Азбука Сотворения. Глава 7.

– Понятно, что всё это пустое… – рассеянно обронил Н, – но мы же должны о чём-то говорить даже сейчас, когда вроде бы говорить вообще не надо. Если вникать в частное, то неизбежно вернёшься в духоту «эго», а общее, по крайней мере, создаёт в душе иллюзию простора. Во сне мне пришла в голову вот какая мысль: художник всё топчется возле кормушки прекрасного, ибо ни на что большее – да и меньшее тоже! – не способен. Ему слабо’ идти в лаву долбить уголь, слабо’ тянуть заиндевевшие сети в океане, восхищать ударами через себя болельщиков на стадионах… Его белые в голубых прожилках руки подточены под кисть, дирижёрскую палочку, перо. Его аналитическое, образное, метафорическое мышление не в состоянии, скажем, решать проблемы медицины, пенсионеров, животных в городе или теплосетей… Оттого он занимает вполне оправданную психикой, талантом, конституцией эстетическую нишу в массиве «человеческого», но вот вопрос вопросов: а в чём прагматическая цель, вроде бы, добавочной эстетики?.. Потешать толпу – низко, добавлять к природе искусственного совершенства – глупо, обслуживать себя – скучно, значит – соображаю я – эстетика ни к чему не приложима, кроме «человеческого» в человеке. Отсюда вытекает, что эстетика вообще-то не цель, а только средство достижения человеком всестороннего совершенства.

– По-моему, – Л в такт шагам печатала будто буквы, – это достаточно старая истина.

– Верно, но я только сейчас её окончательно утвердил как свою. Хороша или плоха мысль – она должна совпасть с твоей конфигурацией – иначе её вроде бы и нет, а чтобы она стала «твоей» – ты её, даже устаревшую, сам должен придумать.

– Ах, вот ты о чём! Я начинаю тебя понимать… – Л дёрнула его на рукав, – значит, ты на «это» замахиваешься?! Но человек ведь не дом, не скульптура, не опера, и попытка напрямую его усовершенствовать – из области мифологического боготворчества, которое ты напрочь отрицаешь.

– Ещё раз верно – отрицаю, и считаю себя не вправе, по причине невежественности в социологии, экономике, психологии и прочем строить умозаключения о гармоничном человеке. Плюсую сюда собственное моральное несовершенство… Допускаю – да, стандарт человеку противопоказан, и в тоже время человек живёт в стандарте, но намного худшем, чем возможно. Впрочем, я пытался сказать тебе другое… чёрт, чуть с мысли не сбился! Так вот, если бы вдруг «неожиданно» эстетическая среда изменила бы свой облик, то и человек, соответственно «внешнему», мог бы так же «вдруг» измениться в сторону большей талантливости рационального сознания. Он бы, так сказать, мимикрировал в соответствии с заданными обстоятельствами, причём, в его случае, это был бы эволюционный шаг к потенции, без намёка на революционность.

– Именно эта фантастическая по детской дерзости мысль посетила тебя во сне? Хотя понятно, что нереальное плодит ирреальное, но что от этого принципиально изменилось?

– Моё мироощущение.

– Опять же «вдруг»?

– Да, своего рода пелена с глаз сошла.

– А практически?

– Я стал смелее. Пойми, конституционно слабый человек во мне – однако, стремящийся к силе – всё что-то с собой дискутировал о допустимости художественного произвола над миром. Он всё робел, краснел, пытался оправдать право на ничтожность, но теперь это далеко позади. Теперь вместо розовых соплей за мной абсолютно непереубедимая, железная уверенность в собственной эстетической правоте и правоте солидарного тысячелетнего опыта творцов – всё!

– Значит, тебе по плечу человек?

– Нет, средствами эстетики этическая цель человека в себе.

– А как же, собственно, пример?

– Обычный человек, каким бы он хорошим не был, не может быть примером, поскольку чаще всего он ограничен материальным процессом – историческая практика это убедительно показала. Но вот жизнь человека творческого, открытого, яркого, взбаламученного уже может кого-то за собой увлечь духовным результатом его исканий. Иначе говоря, сам по себе творец – тоже не пример, а если и пример, то зачастую отвращающий… Почитай биографические трактаты – сплошной геморрой. Наверное, это был кризис становления методологии с его плачевным результатом поиска совершенства в несовершенном. Но теперь, когда стало ясно, что цель наших усилий – человек – пример творца не принужденного к действию только талантом лести себе, а пример человека живущего во всём, упрямо созидающего себя и лицо мира, человека находящего в их несовершенстве скорее не оправдание, а источник движения к гармонии с собой – вот это уже достойный подражания пример.

– Звучит патетически.

– Зато оправданно. Что делать актёрам, если сцена, зал, да и пьеса не предполагают шёпот? Похоже, пришли – теперь надо искать собратьев…

Незаметно для себя, за разговором, Н и Л попали в многолюдное продуктовое мелководье или мелкотемье, где в зелени «незыблемейших» инстинктов вертелись почти без кислорода мысли серебристые пескарики потенциальных личностей – около – личностей, какая разница! Ведь для художника всё материал для его провидческих и безумных, то есть очень даже разумных, поднимающих дерзаний…

Художник – тот, кто создаёт прекрасное. Эта сногсшибательная, ёмкая универсалия посетила однажды пылкую голову известного проштрафившегося гения. С ней можно было бы без колебаний согласиться, если бы не контраргументы эффектной потаскушки на панели, созданной как вещь искусными руками косметолога, парикмахера, модельера, или добродетельной, но к старости «слегка» опустившейся матери, воспитавшей и подарившей своему отечеству некого прекраснодушного героя. Дело в том, что ни ту, ни другую нельзя соотнести с брендом «художник». Добавим сюда огромную армию тиражных служителей красоты – ремесленников, идущих вслед за творцов во всех сферах жизнедеятельности и крайне востребованных в наше падкое на павлиньи перья время. Значит, надо искать другую формулировку, иначе утонешь в рассуждениях на тему: что такое «прекрасное», «создавать», «красота» и проч… Не грех повториться: общим характеризующим признаком для творческих натур является случайное приобретение детского невроза, покрывающего инфантильный тип личности и заставляющего индивид в актуальном возрасте искать себя в сфере искусства. Прилагательное «инфантильный» здесь, не значит «нежизнеспособный» – отнюдь! – это лишь констатация особого взгляда, наличия черт характера, сосредоточенного конституционно на себе и рефлексии анализа. В свою очередь, невроз, как катализатор активности, разгоняет личность до социальной адаптации, то есть до дееспособности ж и т ь, одновременно принуждая носителя приспосабливать свою нестандартность к запросам времени. Весь массив культуры, собственно, – это искусственный конгломерат установок самореализации, созданный творческими невротиками во время решения личностных задач. Художник, можно сказать, навязал себя обществу, приучил его к мысли, что без него жить невозможно, и отчасти это верно, так как фантазия «вообще» способствует развитию абстрактного мышления «в частности». А это, заметим, позволяет эффективно решать огромное число практических проблем на уровне предупредительного мышления. Творчество со стороны практики, вроде бы, узаконили – теперь несколько слов о неврозе. Поскольку, он вещь лотерейно – неизбежная, то его следует принимать как данность или, более того, – подарок судьбы. Конечно, недурственно понимать мир буквально, практически – животно, но намного интереснее – иносказательно, чтобы орнаментировать его вымыслом, страхом, перепадами чувств, нечаянным прозрением, слезами, смехом, нежданной эйфорией. Тут не обойтись без оговорки, что всё это возможно исключительно при обнаружении в себе хоть какой-то кинематической одарённости, обусловленной щедростью на усилие. Откровенные лентяи, да ещё и снабжённые инфантильным неврозом, при бесталанности, начинают совершенствоваться в самоуничтожении, комплексных зависимостях, наркомании, пьянстве и прочей малопочтенной хронофагии. Как обнаруживает в себе талант тот или иной предрасположенный к творчеству подросток? Обыкновенным образом – «методом тыка» – он бросается, пробует и вдруг! прикипает к чему-то там, где ему дышится легче и где его успехи заметны всем от семьи до школы. Так образуются музыканты, живописцы, поэты, скульпторы, артисты, дизайнеры – все они, по совокупности признаков, имеют право обозначать себя гордым словом «художник», и соответственно, создавать прекрасное. Но в мир искусства попадают и другими путями: посредством традиций семьи, установочности на внешне красивое, соотнесением себя с тем или иным историческим феноменом. Но отметим, что без нерва «попавшие» образуют только обширный массив ремесленников для обслуживания определённых социальных задач. Впрочем, пусть все эти достойные ребята особо не стесняются негативного оттенка слова «ремесло», так как к ним на рубеже, скажем, сорока годков присоединяется подавляющее число тех же самых неистовых ранее невротиков, чтобы в едином «тык-скать» порыве сеять красивое, вечное и бла-бла-бла… На то есть три основные причины – первая: работая «на общество», художник неизбежно и солидарно растворяется в его порочной модели. Методологически выгоднее, когда художник работает «для себя», потому что для себя «плохо» не сделаешь, а когда ты намерен сбыть товар «дяде», то неизбежно, захлёбываясь в нудном тираже, снижаешь уровень продукции. Те, кто работает «для общества» – как это понимается и декларируется – на самом деле работают «на себя», со всеми вытекающими сквалыжными последствиями. Вторая причина творческой деградации. Что подразумевает творчество?.. Вытеснение обусловленного случаем невроза в безотносительное, извлечение из воздушных фантазий, игр ума – физически ощутимых артефактов. Но, избавившись от острой симптоматики с возрастом или чередой волевых актов и не закрепив в себе тенденции самопоиска, творец неизбежно останавливается в росте и, чаще всего, смыкается с гибельной серостью толпы. Значит, возникает вопрос: как этого избежать? Но ему в спину дышит третья причина мутации в творческое ничто: ошибочное понимание задач искусства. Несоответствие в том, что несовершённый человек не может претендовать на создание совершенных вещей. Нет, ты стремись творить, работать, ваять, писать наилучшим образом, но параллельно не забывай самого как предмет искусства!.. Ведь твоя главная цель – «ты сам по себе» и фанатичное распространение гуманного, высокого, чистого, красивого в человеке – помощь ему в избавлении от скверны скотского, принижающего, нивелирующего. А как привить – пусть невольно! – эту практическую науку обществу, если ты не освоил её каждой клеточкой своего бренного тела, если ты не обрёл душу в борьбе за себя, не понял, что только на пути к неизведанному можно обрести целебный покой в движении?! Кстати, неспособность к истовой регенерации н а ш е г о гения, понимающего художника исключительно как отца некого абстрактного прекрасного «во вне», привёла его к позорному трагическому финалу… Вывод напрашивается сам собой, и соответственно, если отталкиваться от оригинальной транскрипции, он звучит так: художник – тот, кто обречён создавать прекрасное в себе, покрывать несовершенство существующего мира собственной творческой версией его видения и идти в отстаивании своего права «на взгляд» до конца. Длинно?.. Да, но зато без красивостей точно. Ну, а раз кратко не получилось, то вот ещё немного личного: художник – тот, кто безостановочно бодр, весел, подвижен, кто видит в «плохом» перспективу «хорошего». Кто страх превращает в бесстрашие, кто стремится узнать «всё», чтобы точнее и лучше делать только «своё», и кто в зеркале ищет ответы на сакраментальные вопросы «кто виноват?» и «что делать?» И в этом случае неважно, что у тебя в руках – скрипичный ключ, объектив, резец, мимика, кисть, фуэте, слово, гром небесный, веник или горящее огнём звёздное небо, ибо ты – х у д о ж н и к, равный среди равных на осыпанных бриллиантами весах гармонии. Ты ищешь себя, в себе – всех, во всех – прообраз совершенства, а в нём – вечный источник движения, то есть осмысленной жизни. Жизни праздничной – не праздной! – в которой каждая секунда твоего драгоценного времени не потеряна зря, так как она полна радостью мысли, переходящей в твой взгляд, в ясность твоей позиции: берите! я делал «это» для себя – от души – и поэтому это теперь ваше. Мне же ничего не нужно, кроме возможности ощущать себя свободным человеком, потому что т у д а я ничего не возьму, так как останусь з д е с ь навсегда – не словом, которым даже дурак богат, а делом, которое не каждому дано из-за тривиальной скупости на усилие. Но, чтобы сделать «теперь ещё и это» мне необходимо трудиться – трудиться рьяно, пьяно, прозрачно, тонко, грубо, вещественно, невидимо, зримо – только так и никак иначе может органично существовать в себе подлинный художник – ты, или я, или он…

– Пошли. Вон! они стоят у входа… – Н взял Л за руку, как ребёнка, чтобы можно было спокойнее маневрировать между параграфами граждан и длинными дефисами настырных, недисциплинированных машин.

Демиурги небольшой сплочённой кучкой, отдельной от суеты, заинтересованно обсуждали детали предстоящей творческой попойки… Вновь прибывшие вошли в сообщество без пристального рассматривания и внимания, не принятого в этой довольно раскрепощённой среде. «Подруг» присутствовало вполовину от художников – ведь путь идеалиста в сущем зачастую горбат, тревожен, неудобен… Но и те, кто был демонстративно одинок, – то есть И, К и С – вели себя довольно приподнято и развязно. Двадцать секунд ушло на знакомство. Впрочем, Н имён квартета муз сразу не запомнил – сплошь какие-то глухие согласные: Т, Ц, Ч, Ш – словом, остатки… И позже справлялся у точной в деталях Л – кто есть кто?.. Среди банных знакомцев оказался свежий человек – Ф – усатый мужик, практически мачо, почти боец, вроде бы даже и не художник. Его имени соответствовала и профессия – фотограф, но не тот, было сказано С, что «клац-клац!», а тот, что любовно и по-хорошему «улыбочка – щёлк!»

Пока народ раскидывал на пальцах варианты, запросы и ресурсы, Н увлёкся своей «высшей» математикой: общее количество участников сходки вышло тринадцать – восемь «нас» и пять «их». Ага! – давайте теперь вспомним про суеверия, но ведь не случайно Н так навязчиво стремился к логичной цифре «семь», чтобы вот так, походя, через плечо плюнуть на легендарную – «тринадцать». Чушь! Радовало другое: число мест в стандартном микроавтобусе, кроме водителя, точно соответствовало случайно сложившемуся факту – уже дело!

Итак, принимаем к сведению: Б, В, Г, И, К, Н – то есть сам! С и Ф – пламенеющие заразой гармонии демиурги. Далее: Л – дар, то есть она! Т, Ц, Ч и Ш – крепкие тылы, санитарки, донорихи и всё, ядрёна вошь, остальное в венках восклицательных знаков. Теперь детали, или ремарки: Т – подруга Ф – крутоволосая эффектная блондинка, не более – этим всё сказано. Ц – малокровная подруга В – нечто из категории вечных студенток неудачной жизни, впрочем, явно соответствующая восторженным заливистым иллюзиям её побитого молью творца. Ч – жена Б, на этот раз «жена» в том смысле, что законная – небольшой с небольшими глазками шкодливый ребёнок «под пятьдесят», зовущий по поводу и без мужа «папой» и постоянно пытающийся незаметно от окружающих почесать свой беспокойный подвижный нос. И наконец, Ш – подруга Г – как выяснилось, настоящая пловчиха – надомница с таким, знаете ли лицом, что хоть сейчас на икону, хоть на паперть, хоть в наследные принцессы – как карта ляжет… И, К и С жён – подпор только «в натуре» не имели, так как те всё же имелись, но по ряду заливистых причин не могли сегодня присутствовать, так сказать, натурррально. Если разобраться, абракадабра вышла с именами «как бы собственными» в этом фрагменте, но ведь узел, порой, возникает сам собой, да и затеян не тобой. Поэтому нет смысла вникать в отвлекающие от смысла моменты и логично двигаться по наклонной плоскости вверх, а по тексту вниз…

Вот ходульность или новаторство – где кончается одно и начинается другое? Критики знают где, но сами на крупные полотна, по искушённости, не решаются, ибо знание препятствует свободному волеизъявлению, и поэтому роются, как старьёвщики, в обносках, разыскивая условно – новое. Ходульность: знакомая канва, приёмы, обороты речи, диалоги, мысли – иначе, техника – способствует наилучшему усвоению предварительно пережёванной кем-то пищи. Только не говорите это «массовому читателю», а то ненароком «массово» обидится и перестанет массово «читать». Учтём, однако, что без свежего хода – скажем так: помогающему навязчивому запоминанию – успеха у публики не жди. Это сродни медитативной «безмотивной» музыке, где эстетическое наслаждение кончается с последним аккордом, если сравнивать её с пустеньким мелодичным шлягером, месяцами владеющим умами – какими не уточняем, иначе снова обидятся. Хотя рассказывают, что и профессора неделями напевали: ах, какая женщина – ему б такую… С ходульностью ходульно – как они нас, так и мы их! – разобрались. Новаторство. Здесь намно-о-ого сложнее, ибо исходный материал «непохожего» – сам автор – новатором является скорее вынужденно, в силу неспособности передать свои чувства доходчиво и привычно. Там, правда, и чувства сплошь взаимоисключающие, противоречивые, сопряжённые то с дуновением плазменного вихря галактик, то с запахом ярких цветочных духов из женской уборной, то с внезапным поворотом солёного огурца в желудке, то ещё с какой-нибудь заразой. Новатор – безысходно одинок, по крайней мере, на творческом уровне. Догнать и образовать ему компанию могут только эпигоны, превращающие новаторство в ходульность. Собственно, эпигоны являются полезнейшими творческими червями, денно и нощно перерабатывающими крупное, острое, неудобоваримое в более мелкое, вкусное, гладкое – в то, что можно под петрушкой «жизненного процесса» подавать к столу. Перед тем, понятно, надо отшвырнуть носком домашнего тапка совершенно излишнюю ремеслу гордыню… Эпигоны, в отличие от косной публики, звериным чутьём и мастерским оком быстро распознают в новаторстве источник вдохновения, полуфабрикат, и без крайней шелухи метаний пионера, добавив пару – тройку щепоток изобретательности, аранжировав блюдо розочками лихого талантика, зовут голодных на ленч. Новаторы на руках должны носить эпигонов, пробивающих им торную дорогу к сердцам народных масс. Заметьте: вроде силён – но не сам, а с помощью – в этом суть адаптации непривычных идей к общественным потребностям, или местам. Хотя, общественные места, как и мысли… разные «бывають». Поначалу новатор живёт бедно, безысходно – можно сказать, прозябает в своём творчестве – он охвачен стоицизмом и радикальным несварением желудка. Но потом, по мере снижения остроты симптоматики невроза – памятуем, что детские неврозы купируются с возрастом – он овладевает мастерской техникой, иначе – ходульностью, и на ней рвёт со своим проклятым прошлым, иначе – новаторством. А что!.. Желудок нормализовался, овации, сигары, шубы, бабло никто не отменял – будь проще, и народ к тебе потянется! Одним словом, так, чаще всего, новаторство мутирует в ходульность, и очень даже легко, а главное – в рамках одного жизненного цикла. Тяжелее всего истероподобным радикалам – тем, кто умирает рано, то есть в новаторском возрасте – ни те, карамба, шума, ни успеха, ни сытости! Всё потом, когда тебя уже нет… Согласитесь, обидно. Поэтому мы перманентно распяты на кресте горизонтального желания «быть услышанным» и вертикального порыва «говорить своё». Заметим, что переросшие новаторство ренегаты «потом» начинают нести обратную стартовой убаюкивающую чепуху, подстраиваясь под настроение земноводных масс. Теперь они смыкаются с народом, поют простые нужды, горести, чаяния и кончают, как правило, махровым консерватизмом с несвежим душком бога, который именно е г о – а как же! – наградил творческим гением… По сути, это тот же «комплекс мухомора», но «всёжтаки» как путь – возвышенный, полезный обществу, мастеровитый, суть – классический, тире – ходульный. Подлинный новатор – тот, кто не обрёл единомышленников, кто вобрал опыт предшествующих поколений творцов, чтобы им напрямую не пользоваться. Новатор – тот, кто не сумел доказать своей правоты и навеки остался непонятым, либо непонятным. Таких перечислить – хватит пальцев одной руки, ну или двух – трёх с ногами, если некатегорично, впрочем, с оговоркой: в определённом виде искусства… Основным критерием новаторства, не замыленным в веках, является грандиозная протяжённая мысль, защищённая от подделок, чего бы это ни касалось – музыки, литературы, поэзии, живописи, философии, скульптуры и так далее… Без неё всё обращается в прах, деньги, мешковину, макулатуру, тёплые удобства. Она одна гордо и ожесточённо обороняет новаторство от ходульности. Назначение новаторства – заставить искать, ходульность же помогает найти, а остальное – осознанный выбор индивида: закалка или развращение, творчество или поглощение, процесс или результат, эгоизм или тщеславие. Нот семь, список красок ограничен видимым спектром, букв в алфавите чертовски не хватает… но нет-нет, да и найдётся какой-нибудь поганец с мозолью на темечке, который не знает, что есть ходульность, что в с ё уже давно написано, свёрстано, упаковано. И он вонзает в тонкую щель новаторства – не в кусок старой жвачки! – своё безумное имя – я!

– Капусту гони! – Г выразительно потёр большим пальцем о указательный рядом со взглядом Н.

Л незаметно дёрнула его за рукав, как бы выводя из спячки.

– Что?

– Насчёт взноса…

– Успеется. Ребята, девчонки! У меня есть неожиданное предложение. Вы все люди творческие, знающие цену прыжкам в сторону – муз это тоже касается – им ли не ведать о внезапных кульбитах творца?! Так вот, есть идея: отложить на часик харчи, дачу, послеобеденную изжогу, спиртосодержащие материалы и попытаться сделать мир лучше.

– Чево, чево! – Почесал эспаньолку К.

– Всё так – по писаному – это аналогичный моему сценарий… – авторитетно бросил сложивший руки на груди Б.

– Какой мир – вот этот?! – срываясь на фальцет, почти выкрикнул В.

– Допустим, да! У меня в наличии имеется предмет, назначение и возможности которого мне пока неизвестны – полюбуйтесь!.. – Н эффектно выудил из кармана карандаш. – Один гениальный алхимик всучил его мне с условием выяснения свойств.

– Можно? – И протянул руку. – Ого, братцы, да он горячий!.. Что это?

– Инструмент совершенства. Восстановленный театр – тот, что ты видел, В – это продукт его жизнедеятельности, а в пивнухе я умышлено про киношников соврал, чтобы без стоящего повода не заострять на нём внимание. Дело в том, что виртуальный результат распознали только вы с коллегой – то есть те, кто хочет видеть прекрасное, но его ни физически, ни чувственно не могли осязать обычные прохожие, такие как вокруг. Я был настолько шокирован этим открытием, несоответствием «можно» и «есть», что под впечатлением удара, начал путано размышлять, метаться, а потом автоматически попал на пиво, и на всё остальное… Сегодня день особенный – ваш традиционный новый год, пир демиургов, дата отсчёта, время самоотчёта – как хотите. Так почему бы нам всем не использовать уникальный случай для прояснения своего места в этом мире?

Н взял карандаш и оставил в воздухе пару секунд просуществовавший, безупречный по простоте – ртутный, подвижный знак вопроса…

– Т-ты, старик, без сюрпризов не можешь… – тряхнул сегодня особенно красивой чёлкой С, – но что конкретно от нас требуется?

– Быть рядом со мной и оставаться собой.

– Только-то!

– Немало, как я предполагаю. Человек, подаривший мне инструмент, сказал, что его сила удвоится, утроится – умножится согласно совокупной воле большего, но ограниченного разумом числа лиц, поэтому я прошу у вас помощи. Мне нужен только час вашего времени. В любом случае день, как говорится, чудесный – не склеится это – полюбуемся горами…

– Какими горами? – Оживился и, как в эпизоде с разлившейся водкой, задвигал кончиком языка всклокоченный И.

– Я хочу сейчас взять микроавтобус и повезти вас на волшебную гору – на ту… с башней.

– У неё есть конкретное н-название, – вставил С возражение и, запнувшись, попытался его произнести, – А-а…

Но его резко оборвал Б:

– Не надо ничего говорить!

– П-почему?

– Всё исчезнет.

– Что именно?

– Условность – она для всех нас – первое слагаемое успеха.

– Не понял… – Виновато улыбнулся С.

– Это не важно как сейчас называют эту гору, – положил ему на плечо ладонь Н, – но сегодня она для нас может стать «волшебной». Понимаю, я человек в вашей компании новый и всё же поверьте мне, что здорово это вас не нахлобучит. Так или иначе – добавите к своей традиции ещё один памятный штришок.