Азбука Сотворения. Глава 5.

Н ещё плавал в блаженной коме… Л тронула его за плечо:

– Ну, что скажешь?

– Вот это да! – Выдохнул он, допил остаток коньяка, взглянул на часы. – Времени осталось только на сигарету. Но каков тип!.. После него свои таланты и дерзость ощущаешь микроскопическими. Наверное, такое же состояние пережил вчера наш друг – портретист Е после того, как я удачно исполнил фокус с портретом.

– Что тебя так поразило в этом… не знаю, как его назвать?

– Его абсолютная органичность – это идея творца, доведённая до самодостаточного блеска. Можно про какого-то писателя, художника, музыканта сказать: он похож на того-то – классический почерк, приёмы, стиль, колорит, инструментарий, то есть набор узнаваемости, а тут налицо необсуждаемый, несравнимый феномен.

– Но ведь он на самом деле немножечко того… Разве не так?

– Обязательно! Но вдруг все мы «того», а он в своём мире вполне нормален? Видишь, как неожиданно закончился наш разговор о толпе, творце и относительности «нормы»? Я всё тщился поставить в конце жирную точку – мои аргументы казались мне железобетонными, но внезапный порыв ветра перевернул чернильницу и, разлетевшиеся на несколько километров синие капли, оставили только многоточие в воздухе…

– Скорее всего, тебе польстило то, что он признал в тебе «своего?

– А как же! Ведь это словно орден на грудь шлёпнули – получи! – подними голову и иди!.. Нет, согласись, это красиво жить вот так, одним мгновением, чиркнуть по душе звездой – буду должен… Оп-па, время!

Н резко вскочил, сам подошёл к официантке, щедро поблагодарил её, воззвал быть лояльнее к «поэтохудожнику», узнал, что «его» здесь неплохо подкармливают, и, довольный проведённым временем, увлёк музу в путь. Скоренько взяв билет и справившись по мелочам, они выскочили к электропоезду, стоящему «на парах».

– Ты когда вернёшься?

– Часов в девять – десять, наверное… Я позвоню тебе.

– Хорошо, – Н поочерёдно поцеловал Л в глаз – нос – глаз – лобик, сейчас чуть сморщенный, – иди!

Она виновато улыбнулась, вошла в тамбур. Вскоре двери, шипя, закрылись, состав плавно, но стремительно сорвался с места. Глядя, как сходит на нет зелёная точка электрички, Н, непроизвольно ёжась, сунул руки в карманы брюк и тут же ощутил в пальцах правой горячее, живое тельце забытого карандаша…

«Вот те на… а про тебя, приятель, я чуть было не забыл!.. Нет, конечно, не забыл, но помнил той необязательной – краевой памятью какой мы помним, что жить вредно для здоровья, что в ноябре у твоего друга день рождения, и что снег, когда валит, – не белый, а серый… Впрочем я ничего не забыл, и последние пророческие сны, и мои нудные контрмонологи о художнике, стаде и остальном, спровоцированы готовностью сознания к битве за человека в себе. Бедная женщина… Ну а ей, зачем все эти параграфы – впрочем, разве есть на свете хоть кто-то, кого они, так или эдак, не касаются?! Допустимо или нет бросать камни в толпу – это вопрос скорее риторический – она-то их швыряет в нашего брата, не задумываясь. Понятно, что лучше поболтать о финале какой-нибудь симфонии, о потрясшем тебя фильме, крупном романе, поступке, но занозу нашего сатирического бытия не извлечёшь заговорами. Здесь нужна рука целителя, крепкая, умная рука. Необходимо что-то решить определённо – если бесконечно плавать между «да» и «нет», то рискуешь потерять кураж, темп и опуститься до скуки адекватности. Чтобы, не краснея, пересказывать содержание чьей-то бурной жизни, нужно и свою наполнить конкурентоспособными движениями. Хотя… последние дни вполне тянут на аналог того, как необходимо выстраивать своё будущее – моторно – вот и всё! С искрой, изобретательно, весело. Да, но с этим пунктом у меня пока слабовато – ничего, наверстаем! В кафе коллега – экстремал слегка поднял мой рейтинг, спас честь, можно сказать. Ведь он, словно магнит, направился именно к нам. Значит, на моей стороне не только перспектива, коньяк и кофе, но ещё и тысячи братьев – единоверцев, рассеянных по юдоли. На моей стороне запах асфальта после дождя, хрипловатый лунный свет, насупленные лбы облаков, музыкальные партии колокольчиков на лугу и тропический торнадо мечты, легко срывающий крыши с приторного благообразия. На моей стороне две руки способные сотворить из куч дерьма на обочине сознания – материала тьма! – прекрасное чистое лицо нового мира».

Недовольно покривившись, Н решил всё-таки идти к пансионату – допустим, без всякой нужды – просто уточнить свои координаты, просто поговорить с дедом о поэте или огорошить его категоричностью последнего сна. Он не стал искать окольных путей, а пошёл напрямую по вражеской территории – через торговые ряды и околомагазинную толкотню. Через оптимистически вздёрнутые попки, брюнетные усы, мобильные страдания и напомаженные заботами тщетные усилия «казаться», а не «быть». Но чего-то особенного, способного градусом поспорить с безумным поэтом в пути не повстречалось – только суетливая, лимонная, без эмали на зубах, обыденщина. И её адвокатом пыталась сказаться его муза! Ха, ха, ха… – партия чертей в аду. Сейчас Н показалось, что его речи и наскоки на господствующее мироощущение обывателя даже не резки, а где-то нежны и беззубы. Можно резче! Только внимательнее всмотрись в простоватое, прыщавое лишним, лицо нашего несчастного современника и удержись, чтобы не метать бисер…

Через некоторое время, обречённо почувствовав оскомину от того – «что» его заставляют воспринимать «как действительность», Н завернул в книжную лавку на проспекте. Едва отдышавшись, он принялся снисходительно рыться в грудах недужных книг. Когда ему в руки попало нечто оккультное, «для посвящённых», он с плохо срываемой неприязнью заставил себя отогнуть ногтем обложку, перебежал глазами десяток строк и брезгливо положил «источник просветления» на место. А вот книженцию с осьминогом на обложке, заглатывающим целую подводную лодку, Н полистал наотмашь, и даже испытывая феерическое удовольствие от столь откровенной глупости… Короче! Силы добра и зла не на шутку сошлись в запредельной морской пучине: решительные мужичары терзали автогеном броню и себя – в промежутках – закусывали неразбавленный спирт запахом масляной ветоши… Бугристые бойцы кинжально сражались в родовых схватках, поочередно – с упырями и мутантами. Нашлись, понятно, некие хрены – предатели, перекрывавшие необходимый под водой кислород высокому человеколюбию, и понятно – за «тридцать сребреников»! Конечно, где-то в жерле уснувшего вулкана сидел, опутанный развратом и ненавистью, бородавчатый «доктор Смерть», а ему под бой курантов слал ультиматумы прозорливый, харизматический лидер – собственно укрепленец «оси добра» из лебяжьего пуха. Но была ещё его интрижка с подругой другого звёздно – полосатого харизматика, а матроса – романтика непостижимым образом с «нашей первой леди, с которой у него ещё со школы халам – балам… Словом: «ребята», упыри, прослушка, спутники – шпиёны, спирт – флирт, девственная плева офицерской чести, красная ртуть, пытки, клятвы, салют в честь победы… И весь этот набор тупейшеств был щедро полит скисшим майонезом «журналистского мастерства». Н живо представил себе прыщавого в интимных местах делягу со съезжающими засаленными очками, бешено конопатящего по клавиатуре. Его год – два тому назад выгнали из солидной бульварной газетёнки, подразумевая синюшную профнепригодность, и в результате «читающая публика» – не надо объяснять, какая… – получила отличнейшую возможность поупражняться на сон грядущий в слабоумии.

«А тираж? – почесался Н, – ого, пятнадцать тысяч! Причём «дополнительный»… Вот рядом стоит томик сиротливого гения духа, мастера слова, мысли, дерзости… Так, три тысячи – да и то не берут! – безнадёжно припылился. Значит, добро, на самом деле, к злу в пропорции… – стыдно даже подумать в какой! Итак, с разрушением города я погорячился, с милитаризмом горячо погорячился, крупнокалиберной очередью презрения по толпе резанул! Получаюсь форменный дебошир, эстетический радикал и творческий отморозок, если коротко. Моя дремлющая под стук колёс муза, отрежу я себе язык, отрежу! Нет – так основательно укорочу, но ответь мне, наивное дитя, что делать с этой математикой?! Мало – жуткий тираж, но вот этой халабуде – хорошие книги с нехорошими соотносятся «один к ста», если оптимистически. Страшные, унижающие цифры. Выходит, что пятнадцать тысяч дундуков – причём «дополнительных»! – водят своим мутным взглядом по запятым, причастиям, глаголам и что они – скажи мне! – думают? Ничего?! Тогда понятно: иллюзия эта создаётся не с тем, чтобы возвысить читателя до уровня добросовестного художника, а опустить его на дно похабного мышления дельца. Или, опять же, вытеснить его собственную бытийную навязчивость в платный психотерапевтический сортир? Разве всё это возвышающий обман? Нет! Тогда выходит унижающая правда: человек – животное – да? Или такая возвышающая правда: он перспективен развивающимся сознанием – да? – нет? – да!.. А разве мир окончательно бездарен? – нет? – да? – нет!.. Но чтобы это доказать – работать надо! О, да! или ода… Послушай, опять ты непонятно к чему прикопался – иди лучше деда ищи! Плохой – хороший человек, плохая – хорошая книга, а всё же книга… Лично для меня дрянная книжонка в руках гражда-нина-нки полезнее, чем хорошая тряпка на нём-ней. Она, по крайней мере, честно говорит: я в руках кретина – бди! А хорошая тряпка, подчас, так хитро маскирует отсутствие каких-либо «переспектив»!.. Поэтому даже эта книга лучше вон той тряпки, хотя… Ха-ха-ха! Пой, художник – пой! Ты – колеблемый двуножник, скандалист или герой?! О, да – кода…»

Поблукав вокруг да около, Н вышел на середину высокого облезлого моста через речку. Отсюда он полюбовался сочными энергичными горами в белых поварских колпаках и проследовал в курортный парк. Портретиста на месте не оказалось – значит, сам собой отпал скользкий вариант «культурологического» досуга… Позволяя размашистым олеандрам гладить свои щёки, лоб, уши, иногда учтиво кланяясь вестовым природы, Н почти вслепую вышел на «свою» лавочку, уселся и задымил.

«Дед, понятное дело, на свидание не торопится… да и чем его можно обрадовать кроме самоиронии? Прошедшие сутки не добавили ясности: сон хорош, но неконкретен, народ – ответчик в глазах творца – истца по-прежнему не заслуживает внимания, а заниматься чудесами только во имя себя – ломает. Муза в коротком отгуле – перед кем геройствовать?! Мысли, да… сонно перетекают из одного полушария мозга в другое, плавно шлёпают о стенки, стопорятся в узких местах… Память не щедра на парадоксы, адреналин присох на кончике пипетки, нервные окончания спрятались куда-то вглубь тела. Может быть, у меня это – «критические дни»?.. Дни – не дни, а минуты – наверное… Сейчас бы с Л мы отправились на морскую прогулку: буфетик, публика в солнцезащитных очках, фрукты, коктейли и градусом покруче. Из динамиков сап: а в ресторане музыка играла… Эх, итэдэ – итэпэ… Или махнули бы в горы – там на канатке, наверняка, можно и до снега добраться. Гулкая тишина скал, наслоения прекрасного, бонусом колючий ветерок, чтобы хорошенько промёрзнуть «перед»… Потом бы взяли водочки – селёдочки, присели, с видом на отекающие чувственностью ледники, и завели бы неспешный разговор, скажем… о толпе – дудки! Сколько неясного в самом творце, тайных пружинах его наития, волеобразования… А сколько подножек ставит художнику характер – двигатель и тормозной механизм одновременно! Как мешает дыханию скукоженность, самоуничижение, и как заводит рентгеновское понимание каждого следующего шага – то есть вдохновение?! Вот о чём должно говорить творцу, придерживая пальцами за талию опотевшую рюмашку, примечая себе на закусь кусманчик сыра. Ага, и говорить, говорить… о гармонии, а когда слушать собеседника, то прикидывать, чем покрыть сыр сверху – маслинкой, ветчинкой или всё же тоньше – лимончиком. А мир иллюзий, мир снов, грёз… – о нём можно беседовать бесконечно, и сколько бы подобных разговоров в твоей жизни не было, их всегда, как в пустыне воды – мало. А насколько ценен хороший собеседник, вроде П или Л!.. Он ведь не просто слушает или возражает, он заставляет тебя вертеться на огнедышащей сковородке импровизации. И как бы ты не был автономен, никогда «один» не обнаружишь в себе такие россыпи мыслей, как в забористом, искромётном поединке за бескорыстие. Витамины образов, гормоны чувств – позвоночник прямой, извилины светлые, морщины быта сами собой исчезают – ух! И вот ты уже не сухая тряпка алчущая тенёчка, а брызжущая росой утренняя поросль, пронзающая небо в неизъяснимом стремлении вверх… Только бы здесь не перейти ту грань, за которой начинается «пьяный базар» и мозги прогоркают в духоте крайностей, в горячке «сугуболичного», малоинтересного, но отчего-то именно сейчас брошенного на стол разлагающимся десертом. Крысиный яд самоповторов, доказательств от обратного, вирус автоцитат, неизбежная скабрёзность, неистощимая пошлинка… Внутренности переполнены собой и гниют, морда «как куриная задница», собеседник сдал, зевает и кладёт на твоё разложение своё – тоже дурно пахнущее, дыряво – носковое: да я ему… а он, сука! А я не растерялся и ему в хар-р-рю! – м-много ещё чего выдал – чего не помню, но очень складно! Ты миня панимаиш-шь?! Ну, а если совсем дурак: ты миня уважаиш-шь?! Конечно, брателла! Как не уважать такого перца, которому «а» – это уважение до зарезу надоть, и которого «б» – уважать по личному миросостоянию не за что?! Такого «надо уважать», как правила движения дождевых червей, как удобрение для роста камней, как шапку – ушанку на знойном пляже… Одним словом, тут главное не напиться, чтобы невзначай не узнать о себе чего-либо ну уж слишком гадкого, с чем жить муторно, пусть даже несколько дней. Гляди-ка, мысли засеменили! Сквознячок обозначился, склеры исчезли… Сильная штука это самое самовозбуждение, но, извиняюсь, не онанизм. Теперь можно на подъёме и на что-нибудь необычное решиться. Дай-ка я, пока никого рядом нет, ещё раз этот карандашик и себя заодно испытаю, так сказать, – проверю кинематически. Чем ответит хор сардонических чертей?.. Пустое! Лишь бы дед импровизационно не объявился, иначе может произойти – это, как его?.. – обоюдоострый конфуз…»

Н резко достал карандаш, повертел его в руках, прицелился, направил на развалины – тотчас в воздухе возник трёхмерный эскиз, и творец, как будто, ощутил рукопожатие зодчего, некогда в полнолуние смахнувшего над проектом скупую творческую слезу. Далее замысел обрёл кровь, плоть, и уже небольшая очередь крепких мастеровых благодушно тискала его в своих объятиях. Ещё чуть… и на сцене театра воскликнул бы старый концертный рояль, и следом целая орда поэтов, чтецов, певцов, лысых лекторов, агитаторов за трезвость и прочей сценической, околохудожественной мафии смяла бы его от восторга… Но Н, вдруг иссякнув, только выпустил из ноздрей клубы пара – жизнь иллюзии замерла, ожидая вынесения окончательного приговора. Он опустошённо посмотрел на воплощённую мечту, обмяк, ему тяжело дышалось, оптимизм улетучился, силы и мысли для следующего шага в голове отсутствовали. Прекрасное здание казалось зыбким, плывущим, словно далёкое небо, невесомым, прозрачным, почти теряющим внятные очертания – только-то и всего!.. Кажется, здорово?! Катастрофически мало…

Откуда-то из-за кустов послышался восхищённый птичий тенорок: «Ты видишь – жизнь налаживается! – театр отреставрировали, непонятно, правда, когда успели… Значит, нажрался капитал и теперь вкладывает награбленное! в культуру, в общество. Пошло дело: свет почти не вырубают, вода в кранах уже горячая, подожди, ещё зимнюю олимпиаду на летнем курорте замутят! Я верил, что «эта» страна – страна «того-то» и «того-то» – обязательно встанет с колен! Что сильны в ней традиции здравомыслия и трудолюбия… Дай срок, и всем нам будет счастье! Пойдём – некогда: заказчик ждёт, потом как-нибудь придём полюбоваться…»

Н захотелось увидеть лицо оптимиста, пускающего носом мыльные пузыри, он резко сорвался с лавочки, но увидел в конце аллеи только две удаляющиеся спины – те самые, что ваяли узоры симметрии в кафе у бассейна… Он вернулся обратно, закурил и, посматривая на театр, кумекал: что дальше делать с этим «артефактом»? Вновь послышались голоса… Трое подростков, шоркая, выбрели на площадку перед зданием, но они, похоже, ничего особенного рядом с собой не видели. Хорошо, допустим, что торжество исторической справедливости и совершенства, им пока «до лампочки»… Вдруг один паренёк нагнулся, подобрал камень с газона и… швырнул его в окно! Н, было, дёрнулся из немого оцепенения, но тут же замер поражённый: камень, словно в воду, вошёл в плоть театра, дырка со скупыми брызгами захлопнулась, стена вокруг окна пошла знакомыми концентрическими кругами. Подростки прошли почти до угла здания и направились прямиком в стену… Она, так же распуская волны, всосала их в себя – невероятно! – и через пару секунд отторгнула чуть дальше, то есть «за углом». Троица в привычной манере – толкаясь, понтуясь, подзуживая друг друга, неся белиберду, – как ни в чём не бывало, почесала в направлении моря…

«Так вот, значит, что ты можешь – создавать внематериальную иллюзию и всё… Да ещё и тощаешь на глазах. Понятно, что Д не лгал мне, но он и всей правды не знал. А, может быть, тут дело во мне, в моей творческой импотенции, скепсисе, неумении, слабости или неготовности к настоящему усилию?..»

Н взял мелкий камушек и бросил его в дверь напротив – тот звонко от неё отскочил – час от часу нелегче! Он подошёл к стенке театра, осторожно дотронулся до неё пальцем – обычная стена – белая, шершавая, прохладная. Н с силой рубанул её ребром ладони… «У, бляха! – больно… Да, театр прочен, реален, устойчив – хоть сейчас заходи…» Он махнул инструментом и здание исчезло, но сам карандаш остался прежним, чуть усохшим, словно не собрал в себя осколки мечты. Теперь Н вяло побрёл по аллее к выходу с территории, на ходу отмахиваясь, как от мух, от десятка вопросов сдавивших виски… Внезапно за кустами, в солнечном пятне он увидел знакомую фигуру – дед! Старик, улыбаясь в кроны деревьев вокруг, что-то пришёптывал – возможно, вспоминал, он был в коме светлой грусти. И он был, на сей раз, не вовремя… «Только не это!» – Н круто на каблуках развернулся, быстро миновал череду захламлённых, безликих построек и вновь вышел к мосту, теперь уже наверняка зная, куда ему следует идти дальше…

ИЛЛЮЗИИ…

Желаем мы того или нет, но во фронтовом поле жизни не обойтись без правил и классификаций. Они, своего рода, – миноискатели, помогающие найти безопасный путь к цели, от неё – к следующей, и так далее до попытки непрерывной стимуляции обменных процессов. Вообще-то, хорошие классификации не отменяют плохие или существующие, а части общества, либо замкнутого конгломерата, они позволяют исключить заблуждения на стадии расчёта. Смысл данных заметок – вполне умеренный: покрыть уже существующие, проверенные условности – дополнительной версией, необходимой для более тонкого понимания методологии художественного творчества.

Природа одарила человека сознанием «неосознанности начал» ещё и для того, чтобы он непрерывно мучался вопросом: что же ему с этим «подарком» делать? Так или иначе, но мы рассечёны молнией судьбы на две части – в одной материальное содержание жизни: рефлексы, навыки, инстинкты, привычки, – в другой духовное её наполнение: размышления, чувства, эмоции, психология, массив памяти. Мозг, как вместилище духа, у кого-то ужат до функциональной точки, обслуживающей тело, другим дано зыбкое равновесие, третьи живут преимущественно сознанием, удовлетворяя плоть только в меру необходимости. Соотносимо с дуализмом носителя – человека, и его культура – то есть феномен или массив накопленного положительного опыта – делится на материальную и духовную.

К первой допустимо отнести умение комфортно организовать жизнь тела: устроить жилище, наполнить его нужными предметами, добыть и приготовить пищу, выпустить в свет своё потомство, организовать науку, производство, товарообмен, образование, здравоохранение, создать право, взвешенное общежитие, в котором интересы личности не противоречат устоям социума. Почтенная стереопара «хлеба и зрелищ», во второй части, очерчивает круг того, что без въедливых придирок можно отнести к духовной культуре: это фольклор, верования, литература, философия, изобразительные искусства, театр, музыка, кино, пресса, телевидение, понятие коммуникации, сохранения опыта и памяти предшествующих поколений. Одним словом, сюда попадает всё то, что не имеет ярко выраженной утилитарности, а только поднимает человека в ряду других животных, что склеивает общество идеологически и делает нашу жизнь эмоционально богаче. В данном случае сознательно не отмечены формы активной хронофагии, в которых человек сам себя развлекает: спорт, хобби, путешествия, самовоспитание и тому подобные, так как они мигрируют по границе дух – тело и умопостигаемы индивидуально.

Роль художника в области материальной культуры довольно узка и сводится к острому предчувствию эстетических потребностей общества, воплощаемых им в виде осязаемых образцов, тиражируемых впоследствии производством, либо непосредственно к рукоделью в рамках кустарных промыслов. Логично предположить, что и в области духовной культуры его задачи такие же, с оговоркой, однако, – что тут они гораздо шире, хотя и подразумевают дополнительный, досуговый характер конечного продукта, его психотерапевтическую направленность. Возникает вопрос: а что, собственно, может предложить обществу художник, чтобы быть им всесторонне востребованным? Ответ лаконичен: конвейерное, либо штучное производство иллюзий и их сбыт населению – таков крест и ёмкий перечень ежедневных обязанностей творца.

Переболев пламенными манифестами юности, в которых основной целью декларируется немедленное изменение природы человека в сторону гуманизации сознания, художник – битый и голодный – неотвратимо начинает подстраиваться под мироощущение толпы. Теперь он находит в несовершенстве её коллективного духа не раздражитель, а перманентный источник личного благополучия. Это вполне объяснимо, ведь выдрав у зеркала из бороды первые седые волоски, даже отъявленный бунтарь осознаёт: продукт горения, поднимающий человека до уровня творца, – материально бесценен. Иначе говоря, он попросту «неосмечен» – расценок нет! – и соответственно коммерчески бесперспективен. В этой ситуации можно, конечно, тихо спиваться от обиды за обвал грандиозных планов, можно продолжать получать кайф от собственной замороченности – кропать «в стол» или для аналогичной себе богемы. Но – эврика! – можно распрекрасно «впаривать лохам» обломки ненужных теперь иллюзий, которых по сусекам – всегда в избытке.

Надо честно признать: подавляющая часть, так называемых, художественных натур» мужественно переживает непростой для себя момент выбора и широким густонаселённым трактом отправляется к понятному благополучию. А что делать?! Устойчивой мировоззренческой платформы созидания гармонии не было и нет, амбиции не подкреплены фанатизмом, но есть, братья, отличные схемы жизнеустройства! Поэтому, одну из них, поторговавшись для приличия с совестью, творец нарекает «своей дорогой»… На ней он буквально «вдруг» обнаруживает поразительную вещь: во-первых – щедрую востребованность лобовых, оглупляющих иллюзий толпой, и, во-вторых – органическую невозможность выдавить из себя ничего, кроме этих самых венозных сгустков. Оказывается также, что первоначальная юношеская «битва за души» – по сути – ложь, так как правда искусства заключается в попытке создания собственной души посредством творческого процесса. А всё остальное, наболтанное удачливыми предшественниками, – лишь иррациональный фетиш, пыль и тлен данных конкретных усилий – ничего более. И значит, совсем не случайно, основой творческих ремёсел является не крылатая идея, а целенаправленное арифметическое фантазирование, изобретательность в порабощении – покупке жиденьких душ обывателя, плюс коэффициент везения, работоспособности и кинематическая предназначенность дара, то есть ловкость – вот этих во-о-от! – рук. Ну, или ручек…

Тезис об антагонизме художника и общества, на деле и в основном, репродуцируется только неоперившейся, щедрой на нервные клетки, творческой молодёжью, дабы «законно» поколбаситься, побузить на заре и набрать приятных пенсионных воспоминаний о гипотетической смелости «когда-то». И значит, в этом случае, союз «лапши с ушами» – не курьёз или вынужденный компромисс, а прочные наследственные узы официанта и посетителя, где у каждого своё кредо, игровые приёмы, мелочный обсчёт, и в целом, принципиально неразличимый конечный итог. Ясно, что толпа не знает наперёд – какое именно блюдо предложит ей завтра ловкий создатель – иначе будет не интересно! Но его «съедобность» всегда известна заранее. Произвол художника здесь – лишь аналог долгожданной «приятной неожиданности» и хотя бы какая-то видимость творческой свободы, которой он мстит покупателю за позор личной ничтожности в проигранном споре за звание бога… В очерченной системе координат термин «массовая культура» – лишь новая обёртка старых плесневелых конфет с начинкой «желания угодить». А это значит, что участие в продвижении их на рынок не является извинительным мотивом, даже если сюда приплести голодуху или диалектические обоснования. Служили, служим, и будем служить! Всегда так было, только убранство ресторации с прилагательным «народная» менялись.

В чём же притягательная сила иллюзий и почему общество с удовольствием питается ими? Скорее всего, в биполярной сущности «человека вообще», протестующего на сытый желудок против тоталитаризма обыденщины и назойливого усилия. Оттого толпа и не требует от художника высоких интеллектуальных прозрений – ведь они, попросту говоря, «напрягают». Натурализм ей тоже не нужен, потому что уж чем – чем, а им она сыта по горло в упорном состязании равновеликих эгоистических проявлений – значит, дай зрелищ! Пожалуйте – сон! Спа-си-бо!.. Спасибо не булькает! – и далее в этом духе… Таким образом, на досуге обыватель вязнет в медитативно – романтическом, искусственном, замещающим его навязчивости поверхностными проявлениями эстетической ненормативности творца. В пикировке – зритель думает: ну ты, мля, того! – творец разумеет: публика дура… – заложена наивная тенденция упрощения самой жизни до иллюзии. Ведь глотая яд, скажем алкоголь, мы принимаем его за лекарство. Также и иллюзия, в ряду иных наркотических средств, создаёт ощущение временного облегчения и, понятно, зависимость от её регулярного приёма. И неважно, что завтра она подбросит человеку дополнительные проблемы неадекватности – это ведь «потом», когда настанет время отдавать долги пустой хронофагии, а пока… Пока «больному» мерещится просветление, парение над бытом, ленивой никчёмностью – хорошо-с!.. Создаётся глобальная иллюзия бесконечной жизни в кредит, без усилий, волшебно, на везении, и называется подобный перевёртыш «возвышающим обманом». Что ж, отчасти это верно – без него мир мог бы молниеносно оскотиниться, но есть в подобной установочности искусства одна запятая, которая стоит явно не на месте.

Дело в том, что сам творец и общество творцу ошибочно приписывают нарочитую «обязанность» изменения в мира лучшую сторону – даже титаны грешили этим выспренним краснобайством. Нет, в тысячной степени, уважаемые и… не очень! Самопринудительная задача подлинного художника не с совершенствовании «вашего» мира, а в создании «своего собственного» – последнее подчеркнуть! – привлекательного настолько, что он исподволь становится образцом для общества. Опосредованное влияние этого внутреннего мира, овеществлённого в предметах культуры – единственная законная возможность у творца участвовать в продвижении общества к эстетической и этической гармонии. Вот откуда и та инертность – тире – народная мудрость, с которой миры творцов воспринимаются миром в целом. Слишком неподъёмно для массы осваивать «сразу – вдруг» новаторский прагматизм создателей совершенства. Толпа всё «годит», всё оттягивает своё тотальное очеловечивание, измышляя, что основанный на «дикой» рефлексии консерватизм, хотя бы уже проверен практикой – пусть порочной, но жизнеспособной сегодня. А завтра?.. Завтра волны напирающих нам в спину поколений неотвратимо пойдут по широким просекам разума, вырубленным творцом в густом сухостое животного – иного жизнетворного пути у нашей цивилизации нет.