Азбука Сотворения. Глава 5.

– Закусывайте! – распорядился Б, – я ещё не всё сказал, и мне нужны свежие головы. Итак, страх – основа биологии творца, скелет его рефлексии, но не только… Творчество – это тоже боязливая решимость, только теперь перед неизведанным. Взяв в руки инструмент, карандаш, перо, резец, мы ставим перед собой задачу закрыть светлым тёмные пятна души, но тут нас накрывают новые волны страха. Зачем?! Куда я лезу?! Кто оценит?! Во имя чего?! Вдруг не получится?! Соответствует ли задача масштабу таланта?! Достижимо ли вообще совершенство?.. И так далее, но! навязанная сознанием идея, уже не даёт покоя, и ты, преодолевая робость первой кляксы, бесстрашно бросаешься на страхи, поскольку отвага – производное отчаянного страха. Вы наверняка слышали выражение «художника что-то ест изнутри» – так вот это как раз сумма страхов, которые не вытеснены на холст, на лист, в материал, во вдохновение. Это страхи, которые он копит в себе, или, ломаясь, пытается нейтрализовать алкоголем, суетной пустотой, бабами, бабками, жратвой, чрезмерностью во всём. И в результате деградирует в обычного «мухомора» – что не редкость, увы… Несомненно, с годами любой человек перерастает детские неврозы: прекращает краснеть, громко пукать, заикаться, покрываться мгновенной испариной, и художник, уставший воевать со всеми и со всем, фактически обречён мутировать в обывателя. Но он должен знать, что этот творческий обыватель будет жуток перехлёстами, ибо душа его, в отличие от обывателя «нетворческого», как была, так и осталась полна чудовищ, рождённых пугливым сном разума. Художник богат только бескорыстностью: после написания картины, сонаты, сонета, романа, после творческого акта – не смейтесь, кобелюки! – у него в душе остаётся адекватная масштабу произведения, нейтрализующая страхи, как сода изжогу, творческая единица. И чем больше таких единиц в активе – тем он, соответственно, богаче…

– Я понял! – прозрел В, – ты хочешь алгеброй гармонию «поверить», как сказал поэт. Но ведь он добавил, что это невозможно.

– Не более чем выхолощенный штамп.

– Знаменитое изречение – штамп?!

– Ну, если им бросаться направо – налево, то оно неизбежно станет штампом. Я не думаю, что алгебра приложима к гармонии, но есть, согласитесь, её творец, а он – биологическое тело и живёт среди физики, химии, обмена веществ, исхода фекалий – быть может, тебе это неизвестно?! Значит, «алгебра» приложима к телу, то есть она с ним сосуществует. Своей теорией я закрыл тёмные пятна своего сознания, а придутся ли они ещё кому-нибудь впору?.. Да, честно говоря, мне это до лампочки! Вода ищет губку, спичка – серку, кому-то и я невольно помогу, причём помогу от избытка, а не из последних сил, замечу, что вполне укладывается в мои правила… Но вы поймите, что, не зная системы координат, даже в творчестве невозможно правильно выбрать путь. В моей системе осями служит горизонталь страха и вертикаль таланта – одно опускает, другое возносит, и творец, витиевато двигаясь вверх, то скатывается до потенции, то возносится до дара… хотя, бывает, опускается и до самоуничтожения. Впрочем, страх – это ключ ещё к десятку дверей, которые я раньше только осматривал, а теперь могу без труда открыть. Например, почему среди выдающихся творцов мало женщин и сирот, почему некоторые нации культурно бедноваты, почему в искусстве больше, чем где бы то ни было, педиков, и так далее…

– Ага, и почему трава зелёная… – на свою беду вставил С.

– Отчего трава зелёная, я попросту забыл – кажется, проделки хлорофилла, а вот отчего ты бываешь слегка невменяемым и зеленоватым, прости за наглость, мне хорошо известно. От элементарного неумения вытеснить свою биологию хоть во что-то несуетное, стоящее, своё – и это вполне в русле моих размышлений. Не ты ли водрузил посреди своей шикарной мастерской новенький мольберт, который сколько уже лет стоит нетронутый, как та старая дева?! Что, съел?.. Будешь знать как перебивать старших. Понимаете: везде и всюду первоосновой творческого гения являются: а – потрясение, первотолчок инфантильного типа, б – бытовые условия для самопоиска, в – способность общества воспринять искусственный феномен прекрасного, сокрытый в природе. Все мы дети определённых стереотипов и мне сложно было сформулировать себя, потому что я не единожды спотыкался на элементарной закавыке… Я – закоренелый материалист, но мне казалось, что подсознательное, интуитивное, то есть логически необъяснимое, почти мистическое всё-таки первенствует в творческом процессе. Иначе говоря, мне было неясно, из чего возникают идеи, почему они получают развитие? Как, отстоящие друг от друга на целые годы дуновения мысли, складываются в мощный поток творческого вдохновения? Но, основательно порывшись в себе, опять же, я понял, что всё дело в механизме памяти – основе интуиции и кинематического воспроизведения. Память – это номер второй для творчества, после страха. Поэтому метафорически – то, что называют «подсознательным», я представил как вращающийся калейдоскоп памяти – он накапливает, захватывает сигналы внешнего мира и, соответственно, переносит их внутрь, в сознание для архивации. Скорость его вращения у каждого своя – тут неоспоримо влияние наследственности, конституции, темперамента, здоровья. Инфантильный тип – это как раз медленный темп вращения механизма памяти, что допускает возможность для созерцания, анализа, домысливания и соответствующего подавления материального идеальным. В отличие от тех же самых параноиков, которым слишком высокая скорость взаимообмена информацией диктует импульсивность, почти самодурство воли, при подавлении идеального материальным. О… заскучали братцы. Потерпите минуточку – это интересно. Таким образом, творческий акт – опять хихикают, гады! – уже спровоцированный страхом, неадекватностью, сводится к настойчивому просмотру бесчисленных комбинаций «пустого» пока целенаправленный взгляд не выхватит из хаоса – соразмерный цели художественный образ или его фрагмент. Извините, что без мата! Вдохновение, в этом случае – навязчивая истовость самопоиска и самооткрытий, талант – продуктивная способность к механическому воспроизведению идеального, интуиция – умение находить в сложном хаосе фантазий гармонически необходимое, то есть сочетаемое. Ну, и прозрение – это способность к мгновенной остановке механизма памяти для фиксации идеи, и столь же быстрый его запуск для последующего её развития. Вот где нужен адреналин и свежая кровь, вот где нужно, чтобы быстро двигалось всё, раз уж конституция вялая!

– Ого! – заёрзал К, – быстро… это я люблю!

– Да, а редкое в нашем типе сочетание упорства, интенсивности, работоспособности, ума, неуёмной щедрости, размаха, оригинальности страхов и их плодов, зовётся в народе «гениальностью». Надеюсь, среди нас нет подобных недоразумений? Одним словом, всё просто и объяснимо, ребята, – стоит только серьёзно об этом задуматься. И вы, при всей вашей многосложности, достаточно элементарны – пусть это звучит обескураживающее, но это так. Впрочем, на клин есть пень, а на пень – дым, и беда превращается в подарок: энергия страха разгоняет тину природной задумчивости – вот моё короткое резюме. Ну а простота «видимо сложного» оставляет каждому из нас шанс не выходить за пределы нормы, пусть и понимаемой по-своему. Для любителей же противопоставлять алгебре гармонию, я добавлю последнее, чтобы уже больше вас не утомлять. Моя система не отменяет понятие «тайны творчества», но она для меня в тайне происхождения страхов и потрясений творца, в неизъяснимости комплекса внутренних реакций на внешнее, его одарённости, например, к рисунку, в загадке его характера, жизненных коллизий и круга ценностей, в нестандартности оптики, снов, фантазий. И в безусловной непредсказуемости произведения, которым он ответит завтра, на вспугнувшую его сегодня действительность. Можно добавить, что вся жизнь человека заключена в памяти, а страхи – это оберегающие его сознание пограничные столбы. Ничто не попадает в нас помимо сознания – идеалисты умоются! – и его инструментов: зрения, вкуса, осязания, слуха, обоняния, и все эти «архетипы» – пока недоказуемая, как «божий дар», возвышенная ерунда. Мы начинаем жить с того, что начинаем запоминать – кто-то, собственно, на этом и останавливается, клинится, не двигаясь по своей творческой потенции. Там внизу довольно таких, но вы-то, хороняки, – другие! Вы отвергаете память о страхе, как накопленный опыт, для того, чтобы неизбывно начинать каждое благословенное утро с дрожащего в руках от нетерпения белого листа – хау!

Секунду в воздухе висела змеистая дымная тишина и тотчас демиурги загомонили: «Ну уел, ну утомил! Про кого это он – про тебя? Нет, про твоего знакомого – насекомого!.. А бога ты куда дел? Его нет!.. А у меня есть! Ну и кушай на здоровье… Юмор и сатира, это тоже страх? Да, это страх провокатора, но личностно побеждённый нелепым. Демагогия… Сам ты такое слово!.. Он верно сказал насчёт разгона характера страхом – иначе, я бы точно стал тряпкой, маменькиным сынком. А почему педиков в балете много, я не понял?.. Потом как-нибудь объясню. Нет, здесь надо много думать… А что тут думать – наливай!

Н потянулся к Б с рюмкой:

– За трезвые мысли в пьяном кругу! Прости, Б, но ты нас немного «передавил». Да и кто вот так добровольно признается, что он – трус?

– Мне плевать, пусть я буду трусом, – хохотнул К. – Герой – это трус, которого не подловили на трусости. Так что предлагаю выпить за механизмы нашей маскировки. И вообще, за наши механизмы!

Голый зал утонул в возбуждённом гвалте… К наклонился к Б:

– Пойдём-ка, брат – писатель, напоследок ещё попаримся!

– Да уже, вроде, изрядно набрались…

– Ну и что – пойдём!

– Уговорил.

– А можно и я с вами? – подал голос Н.

– Сколько угодно! – весело прокашлялся К, – кхе…кх-м… Три бороды сойдутся в одном-таки… месте!

И они, распотякивая, отправились вниз. На свежем воздухе Н задержался. Дождь ещё шёл, город в глубоких старческих сумерках развалился у ног, огоньки окон и фонарей образовывали созвездия – им можно было бы давать названия, если бы они жили подольше… Поймав ртом несколько крупных синих капель, он нырнул в парную. Б уже чихвостил торшонную бронзовую спину К – тот покрякивал от неги и добродушно пыхтел. То ли черти в раю, то ли ангелы в аду – поди, разберись… Н присел на боковую полку с вопросом:

– Так ты писатель?

– Писать – ещё не значит, быть писателем, – отвечал Б, распуская над взлохмаченным задом К парок. – Это всё их выдумки, можно сказать, невежественные домыслы.

– А что пишешь?

– Роман.

– Большой?

– По замыслу – эпохальный.

– И всё-таки открещиваешься от звания «писатель»?

– Да, оно слишком ко многому обязывает… и навязывает ненавистный мне творческий профессионализм. Я пишу от избытка идеального в душе, пишу в свободное время, то есть любительски – по своей же теории. А возможно, попросту борюсь с вселенской скукой.

– Хорош! – простонал К. – пойду в предбанник, охолонусь, иначе вода внутри может вскипеть… – И выскочил.

Б уселся наверху, Н пристроился рядом.

– Так значит, замах эпохальный?

– А зачем «на соответствующее себе» дерзать? Задача хороша, когда она крупнее тебя, когда она тянет вверх, бодрит, дразнит, тормошит.

– Поня-я-ятно… А о чём роман?

– О тебе.

– То есть, как это обо мне?!

– Похожий на тебя художник приехал из столицы на курорт, несовершенством помаленьку страдает, встречает музу, хороших людей, решает родиться в третий раз – разве это не про тебя? Ну и попутно, я даю волю своим низменным инстинктам: мудрствую и умничаю о человеке, жизни, творчестве. Пытаюсь засунуть в щёлки сюжета себя. Мыслей и наблюдений под завязку – куда их девать?

– А почему курорт – из соображений патриотизма?

– Отнюдь. Во-первых: ясно, что нужно писать о том, что хорошо знаешь, а во-вторых: я не перевариваю книги и литературу о бездельниках, писанную бездельниками и для бездельников. На отдыхе у человека есть некоторое оправдание безличной болтовне, мыслеблудию, заламыванию рук, и тому подобной чепухе – вот откуда курорт.

– Значит, «похожий на меня», а что тебе обо мне известно?

– Да всё, потому что все художники одинаковы сердцевиной, а остальное – детали и дело техники. Впрочем, как любой совестливый человек, конечно, я пишу о себе, но таком… более талантливом, даровитом что ли. То есть о творческом гении вообще, или о тебе, соответственно. Слушай, столица, врежь-ка мне – засранцу, в погашение долгов чести, по первое апреля, если не трудно!

– Пожалуйста, ложись… – Н взвесил на руке тяжёлый потрёпанный веник и принялся бесстрашно охаживать Б. – Ну как?

– Можно добавить…

– Изволь!

Вскоре они поменялись местами, и теперь Н, сжав зубы, слушал, как бьётся о рёбра его измученное счастьем сердце.

– Идите, черти, сюда! – Засунулся к ним К. – Я пива принёс!

Н и Б послушно выползли в предбанник.

– Жуткий коктейль… – запротестовал было Н, – пиво, водка, пиво, водка, пиво…

– Делать нечего, – повалился на лавку Б, – придётся пить! – Он поднял перст. – Когда благотворный эффект бани нейтрализуется пагубным действием алкоголя, то остаются положительные эмоции…

– Ну, хрен с ним, давай!

Бородачи со страхом чокнулись и, с удовольствием убрав по стакану, подлили себе ещё.

– А ты говоришь, не пить! – благостно всплакнул К, – а как не пить, если очень надо – ну как?!

– Не напиться бы… – вздохнул Н.

– Уже не получится.

– Слушай, так по твоей теории у «невздрюченного», но талантливого человека в искусстве нет шансов?

– Почему? Ремесло пока ещё никто не отменял – так что дел на всех хватит, но создать что-то действительно новое, страстное, мышастое – им, увы, не дано. Их удел – тираж и тиражируемые образцы.

– Попахивает интеллектуальным снобизмом.

– Ещё как! Но ведь творцу без «идеологии превосходства» невозможно ежедневно побеждать себя. Не случайно, право на неё, он выцарапывал у вечности тысячелетиями. Всеобщая ненависть человека к человеку носит не идейный, а животный – физиологический характер, поэтому снобизм творца – это его ответ на миросостояние, его попытка перевести межличностное противостояние на уровень интеллекта.

– Мудрёно.

– Нет, всё достаточно просто – надо только ещё немного водки выпить и всё сразу прояснится.

– Не скажи… – хохотнул К, – это совсем не просто, а особенно бр-р-р! поутру… Ладно, пойдём наверх соединять практику с теорией!

На выходе они столкнулись с Г и С, марширующими решительно, но нетрезво, в пекло.

– Куда вас несёт, болезные! – Встал у них на пути Б.

– Иди, иди себе, пписатель «про заек»! – огрызнулся Г. – Мы на минутку, чтобы обмыться и всё… – Глаза его, словно хамелеоны, превратились из лимонных – в гранатовые. Такой, стало быть, фруктовый перевёртыш.

Бородачи, визжа, обмылись бочковой водой, растёрлись и, благоухая достоинством, поднялись в «зал». И обрабатывал В метафизикой – тот утвердительно кивал в ответ, но его детское лицо уже основательно состарилось: шапка-то не по размеру-у-у…

– Я поднимаю кистью землю, лес, море, всю эту жизнь, словно одеяло, – И нагнулся под стол и заглянул куда-то в бездну, – а там миры, миры и ещё – много миров… Одеяло тяжёлое, скользкое – рука его едва держит… и оно срывается! Но мне интересно вновь заглянуть в себя – я пытаюсь, одеяло вновь срывается… Вот так и напьёшься другой раз, чтоб не пытаться. Водка – это лекарство от необходимости понять себя.

Б не удержался и прокомментировал происходящее:

– У художника психика ребёнка, а душа фактически – старца, отсюда и парадоксы мировосприятия.

– Какого ребёнка? – В вскинул съехавшую набок голову.

– Спи, это не про тебя!

– Вот именно, а где мы будем спать? – предусмотрительно спросил Н.

– Чего – чего, а места здесь предостаточно, – ответил Б. – Как-то Г принимал у себя делегацию неких непритязательных творческих бомжей – так человек пятнадцать сумел с комфортом уложить. Ого, одиннадцать без малого! Где мои лыжи?..

– Ты уходишь? – вскинул бровь К.

– Это к слову… Ну, давайте что ли подсядем?! А вы, орлы, сходите обмойтесь, оденьтесь и снова сюда.

В и И ушли, а троица пригубила лекарство «от себя», по-птичьи закусила, развалилась, глядя в огонь, и необходимо задымила.

– Очень красивая мысль… – пробило Б.

– Какая? – отозвался К.

– Про кисть. Только, скорее, не одеяло скользкое, а кисть – она ведь в краске. То есть, переносно, – скользок ты, твоё неумение, лень, невежественность, обречённость и согласие на серое… Мало увидеть миры – надо ещё уметь их зафиксировать, иначе останутся только слова, которые возможно и умрут вместе с тобой. А пьёт И – не от обвала видений, а от неспособности и несостоятельности их адекватно своей буйной фантазии материализовать.

– А может и не нужно ничего? – философски заметил К.

– Нужно! Иначе как «по-другому» художник докажет, что он жил?!

Постепенно собралась вся честна’я компания, кто-то невидимый раскрутил секундную стрелку, и… она завертелась в бешеном фуэте, очередями разбрызгивая по стенам время и рассекая холодным мечом необратимости пространство хмельного надрыва…

Среди ночи Н очнулся на чём-то мягком – он долго и мутно моргал, не понимая, где находится… Наконец, его сознание стало проясняться, восстанавливая некоторые детали прошедшего вечера. Он сел чтобы осмотреться: в довольно большой комнате, чуть окрашенной светом луны из окна, было организовано культурное лежбище. На полу, устланном матрацами, вповалку – вальтами, дрыхли короли иллюзий – один, два, три, рука, нога… Несколько человек.

«Шестой час… Сколько же мы спим? Как я сюда попал? Нет, ничего не помню… Хорош гусь! Мда-а-а… порой, после пьяной оргии с гастрономическими излишествами, с сигаретой каждые четверть часа, а потом ещё и с угарным сексом… невольно ловишь себя на мысли: вот я, человек способный, тонкий, претендующий на духовность, лежу и воняю посреди мироздания как обхарканная пепельница. А что же говорить о тех миллиардах засранцев, для которых ум, то есть совесть, не являются препятствием перед низким?! На какое дно ложатся они, если ты – старающийся быть беспощадным к себе – можешь, например, стоять как боров над унитазом и орать в него звериное – а-а-а! И есть ли тебе за это прощение? Да брось ты! Ну, нажрались… – первый раз что ли – или последний?! Художники – одно слово, у нас нет – нет, да и случаются срывы на крутом пути к высокому. Были бы помоложе, могли бы и в морду дать, без оглядки на братание. Постой! А ведь С – да! хватал, кажется Б, за грудки, что-то криком вбивал в него почти с кровью. Верно, это по поводу девственного мольберта. И не то бывало: через несколько лет иной раз кому-то доставалось – и ладно бы за дело, за воровство, за жену, за предательство, а то ведь так… за идеи. Нет, эти потише «наших» будут – всё-таки провинция, что здесь громко бузить? Кто услышит!.. Это у нас битвы удавов с питонами, потому что ставки выше и бабки гуще, конкуренция, физиологическая неприязнь. Ха-ха-ха! – хор чертей в аду. Да, эти почти домашние, с домашними «мышами»… эпикурейцы без амбиций, с ними не страшно пить бр-р-р! Голова трещит и мочевой пузырь. Пиво слоями с водкой – вот в чём настоящая проблема, ведь так прикинуть – мы выпили немного…»

Н, едва разыскав в кармане жвачку, вытряхнул в рот одну спасительную пилюлю – стало легче, и он резко бросился по нужде. На свежем воздухе голову сразу отпустило, и она закружилась – закружилась от всего – от красоты, от весны и от столкновения чувств с перегаром… Дождь промыл небо, крупные звёзды теперь мерцали вверху точной матрицей спящего города. Туман пепельной дымящейся рекой заполнил основание долины, вверху тоже волновалась молочная река – значит, всего теперь перед Н было по два: два города, две реки, два мира – твой и «не твой»… Сойти с ума от глубины прозрений мешал только… алкоголь – ещё мускулистый, крепкий. Он словно обрезал верхушки крайностей и накрыл душу плотным одеялом отрешённости. А под ним, говорят, есть ещё и миры… Он взял себя в руки, оправился, жадно напился из крана, попробовал закурить, но тут же смяв сигарету, обречённо махнул на красоты и, игриво качаясь, вернулся в душную комнату.