду любить «всех» за сотворённые мною же для них достоинства. Конечно! Вот так можно распутать этот клубок: создавая иллюзию, я обретаю шанс примирить себя с данностью, и это путь любого творца – разве я не прав?

– А я где, в придуманном или реальном мире?

– Ты – напротив, ты – уже совершенство, способное жить где угодно, кроме опускающего унижения. Ты можешь свободно путешествовать из правды в вымысел и обратно.

– Слышал бы мой «списанный» муж эти слова! Наверняка, он бы сильно удивился, и наябедничал тут же обо мне такого всякого… что от совершенства остался бы только намёк.

– Природа щедро наградила его «куриной слепотой», чтобы именно я мог сказать тебе: ты – идеал. И чтобы я – творческий отморозок – мог, наконец, увидеть хоть что-то в этом мире не нуждающееся в улучшении.

– Я «что-то»?! Абыдна, панимаищь!

– Те не «что-то», ты – нечто! – Н театрально закатил глаза.

– А ты – словоохотливый врун, бьющий по самым тонким женским стрункам. – Л положила тонкую ладошку в его горячую ладонь, вопросительно развёрнутую вверх.

Настала секундная пауза – за стойкой меняли диск. В мир тишины вернулись звуки: море, было спящее, приободрилось неожиданным ветерком и распевно затянуло вечернюю канцону…

– Как ты себя чувствуешь? – Н неожиданно задал «киношный» вопрос.

– По правде сказать, я устала… присутствовать что ли. День сегодня слишком длинный, почти с неделю.

– Мы оба устали, ты – я уверен – от моей активности, я – от своего хронического, но теперь уже проходящего, самоедства. Впрочем, страдать понарошку нам осталось чуть-чуть… Ты и я словно ещё не вышли из прошлой жизни – в голове простреливают бытовые страхи, всюду маячат предупредительные знаки, память гложет без всякого полнолуния. Трудно вылепить общее сразу – сегодня, поэтому всё безусловно лучшее у нас – впереди, то есть завтра.

– Завтра? Ты говоришь это после знакового заката женщине, чуть было не поставившей на себе крест. Называешь меня совершенством, отказывая в нём себе, а что если ты ошибаешься?

– Але – хоп! В решении своей правильности уверен! Так мне подсказывает то самое долженствование – тьфу! После пива не сразу и выговоришь. Я по характеру сова и проспал, конечно, вагон замечательных рассветов, но закаты всегда мои – я ими живу. Я не хотел бы встретить тебя молоденькой девушкой, потому что и сам тогда был близорук. Меня потрясло то, что я встретил сейчас – и всё! У нас с тобой впереди замечательная жизнь и пусть мы не знаем, что конкретно будет с нами завтра, но даже это наше «незнание» будет прекрасным. А разговоры? Возможно, они окончательно расчищают душу для любви – частной и общей – в эту зачумлённую, но бесконечно щедрую на оптимизм, реальность, сходную с праздничным вымыслом…

Круто вверху, в разрыве туч блеснула звезда, потом ещё одна – их сглотнули едва различимые ватные губы туч. Рядом возникали новые проблески галактических маячков – губы вновь с азартом поедали светящуюся пыль. Наступила пора покоя и аллюзий.

– Здорово! – Н потянулся. – Так бы сидел и сидел…

– День трудный – душа полна под завязку. – Виновато посмотрела на него Л. – Не сердись, но нам не мешало бы отдохнуть.

– А мы чем занимаемся?

– Я о другом…

– Понимаю, но я надеюсь, мы отдохнём от отдыха у меня?

– Тут ничего не поделаешь – ведь ты меня с миром не отпустишь?

– Конечно, нет! Я буду держать тебя буквально зубами. А как с предложением М насчёт похода в ресторан?

– Помилуй, куда нам сейчас тащиться?! Да и Ж не звонит – видимо, у них там тоже по-другому срослось. Успеем ещё.

– Конечно. Ну что, вперёд?

– Вперёд, разведчик бурь, вот только…

– А… это вон туда. Ты иди, я расплачусь и подожду тебя у входа.

На набережной во тьме, утверждая средневековое «право обладания», Н нежно поцеловал Л, и они, побалтывая о том, о сём, пошли искать такси. Влажный целебный бриз неожиданно взбодрил засыпающие души, поэтому творец и муза, посовещавшись, решили идти пешком до вокзала. Они неспешно миновали коматозный сумеречный парк, спустились к рынку, перешли автомобильный мост. На забранных в бетон берегах реки Н заинтересовали «дацзыбао» – корявые надписи краской с разнообразными проявлениями стадного вольнодумства: тот хорош – его в мэры… Некто – полный отстой! Бей одних – спасай других!.. Идиётов – добавим от себя… Те, беложопые, задолбали всем скопом неких синежопых… и среди прочего, неожиданно, каллиграфическое признание в любви – вот так!.. Н пустился жёлчно злословить по поводу мухоморов и их гибельной приверженности стереотипам. Потом он взялся чихвостить власть, как концентрат глупости, видимый теперь всем из-за его сегодняшней геморройной публичности. Л умело прервала это фонтанирование прямым сравнением с тем же простонародным старческим брюзжанием. Но, видимо, магнитные возмущения в атмосфере были таковы, что навязчивая мерзость понятия «власть» до конца себя ещё не исчерпала…

Уже у вокзала, рядом со стоянкой такси они стали свидетелями отвратительной трагикомической сцены: двое мордастых копов сначала уговаривали, потом пытались силой увести в тенеты пьяного «вдрызг», зловонного доходягу. Карбонарий выл, сквернословил, рвался в небо и, наконец, упал подкошенный – вероятно, внутренним прозрением… Копы не долго думая, схватили его за осклизлые брючины и поволокли ногами вперёд к «воронку». По ходу, понятно, они были щедро осыпаны ориенталистскими зверскими проклятиями. Л прильнула к Н, ища защиты, и стала, почти икая от ужаса, молить милосердного разъяснения: «Как же так!.. это же человек!.. разве допустимо!.. я не понимаю…» Н, испуганный неожиданной реакцией музы на довольно банальное происшествие, почесавшись, взял баклажку коньяка для релаксации. В пути он, строя сам себе недоумённые рожи, пытался, как мог, успокоить Л дежурными, сухими фразами, типа: как иначе? такова жизнь… реалии правопорядка… а что делать!.. пьянчуга – тот ещё «гузь»… и прочими. Но реально он смог снять с неё озноб позже – после «полтяшка», кофе, сигареты, душа, объятий, уже традиционного «ежа» в ушко, шалостей, болтовни, поцелуев, близости и терпеливого поглаживания чуть вздрагивающей, чувствительной кожи, отвыкшей от нежности рукой…

Среди ночи Н внезапно проснулся оттого, что Л, больно царапнув его за плечо, вскрикнула. Он легко вышел из неглубокого сна, положил ладонь на её мокрый лоб и, сообразив в чём дело, попытался разбудить. Не получилось… Это к лучшему. Он поочерёдно поцеловал её в закрытые глаза, ощутил лёгкий привкус соли на ресницах и, ещё раз удивившись женской восприимчивости, стал искать удобную для сна позу…

«Члены государств-в…в…» – пробормотала Л, словно из колодца.

– Проснись, что с тобой?! – Н потянул её за руку.

«Иду!» – громко шепнула она, проснулась, оторвала голову от подушки. Из кофейной мглы на неё смотрел Н. Л плотно прижалась щекой к его плечу: «Сон дурной приснился…» Он деликатно молчал, давая ей возможность естественным образом успокоиться…

Через некоторое время она заговорила:

– Придёт же такое в голову… Это, наверное, после страстей на вокзале. Очень страшно.

– А разве может быть что-то страшнее самой действительности? Порой, увидишь такое, что и представить себе невозможно.

– Не знаю… – она искала слова, – страшно то, что именно мой разумный, вроде, мозг способен рождать таких чудовищ…

– Ну да, если бы он сам сочинительствовал! Ты посмотри-ка вокруг – сколько у него «помощников»… Мы же порой не в состоянии отделить структуру собственного вымысла от привнесённого извне, от вымысла выползшего, так сказать, из медийной грязи, из мерзких «чужих». А тут ещё пьяного волокут, голова скачет по мостовой – ты попробуй, собери всё это в кучу, и что получится?

– Ужас…

– Вот именно. Хотя и сам человек зачастую виновен в том, что его зеркало – кривое. Меня, скажу откровенно, в конце карьеры художественного редактора такие! метели обжигающих видений заметали, что просто слова «страх» или «ужас» уже ничего не объясняли. Это и понятно. Там даже некие взаимосвязи намечались, и я, страдая от кошмаров, одновременно пользовался ими как неразменной банкнотой.

– Ты – художник, сознание которого предположительно находится на границе ада и рая, но я – розовая овечка – чем провинилась?

– Ничем, общим положением дел. Согласись – мы сейчас живём и говорим практически свободно, а полвека назад люди боялись звука собственного голоса, и чем они объективно провинились? Есть такая прекрасная формулировка, почти иллюзия, почти мечта: все мы заслуживаем большего… Но её можно трактовать и расширительно: мы заслуживаем большего – плохого и хорошего – одновременно. Когда человек, дряхлея, стонет: вся жизнь – это сплошная череда потерь, то мне очень хочется спросить его: братец, чтобы терять – надо иметь, и где было твоё предвидение, когда шла череда необдуманных приобретений?..

– Наверное, милый… Ты меня прости – я невольно тебя напугала.

– Да что ты! – Н крепко держал своё сокровище обоими руками. – После себя я вряд ли могу ещё чего-нибудь испугаться.

– Вот как!

– Именно так. А что тебе приснилось? Моя страсть – сны – чужие, свои, неважно. Я их коллекционирую и постепенно познакомлю тебя с лучшими экспонатами из запасников. Видишь, я уже дрожу от нетерпения – расскажи! Ты же знаешь в чём сущность вытеснения?

– Догадываюсь. Мне и самой хочется поделиться, останавливает одно: делиться нужно хорошим, а здесь…

– Неважно, я уже заинтригован – ну!

– Ладно, уговорил. Значит так – снится мне большой белый зал, – Л попыталась незаметно вздохнуть, – да… всё белое – пол, стены, длинный стол, накрытый скатертью, дорожки. Мебель белая у стен, стулья вокруг стола, белые маркизы на окнах, картины белые – без деталей, бра, цветы в белых вазах. И входят, важно так, мужчины в белых френчах, штанах, фуражках… лица, руки у них тоже белые, как у клоунов, и неожиданно чёрные только глаза и усы. Да, их шестеро, и все они в крупных смоляных усах, а я – седьмая в их компании – вроде бы секретарь или стенографистка. Я тоже вся в белом, сижу за небольшим столиком в углу, передо мной листы бумаги, ручка, и я, по идее, что-то там должна протоколировать. Эти черноусые братья ритуально обходят друг за дружкой зал, становятся вокруг стола и чего-то ждут. Тут два амбала в белой форме вводят бледного, будто смерть, почти голого бедолагу…

Н с восторгом обозревал красоту вымысла.

– Вот… Амбалы подхватывают этого человека, кладут лицом вверх на стол и намертво привязывают его руки и ноги к ножкам. Почти сразу шестёрка бросается на него и начинает кромсать!.. Забыла сказать: зубы у этих гадов полированные, стальные – тоже и ногти, даже когти – они остры, как бритва, и длинны, как ножи. Смотри, у меня мурашки от страха пошли… Ничего, сейчас успокоюсь. Итак, эти уроды начинают рвать беднягу, что называется, вживую – он орёт, вопит, проклинает их, а они только пуще сучат руками, двигают звериными мордами и, толкаясь, отхватывают у своей жертвы – кто нос, кто ухо, кто кусок голени, груди, кожи, и жрут! ещё дымящееся мясо… Именно жрут! – тут другим словом не обойдёшься. Да, а я фиксирую весь этот каннибализм в протоколе – бесстрастно записываю по порядку: нос, ухо, голень, лоскут кожи размером… Кошмар! – Л открыто вздохнула. – И вот уже стол, френчи, рожи палачей, стены, потолок, пол заливает светящаяся багровая краска – кровь несчастного, и спустя немного всё становится красным. Кровь ползёт отовсюду, она захватывает последние белые пятна, лезет во все уголки и во все щели. Проходит кошмарная бесконечная минута и кровь начинает запекаться, темнеть – теперь буквально всё становится чёрным, и даже люстра под потолком, казалось, засмердела чёрным светом… И вновь неожиданно глаза и усы этих извергов мерцают осколками рубинов. Они садятся в чёрные стулья вокруг чёрного стола, на котором остались лишь чернеющие кости, и пьют чёрную водку, закусывая её чёрной икрой… Меня саму настолько сковала нелепость происходящего, что я, уже понимая, – это сон, не могу заставить себя проснуться! Сижу, как дура, и царапаю по чёрной бумаге горящими контурами букв: члены государственного совета после непосредственного контакта с народом отдыхают, то есть бухают… И вдруг на стене рядом со мной возникает светящееся пятно, из него высовываешься ты и… – кажется, я ещё различила слова: что с тобой? – хватаешь меня за руку и рывком избавляешь меня от этого бреда. Вот и всё! Теперь мы с тобой в расчёте: я помогла тебе, ты – мне. Впрочем, слава богу, пока только виртуально. – Л с силой потёрла лоб. – Ну и что! Разве «такое» должно сниться совершенству?!

– Запросто! Повторюсь: мы с головы до ног нашпигованы подобными сюжетами всем содержанием жизни, а материализация их сознанием – лишь неизбежность попадания на случай… Нет, но какова графика – пальчики оближешь! Слушай, подари мне эту «пиесу» – вдруг понадобится. Пусть я дал себе зарок не пачкаться об этику, мораль, власть, не лезть в борьбу за химерическую справедливость, не мараться о народные нужды, горести и все эти чаяния, но всё же…

– Подари! Хорош подарок – шизота.

– Успокойся, моё вдохновение, на уровне замысла запретов нет, как для деятельного ума нет патологии или бытовых отходов. Художник лепит свой мир из веточек, гроз, лунного света, брошенных старых железок, страхов, времени и прозрачного весеннего бриза. Материала всегда должно быть в избытке, так как наверняка трудно предположить, куда потянет твой творческий гений. – Н пастельно расцеловал сморщенное личико Л. – Всё! Теперь этот сон мой, а ты узнала о нём случайно, – он обвил её, – ничего не было, спи спокойно – я с тобой…

И действительно, сознание Л тотчас посвежело, раскрылось бутоном диковинного цветка, потом вновь собралось, оглохло, но вдруг издали она услышала знакомый голос: «Эх… если бы наш провокационный карандаш помог нам вместе увидеть один и тот же сон. Сон – сказку, сон – потрясение, сон – прозрение, сон, выявляющий очертания души, решением своей правильности. Чёртово дол-жен-ство…»

Перед рассветом, после череды неотчётливых видений: городов, переездов, очередей, опозданий, вокзалов, голых толстых баб в вонючем мужском туалете со сталагмитами мочевого камня, маленькой, но оч-чень большой нужды, перебежек с расстёгнутой ширинкой, кустов, стыда… Н срочно проснулся изрядно покрасневшим, чтобы сделать сказку былью. Выйдя из преисподней, он заглянул в утыканное звёздами небо, поймал взглядом полоснувший его болид, крякнул от удовольствия, вернулся, почёсываясь, лёг в постель и немедленно уснул. Вскоре беспокойное сознание творца решило пожить отдельно от бренного тела, так сказать, вдали от шума работающих внутренних органов. Впрочем, он по-прежне-му лежал в той же кровати, и также, прижавшись к нему, спала Л. Было светло, часовая стрелка на будильнике критически падала вниз. Н будто ударило током: «Спим! До сих пор?! Как можно так бездарно сорить временем! Нужно вставать, двигаться, бороться – за что?.. Вот ароматная плоть женщины, плавные изгибы и мякоть совершенства – полежать ещё что ли? – ведь хорошо…» Нет-т-т! Он встал, оделся и, допустим, вышел покурить, чтобы спланировать некое грандиозное будущее. День давно уже переломился пополам и теперь клонился макушкой к земле – по чистому небу цвета мечты плыло несколько бородатых облаков, или скорее туч, снизу почти серых и каких-то неопределённых. Солнце сильно поубавило спеси, находясь в полушаге от горизонта, от усталости, от бордовой маски гнева. Одна из туч прямо над головой показалась Н занятной, и он, дымя сигаретой, пытался подобрать её похожести определение… «Носорог, слон – нет, не слон, уже буйвол – вроде, скорее… даже динозавр – большой, неуклюжий, тысячетонный, но вот же скотина – летит! Летит против всего, против законов гравитации, и я хочу… А теперь это просто масса – гора, как бы волшебная». Внезапно посреди тучи образовалась чёрная дыра, она стала расти, шириться – показалось даже, что из её смоляной мглы подмигнула звезда. Бред, не иначе. Нет! Загорелась ещё одна, ещё, ещё… Как здорово – днём видны звёзды! И тотчас вместе с дырой начала пухнуть туча, давая ночи внутри себя возможность развиваться. Поражённый необычностью зрелища, Н метнулся в комнату позвать Л, но она, будто предчувствуя его порыв, уже выходила навстречу одетой. Он схватил её за руку: посмотри, что здесь творится! Теперь они вместе стояли, забыв закрыть рты, и упивались неожиданным пришествием ночи. По мере того как звёзды агрессивно захватывали небо, на город накатывали плотные, неподвижные сумерки. Внизу, отвечая на вызов темноты, стали загораться окна, потом фонари. У края тучи ещё оставались миллиметры дня, но его конец был, безусловно, предначертан. Тоже и солнце – подрожав секунду над морем, как бы негодуя, плюнуло в тучу свернувшейся кровью и стремительным калёным орехом утонуло в воде, оставив после себя клубы пара. Мгновенье, и ночь – звёздная, бездонная, глухая – окончательно утвердила своё временное превосходство над светом. Чуть ниже по склону горы над трубой кочегарки гордо реял красный язык дыма – своего рода знамя этой хрупкой победы, подожжённое сигнальными фонарями вокруг жерла. Н, обхватив Л со спины, смотрел на переливающиеся огоньки города. Ночью его уродство превратилось в красоту, что случается подчас с женщинами, и выпирающие плечи многоэтажек казались не запланированной глупостью, а условием зрелища. Вдруг, совершенно меняя картину гармонии, сверху вниз стали срываться звёзды… Они падали не в своей обычной манере – чвирк струйкой по убывающей, и до свидания! А наоборот, падая, увеличивали мощь до гротесковой выспренности. Они действительно «падали на землю» – шух!.. Глухо так – шух, шух!.. Сначала звёзды сыпались где-то за мысом на западе – где-то далеко, за десятки километров, но внезапно стало ясно, что огненный град неумолимо приближается к городу – именно по поэту: грубо, зримо… Н и Л охватил судорожный, торжествующий ужас, они были ни в состоянии двинуться с места, ни активно реагировать на опасность, ни что-либо молвить. Звёзды, между тем, продолжали галактическую бомбардировку. Их замысел и объекты атак сейчас уже обозначились достаточно очевидно: высокорослый бетонный хаос, некие наглые трубы, шпили, клопиные гнездовья и прочие ампутанты человеческой серости. Грохот и какофония звуков сразу выросла стократ! Непрерывностью вспышек картина внизу напоминала забытый синематограф – огня! ещё огня, и лента на экране, запузырившись, взорвётся. Л сорвалась в крик: боже, что же ты безмолвствуешь, творец! Надо что-то делать, ведь там внизу гибнут люди!.. Но Н крепко удерживал её, просачивающееся сквозь пальцы и волю, тело: подожди, душа моя! Нет, это не смерть, далеко не смерть… Это рождение, преображение мира – да, ты понимаешь?! – Какое преображение! – муза трепетала, не в силах вырваться – это апокалипсис, конец времён, и мы тоже погибнем!.. Рядом, ударяя по глазам до слепоты, словно молнии, падали и рвались звёзды, бомбы, кара небесная – аух-х! йех-х! ёх-х! – мозг в вершке от контузии – а-а-а-й-ё!.. Один из громадных снежков расплавленной магмы подкосил телебашню и она, качнувшись, стала опадать неспешной полторастаметровой махиной в кипящее у подножия ядерное озеро – бабах!.. И лёгкое землетрясение… Апофеоз: вселенский ор, вой, визг, жара, грохот, остервенение плавки, клубы дыма, пара, ад, великанским молотом по бесконечному рельсу – яу-м-м!.. Согнать на профсоюзное собрание всех наличествующих бесов! Сложение вулканов, схождение мартенов, сражение континентов! Ожог, резь, боль-м-м, башку плющит в сусальное золото – я-ум-м-м?!.. И где конец этому вселенскому безобразию! Ведь все мы достойны лучшего, или всё-таки – нет?! Кто ответит, еби… – Бежим! – теряя сознание, простонала Л. Но Н её встряхнул: куда?! Подожди, подожди, мой гений! – он выбросил вперёд руку – смотри, я прав: там, на месте развалин возникает новый мир! Разве не так?.. Почему люди гибнут молча – это на них так непохоже… Конечно, смерти нет! Да она род человеческий и не может поразить извне. Если ему и суждено погибнуть, то, скорее всего, по причинам внутреннего характера. И не от света, тьмы, или их борьбы – наоборот, от лениво – гнойного запаха червивых внутренностей и гибельного плебейского зазнайства. Да, это не смерть, поверь, а рождение гармонии! И в унисон его скалистой логике на месте рухлядных, дерьмобетонных трущоб, гробин, концлагерных бараков стали деятельно плестись корзинки небольших домиков, особнячков, более плотные вереницы жилья для романтиков, скромные общественные зданьица. Улицы на глазах как будто распрямились, избавились от ноющего радикулита, оросились нитками жемчужных фонариков. Повсеместно исчезали чудовищные пробелы бездари – происходило перераспределение масс, объёмов, горбы переулков сдувались и обретали черты вдумчивого благородства. Растения, деревья, кусты тоже участвовали во всеобщем движении к разуму: они срывались с привычных мест и точно, до миллиметра, находили свои истинные координаты. Очевидно, что хаос – это селёдка в молоке, но если к ребёнку добавить молоко, а к водке – селёдку, то братцы вы мои! можно жить долго и счастливо… Эх-ма! И главное – не страдая этими постыдными, всё заливающими поносами зелёного сознания за окном. Наконец звездопад ушелестел куда-то на юго – восток – теперь в долине перемигивался окнами чудесный курортный городок в системных узорах динамической иллюминации и рекламы. Н сахарно разомлел: ну что! Я же говорил тебе – не беда пришла, а возможность постичь себя в гармонии. Да, в гармонии наивной, побитой вековым скепсисом, но всё-таки овеществлённой! – А как же люди?! – в обход фактов дрогнуло женское, даже материнское, сердце. – Люди? А что, люди… Они будут жить, трудиться, учиться, тащить себя за волосы из болота обречённости на прозябание, чтобы хоть как-то… соответствовать своей гениальной потенции, выраженной творцом. Они будут. Слышишь, любовь, внизу бесчинствует музыка, доносятся теноровые модуляции голосом, несётся безудержный смех – это праздник! Смотри: фейерверки, ракеты, петарды летят обратно в небо – там, там – всюду… Это начинаются массовые гуляния по поводу быстрого освобождения от скверны, апатии, лени. И это не конец, а начало времён – значит, сегодня человек наконец сформировался как вид, приобрёл набор корректных для проверки культурных признаков. Л, собирая из осколков сознание, едва пришла в себя: похоже ты прав, но ведь… Нет, ты прав, творец. Наверное, в самом деле, человек теперь заново родился, и там справляют день – скорее – ночь! рождения, или новый год какой-то новой нескончаемой эры, да? – Верно! И то, и другое, и третье – всё разом. Именно сейчас, весной такого-то года человек «обнулился» и может от этой точки вести отсчёт своих взрослых лет. Да, да – не фиктивных от рождества некого прототипа, а лет собственных, зачатых и выношенных в себе, причём, в довольно короткий исторический, можно сказать, семитысячный цивилизационный промежуток… Л заглянула в глаза Н: послушай, творец, а не твоих ли рук всё это эстетическое хулиганство?! – О чём ты говоришь! Я такой же, как и все, желатель, долженствователь гармонии, но никак не её одинокий создатель. Чудо проявления совершенства безлично, у него нет автора, и – соответственно сложению множества – оно анонимно. Но желать для творца – значит, делать, а если так, то «это» и моих рук дело. Лестницу в небо единолично не построишь. Ты можешь добавить к ней ступеньку – уже дело, самые упорные – две, три… гении – пусть с пяток. Но по факту она безымянна, или… будет названа именем того, кто забьёт на её вершине последний гвоздь. Те же имена, что толпа знает наизусть – лишь невольные слуги её слабости, навязчивые табу на пути к себе, и они капают только во всеобщую мечту о победе над физиологией – кап, кап, кап! – какое долгое, мучительное ожидание! А ведь ты сам всегда рядом с собой, и чудо созидания себя соотносится исключительно с твоим именем, это твой овеществлённый в доступном тебе материале памятник, твоя память или забвение для потомков, красный или зелёный свет на пути к анонимности. Назовись, человек, не бойся сказать «я!», верни авансы, выданные тебе единицами – сам стань единицей, не коси левым глазом, а стань правым, ибо правота твоя – в долгом, умном, весёлом «покое в движении». Хорошо говорю? – Заслушаешься твоей ветхозаветной демагогией, создатель… – Я рад, что тебе нравится! Бежим туда – надо срочно посмотреть, как далеко зашли наши с тобой мечты… – Бежим! – расхохоталась муза, и они, сцепившись ладонями, почти не касаясь земли, садов, домов, цветов, оград – на выдохе – понеслись в долину. По пути Н успевает отметить все малейшие детали преображённой действительности: математическую сдержанность улиц, логарифмическую посадку домов, автостоянок, скверов, детских площадок, магазинчиков и – почему нет! – карманов для сушки белья в разводах ослепительных трусов… Как и ожидалось на проспекте в центре города, несмотря на ночь, царило всеобщее братское оживление. Народ гулял, острил, блистал, глотал мороженое, запахи, звуки и, не стесняясь возможности попасть в чудаки, бросал бумажки в урны – «спасиб-бо!». Вдруг откуда-то вывалил духовой оркестр и раззвенелся медью. Впереди девчата – ну, вы знаете, конфетки в киверах – ножками бьют! Ух-х-х! А сзади возбуждённая ватага марширующих пацанов – ать, два!.. Поющие фонтаны колосятся, всё в огнях, близится истерический оргазм духа! Некий кавалер, припав на колено, дарит своей – не шибко-то красивой, но самой лучшей! – даме охапку роз… В импозантной кучке понимателей лохматый, освещённый взором поэт рубит с плеча: бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу! Аплодисменты, нечаянные слёзы окрыления, в благообразной старушке просыпаются бесы – ещё не всё потеряно! Маэстро, тушь!.. Да сколько угодно! Вам тушёное с гарниром, салатом, под соусом – без?! Пожалуйте: безумство храбрых – дуэль в летнем кафе на шампанских пробках – бах! бах!.. И женщины в экстазе, а в нём они умопомрачительны! И куда деваются усики?! Ах-х… Побеждённый, припадая к кубку, вкушает хмельное солнце ещё прошлого лета. Вихрь чувств, полёт шмеля, танец с саблями – никаких умирающих лебедей! Убрать! Пока… из сердца – вон! – А где же, воистину, солнце! – взвивается Н – отчего ночь?! Сейчас бы дня, пусть вечера, но ещё часик именно светлого счастья! Л тянет его к земле: успокойся, творец, вот вверху – разве это не светило?! Огромная, в четверть неба луна лежит на макушках платанов. – Солнце неспящих, знаю, но мне нужно ещё одно, не отражающее свет, а горящее как разум изнутри! – не унимается Н. И тотчас на западе выныривает из воды покрасневшая от смущения звезда – спонсор молекулярной поддержки возрождённого мира. – Здорово! – кричит Л. – Мало! – вопит Н и увлекает её в распахнутую дверь смешного автобуса. – Куда мы! – успевает воскликнуть Л. – Туда!.. – хрипит Н – через мост к пансионату, к театру, туда… Обязательно надо взглянуть, что с ними, надо больше смотреть, наслаждаться, надо верить в чудо! Пассажиры в салоне умилённо крутятся – там, на востоке ночь, луна, а над морем зафиксирован чёткой границей фрагмент дня – его закат, мысленный отпечаток «завтра». – Здорово! – перебивает гвалт Л. – Мало! – издевается Н. Внезапно сзади, о панорамное стекло автобуса шлепок – чпок! – это к нему прилип парашютист, за ним по дороге полощется шлейф ткани. Гость, сверкая золотой коронкой, смеётся в опаловые усы. – Погляди, целый дождь парашютистов! – поёт Л. Кто, чего, откуда… так ли важно? Освещённые сверху луной, поджаренные сбоку прожектором солнца, кружатся, плавно опадая, гроздья сорванных с космического одуванчика тычинок… Здорово? Мало! На остановке Н и Л выскакивают из автобуса и помогают брутальному парашютисту спуститься на почти уже безгрешную землю. Он начинает их тискать и орать: дайте я вас расцелую! Всем армиям мира пришёл мировоззренческий пиз… звиняюсь, конец-кхе!.. – хрен редьки не слаще. Амба, короче! Фатальное, безоговорочное, необратимое разоружение! Теперь мы строем к сладкой жизни – ар-рш! – Не может быть! – вскидывает брови Н. – Может! – парашютист цепляет себе на нос клоунский шарик, бросает безжизненный купол и бежит в толпу, по-поросячьи вопя: ур-р-ря!.. Н и Л торопятся к театру – конечно, он выглядит «с иголочки», и там в разгаре колбасня! Что-то вроде карнавала, буффонады – зал дышит зрителями – браво, бис!.. Души переплетаются азартом овеществления… – Вот видишь! – задыхается Н – я ведь говорил – верил, что всё изменится и разум когда-нибудь победит!.. Не когда-нибудь! – вставим от себя – а сейчас, немедленно, ту же секунду! И кто возразит мне – ему – им – нам?! Ты, ты и ты?! – я вас выключаю до конца сна! Какого сна? Но ведь жизнь – это прекрасный сон, если она замешана на вдохновенной правде искусства… – Надо найти деда, поговорить с ним, найти какие-то слова благодарности за мечту, и вообще надо… Н тянет Л за собой, они шныряют по дурманным аллейкам всё более одиноким ближе к морю. Тут нет, здесь пусто, а вон лавочка – тоже нет, странно… Незаметно для себя они вылетают на пляж – здесь на гальке, под набрякшим веком солнца, людей – считанные единицы. Это те, кто устал от жизни, от праздника. Те, для кого самодостаточность мысли является убежищем от суеты сует – в основном – старики. Им красота погибающего светила напоминает о неизбежности абсолютной свободы для всех, впрочем, не без метафизических исключений. Что им с того, что мир стал совершенен! У них на подобного рода игрушки уже совершенно нет времени… Темнеет. Как-то – через как, Н и Л различают метрах в пятидесяти Д. Он, опёршись о подобие водного велосипеда, недвижно смотрит вдаль. Там, наверное, агония его мечты, растерзанной осуществлением… Не то же и человек: достав до личного совершенства, обязан раствориться в себе, как в мечте. Они подбегают к нему, обнимают, благодарят, и он конечно рад, и безусловно возбуждён, но лишь жалеет о том, что настоящие истины в этом мире пронзают тебя слишком поздно… Мудрость для него теперь обособлённая форма простоты извилистого, тонкого ума – иначе, автономность ясности. Увы, в своём прозрении он одинок, потому что два молодых минуса, пересечением составившие плюс, сейчас больше увлечены друг другом и не защищены сомнением. Что делать, у них пока полдень и закат кажется таким далёким… – Эх, отец! – неожиданно взрывается Н – представь: ты летишь за солнцем вокруг земли так быстро, что оно не исчезает с горизонта никогда… Похоже это на бессмертие? – Какой ты «не любитель» естественного конца! – смеётся Д. – Нет, я любитель пограничных состояний. Л сказала, что я живу между раем и адом – бесоангел, что ли!.. Теперь смеются все. – Мне кажется, что жить вечно – значит, не жить вовсе. Мечта хороша, когда в ней есть философия, а бессмертие – это обсосанный дураками суррогат словоблудия с идейкой безнаказанности за дурь, то есть ядовитой бессовестности… – У-у-у! Куда нас снова понесло… – шмыгает носом Н – а почему бы попросту не отпраздновать нашу победу, не повеселиться? Там военный сказал, что милитаризму положен конец – неужели, правда? – Вот именно, сынок! – упрямится Д – отметить победу мы ещё успеем. Наш мир теперь прекрасен, но ты должен яснее прояснить для себя, что такое «наш», где его границы, как ты понимаешь свой творческий эгоизм, как смотришь на вещи – через микроскоп или в телескоп? И кто ответит, почему мир гораздо больше, чем нужно, а жизнь слишком коротка, чтобы успеть объять всё!.. Поэтому, вот вам задание: вы вновь разведчики, вы преследуете солнце, летите за ним вокруг земли и фиксируете сердцем всё, что увидите, а по возвращении докладываете обо всём мне – лады? – Слушаюсь, мой командир! Но как лететь? Мы же не метеоры и даже пока не птицы… – Н потёр носом ароматную макушку Л. – Полетите вот на этом аппарате. – А он дееспособен? – Ещё как. Не мешкайте – вперёд! Н и Л переглядываются: «выхода нет», когда «надо!»… Он жмёт деду руку, она целует его шершавую щёку, они садятся в свою мечту о полёте и стремительно, вослед горячему мезозойскому вихрю, дохнувшему из недр земли, взмывают над морем. Через секунды яркий праздничный торт города за спиной – лишь тусклая звёздочка, свет от которой идёт миллионы лет… Вокруг разведчиков вырастает прозрачный купол – теперь небесный сквозняк им не страшен, и они скользят в воздухе, болидом догоняя день. Запад светлеет, ещё немного и солнце вновь выдавливается наружу упругим горизонтом и упрямством человека. – Здорово! – шепчет Л. – Мало… – стонет Н. В неизбывном вечернем свете видно как армады самолётов, вертолётов, стада летучих ищеек, прочей воздушной хрени, яростно воя, пикируют в море – его поверхность кипит, штормит, бурлит, глотая раскалённый металл! Дальше у берега вода остервенело засасывает несметные полчища танков, бронемашин, ракетных установок, орудий, эшелоны патронов, пистолетов, автоматов, боеприпасов… Л испугана: а как же природа? Ведь неминуема экологическая катастрофа! – Ничуть! – ерепенится Н – всё будет утилизировано чуть позже, когда народы забудут про оружие и свой рукотворный страх. Сплавы пойдут на велосипеды, аттракционы, детские карусели, на арматуру жизни будущего. – А люди, то есть военные – что с ними? – Смотри! – доволен собой Н. Мириады побратавшихся вояк длиннющими колоннами маршируют по безлюдным просёлкам к домашним очагам. Эти орды крепких – пока только яйцами! – молодых мужиков устали воевать с тенями, чужими богами, живущими на кончиках языков, со здравым смыслом, щепотками совести, звёздами, солнцем, луной… Им надо ещё до ночи успеть домой, неожиданно постучаться в дверь, утереть слёзы радости близких, снять свои вериги: камуфляж и вонючие ботинки, помыться, отдохнуть с дороги, поужинать, выпить крепкого винца, после близости обнять уснувшую жену. И поразмыслить о перспективах обычной работы, обычного неграбительского, ненасильственного счастья, о своих шансах на создание человека в себе. Пусть они идут! У них должно получиться делать из мечей орала, трудиться над идеей качества, ибо не кретины же они, даже в массе! А жить лучше, чем не жить – разве нет! – Здорово? – Мало! Аппарат перелетает континент и ныряет в океан. Вокруг мелькают рыбы, киты, дельфины, медузы, всякая мелочь и среди них на дно опускаются с пузырящимся последним вздохом сторожевики, крейсеры, эсминцы, авианосцы – целая передовая наука клинического безумия – к чертям собачьим, на дно! – Вот теперь здорово! – бьёт себя по груди повелитель сна. – Мало… – провоцирует Л. И они вновь летят над водой, над сушей, над горными пиками, змееподобными долинами, далёкими просторами, колосящимися полями, озёрами в ладонях скал… Потом будут города – хорошие, человеческие, безопасные, города без дурацких небоскрёбов и жалких лачуг. За ними пойдут заводы, фабрики, магистрали, водокачки, фермы, севообороты, луга, где коровы задрали вверх свои безобидные наивные морды: что там за розовой плёночкой неба? А дальше всё вперемежку: вечерние смены, краны в порту размахивают, будто сумками, грузами, где-то карнавал, где-то фестиваль, стадионы беснуются, горные курорты, яхтинг, сафари, огни электросварки, деловая активность, досуг, торговля, лёгкий флирт «на водах» – о! а! о!.. Вперёд, вперёд, разведчики, – двигайтесь дальше! Видите: дураки яснеют – ведь с собой в гроб ничего не возьмёшь и поэтому прилично быть неприлично богатым, только если богаты все… Чувствуете, теплеет: перераспределение прибыли, но не халявное, штампующее тунеядцев, а провоцирующее жизнеобмен, чтобы хоть как-то сбалансировать спрос и предложение. Ага, почти горячо – уже ближе к солнцу, что клонится, клонится, но всё же висит на волоске мечты… Ещё чуть, и вот он раскалённый металл: духовный голод, повальное творчество, кладовые знаний, дуновение музыки, споры о физике и лирике, дебаты под пение сверчков – не те что над окурками в салате: да я! да они! козлы все! – а под сенью метафизики неформулируемой души. И что тут дикого?! В этом случае, можно сравнивать «было» и «есть». Л пьянеет перспективой, Н заливается эйфорией: ты понимаешь, что может сделать мысль? – Понимаю… – И, не та паскудная мысль о малахитовом унитазе, о вёдрах чёрной икры до изжоги, а мысль творческая, созидающая, несущая в себе заряд веры в человека, в его предрасположенность к совершенству! – Да… – Но почему, сокровище, художник эту мысль лепит, лелеет, пытается подсунуть миру, которому до неё нет никакого дела? – Потому что, мой усталый творец, только ты знаешь, что не человек н е с о в е р ш е н е н, а единственно – ты! как личность, в бесконечном поиске идеала. И ты, стремясь познать себя, ищешь не мотивы любви к себе, а жаждешь полюбить других, ещё убогих за гениальность! наброска… Для тебя нет отходов, ибо они – лишь неспособность ткани к саморегенерации, для тебя всё материал вдохновения и никто, и ничто тобой не забыто… – Так вот я каков! – вспыхивает Н. – Да, но не ты один, так как у лестницы в небо нет автора, а есть авторы – бойцы гармонии. Вас много, несть вашим единицам числа, однако, не забывай – хаос хорошо вооружен, потому что он вербует своих сторонников элементарным отказом от усилия. Их тоже немало, они все там, там и там… Везде внизу. Значит, тебе вверх! И те, кто отправятся за тобой, тоже желатели гармонии – я и миллионы других безвестных будем рядом. – Как здорово… – бормочет Н, и Л ему в унисон едва роняет: слишком!.. Слишком много всего даже в день рождения нового мира, в ночь рождения нового человека. Воля размякла и скорость полёта падает… Солнце давно исчезло впереди, чтобы вскоре нагнать героев духа сзади – куда человеку до него! Его цифры несопоставимы с таблицей умножения единицы и не важно даже по-че-му… Ну, хотя бы потому, что масштаб не самоцель, а скорее лишь сетка для расчёта потенциала. Ночью земля по-своему прекрасна: переливающиеся автострады, редкие посёлки, кучные города… Где-то в океане вспыхивает маяк – его видят с судна. Команда после дневных передряг отдыхает. Не спит только вперёдсмотрящий: где ты мир иной, мир соответствующий замыслу, а не тому пресловутому «божьему промыслу» – в чём он! Душить друг друга?! Ведь он своим скользким параграфом не оторвал нас от зверей, а скорее всего – с ними поссорил… Где ты, земля обетованная, где ты, где мы, где я?.. Под утро Н и Л возвращаются «на базу» – в некий южный город у моря, вчера ещё бородавчатый, хромой, опущенный, а теперь – гордый, красивый, одухотворённый, как творец. Обстановку они решают доложить Д позже – днём, а сейчас даже «на себя» нет сил, ибо ночь новогодняя, праздничная стократ длиннее обычной или чьей-либо жизни вообще…

Ночь есть творчество духа, противостоящее телесной обременённости дня, ночь есть муки совести и её зримый отпечаток на кристаллическую решётку памяти, ночь есть…