Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

Поэтический дар рассеян повсюду. Во всяком разумном существе, в каждой живой клетке и материи, которой ещё предстоит стать живой. Он дарован нам как альтернатива «борьбе за выживание», как повод для минут тишины прямолинейной физиологии, как секундное вдохновение духа, его взлёт над увязшим в быте насущным.

Тело умнеет метафорой: сердце она наполняет оптимизмом, разум – жаждой совершенствовать себя, жить, никого не толкая, понимая каждую секунду отпущенного тебе времени как высочайшую ценность, которой обладает любой, кто способен пролить слезу над кипящей трагедией заката. Чем больше в сущности разума, тем больше в ней поэзии, жажды создать свой мир, способности уйти от буквальности, поверить в сказку. Причём, даже если это сказка чужая, то услышать её, будто свою, и дополнить личными вариантами развития событий.

Иносказательность – лучший психолог, целебная мазь от бытовых неурядиц. Упёршись взглядом в картину убегающих от тебя пасмурных далей, мечтая о солнце, ты этим сопротивлением творишь гениальную поэму под названием «Моя жизнь», которую, допустим, не прочитает никто, кроме тебя, и оттого ещё более ценную.

Однако поэтический дар животные и растения, например, понимают по-разному. Так олень, в погожий денёк, обычно пощипывает красоту изумрудной травы влажными губами, усваивает её с помощью ферментов и лишь иногда поднимет голову, окинет взором каменные дали, чтобы протяжно вздохнуть: как хорошо жить, когда всё хорошо!.. А, скажем, цветок гордится соседством с такими же прекрасными цветами, либо напротив – тем, что он такой непохожий, и что ему только, допустим, приятно почёсывает носиком макушку пчела, пахнущая мёдом.

Но всё это, то есть, сочинение поэм жизни, они делают, допустим, неосознанно. Только люди способны прижаться щекой к лоскуту мха на камне, как к волосам любимой… Только мы можем поцеловать в губы – в почку, в суковатый ствол – берёзу, прошептать ей слова признания, жарко обнять, как вернувшуюся издалека подругу… Это воистину наше, человеческое, думаем мы. Зверь целовать землю не станет, ибо в нём нет понимания её величия как источника жизненной силы, входящей в тебя от прикосновения к ней губами, влюблённым взглядом.

Это то, что мы называем «божьей благодатью», но и без бога можно стать гуманистом, неисправимым романтиком, внутренне кланяющимся земле всякий раз, когда по ней необходимо куда-то идти…

Вот и Эн постепенно стал язычником – во всём научился видеть повод для почитания и уважения. Как-то по делам он забрёл на один интересный кругозор, но долины впереди так толком и не рассмотрел, поскольку его внимание привлекли три пихты, выросшие на каменистом отроге: молодая, средних лет и старая. Разгуляться на скудной почве они не могли, поэтому были одной почти высоты. Молодая ещё стремилось вверх, тянула к небу концы свежих веток, светилась мыслью роста, она буквально переполнялась этой мыслью, как перспективой. Средних лет пихта от обильных снегов, напротив, ветви уже опустила, посерела и, хотя опережала соседок в высоту, было очевидно, что её эволюционные мысли уже исчерпаны, что дальше – только тени мыслишек о тепле, покое, благах… У третьей пихты гроза вовсе сломала макушку, а вместо многих веток зияли чёрные дыры, местами затянутые висячим мхом.

Этой пихте оставалось одно: ждать смерти и расти, с позволения сказать, вниз, чтобы вскоре совсем слиться с землёй. Эн увидел в этом обычное старческое равнодушие, присущее людям, вредную привычку жить и то же отсутствие свежей мысли, возбуждающей на усилие.

Они, как мы, подумал он, и позавидовал молодому дереву, взглядом посочувствовал среднему, поклонился с почтением старому… Потом Эн перекинулся на привычные для себя мысли о том – кому принадлежит поэтический дар, только человеку или всем? Ответа сразу он не нашёл, хотя, эти деревья, являясь малой частью красоты, должны понимать её, наверное… В противном случае и художник, обладая лишь даром точно изображать, не отвечает сполна за то, что он делает.

Из этого тупика Эн тоже не смог сейчас выбраться, подумав о разумности живых существ вообще. Так, если мы говорим о негодной организации жизни человека, особенно в прежние времена, но знаем, что те же муравьи или пчёлы жили разумно испокон веков, то кого же мы поставим на верхнюю ступень пьедестала почёта? Стыдно признать, но мы первенствуем лишь в наглости, с которой лезем на первое место и присваиваем себе звание некого «сына божьего»… А если так, то сам по себе отпадает вопрос: имеются ли поэты среди муравьёв? Быть может, они поэты все, и у них есть свои Гомеры, Петрарки, Бродские!

«Не нам, – в итоге думает Эн, – решать, кто достоин уважения, а кто – нет! Мы, каждый по-своему, достойны первого места, однако не среди популяций, а среди личностей. И если я совершу нечто, что поднимет на секунду меня над другими, то так тому и быть, но царствовать там, наверху, мне недолго, ибо очередь из царей растянулась на века. Может статься, и это дерево, эта старая пихта, была когда-то первой, ведь вцепилась же она как-то в этот голый утёс! Даже наследие оставила – дочку и внучку, да вон ещё юная поросль… Значит, у пихты этой был когда-то звёздный час, а теперь – своеобразная вечность впереди…»

Так, нанизывая мысль на мысль, Эн окончательно ушёл с места наблюдателя, ловца красот, и стал частью гор, лугов, озёр, чащоб, начал беседовать с грибами, извиняться перед курами, прежде чем забрать у них яйцо, благодарить корову за молоко. Если нужно было взять дров для бани, он тоже говорил «спасибо» лесу и обещал курам, в обмен на помощь, – зерно долгой зимой, Терции в непогоду – свежего сена из запасов, а лесу – множество мелких услуг по его насущному туалету, по наведению порядка, удалению зудящего, гниющего, лишнего.

Словом, шаг за шагом, день за днём, не вдруг, к концу июня Эн начал воспринимать всех как часть себя, как братьев, имеющих право на прямую речь. Хотя собаки, орлы, зайцы и волки являлись для него братьями двоюродными, а деревья, кусты, луга, цветы – троюродными. Камни, ручьи, облака он понимал как братьев уже в четвёртом колене. Ну, а стихии, были для него теперь почти что молочными братьями, вернее, возбуждающими на подвиг, друзьями – соперниками.

Родными братьями, излишне наверное говорить, для Эн являлись все созидатели Алтаря человеческого духа, на перечисление имён которых уйдут дни… И поскольку теперь его всюду окружали родичи, то стало невозможно прятать от них свой талант.

Но Эн по-прежнему не знал, как помирить мир вокруг с его миром, ведь между ними лежал ещё глубокий овраг… Да и с братством, с радикальным своим язычеством он не до конца ещё разобрался. Если идти вслед за этой мыслью, то жить становилось весьма трудно, не вольно?. Всюду братья, перед каждым расшаркивайся, играй в политес. Следовало найти новый метод взаимоотношений с миром.

Эл заметила метания Эн, но разговор отложила на несколько дней, до бани… Когда все приятные процедуры были окончены, и у камина зазвучала вкусная музыка, она рассказала, что очень давно, ещё в самом начале жизни здесь, на кордоне, они с мужем едва не впали в ложный гуманизм, мнимое язычество. Жить под прессом осознания вины перед всем, однако, стало невозможно, и они выработали определённый свод правил, где главным стало не осознание вины, а понимание права на всё, наравне со всеми, но – и это самое главное! – в рамках аскетического, понятного природе идеала. Под аскетизмом здесь следует понимать чувство меры, соответствующее возрасту, то есть, категорию подвижную насущно правомерную… Поэтому можно иметь для жизни безусловно необходимое и ничего лишнего. Появление каждого предмета в доме надо обсуждать, пищу принимать строго по потребности, любые вещи приобретать только после того, как изнашиваются предыдущие.

Столь умеренная позиция позволяет сравняться с животными по презрению к сытому достатку, а помощь братьям меньшим даёт право, в случае нужды, на партнёрские отношения со всем вокруг.

Умные речи Эн слушал с интересом, но не возражал пока, а завёлся чуть позже, когда в развитие монолога, Эл посоветовала, если у него есть подобные проблемы, больше доверяться каждодневной практике. Жить следует по совести, но она не может быть больше человека, его жизни, которая, ввиду уступок глупому благодушию, становится похожей на монашество. Вокруг нас, понятно, всё связано, и главное условие вечного возрождения в природе, после деления клеток, – их способность к взаимопроникновению. А как они могут это делать, не поглощая друг друга? Одна клетка не съедает другую, но она может с ней слиться, чтобы образовать группу, обладающую разумом для сквозного обмена. Группа, в свою очередь, не станет брать лишнего, поскольку его негде, чаще всего, хранить. Человек же нашёл способы взять в себя больше, чем допустимо, но заканчивается подобное противоестественное действие тем, что клетки в нём начинают гнить, вместо получения новой энергии для деления. Это касается и конкретной личности, и в целом общества, то есть, нашей чрезвычайно распухшей цивилизации.

Эн ошалело оглядел Эл, говорящую столь мудрёные вещи на грани биологии и философии… Но как же это самое взаимопроникновение близко к его пониманию творческого братства, как умению, отдавая, брать, как стимулу для соревнования в хорошем!

«Подожди, подожди, – он взялся спорить с самим собой, – но ведь это получается какой-то туземный, первобытный расклад, где врага тоже ели, чтобы поумнеть… И мы, что ли, за ними отправимся, к истокам?!» – «Ну, и что же в том плохого? – мягко возразила Эл. – Если опустить крайности с поеданием врага, то, будучи первобытным, человек был ближе к природе, её идеалам. Смешно, конечно, звать обратно в неолит, но взять толику разумности у животных нам бы не помешало. Ты разве против?» Она неплохо подготовилась к разговору, в котором, однако, заглядывая чуть вперёд, не было правых и виноватых.

«И не только у животных, – вздохнул Эн, – у муравьёв, цветов, пихт, в общем – у всего». – «Ты прав, – ответила муза, – умный человек, или кто там ещё, всегда найдёт возможность учиться у любого разума рядом, дружить со всем, проникать в него или давать ему частичку себя. А зло, в этом случае, нежелание, либо неспособность, учиться, делиться, жажда первенства, заносчивость, насилие, то есть, глупость».

«Если так, то кто же здесь волк, воплощение зла? – улыбнулся Эн, – я ведь вроде с ним уже побратался, а он зло». – «Нет, – не согласилась Эл, – он не зло, когда вынужден рвать косулю, чтобы выжить. У него просто нет иного выбора, его способ братства с окружающим миром состоит в функции постоянного предупреждения об опасности, как МЧС. Кстати, – заметила Эл, – знаешь ли ты, что деление на хищников и травоядных весьма условно. Нет, коровы или олени никогда не станут грызть себе подобных, так как у них всегда найдётся материал для поглощения среди растений: даже если снегом завалит траву, они будут есть ветки. А вот голубь мясо клевать может, и очень даже прекрасно!.. Как и многие другие, кажущиеся нам ангелами птицы. Волки, шакалы, лисы в голодную пору едят корешки, ягоды, насекомых, о медведе и говорить нечего, он по всеядности не уступает человеку или свинье… Кладбищ, если ты заметил, в лесу нет, и всё – благодаря тем, кого самодовольные люди издревле невежественно называют злом… Короче говоря, в природе отрицательных героев нет. Это я к тому же взаимообмену и связи всего в этом мире…» – «Да вот же, – вздохнул Эн, – а тут ещё мир свой, как художнику без него?» – «Я не против, но мир гармонии, мечты и реальный, что за окном, друг с другом практически не пересекаются. Мир творца – это территория идеального, которым он делится с целью сделать более добрым н а ш мир. Но жить в идеальном, мне кажется, нельзя, туда мы можем лишь ездить на сказочные экскурсии, чтобы возвращаться обратно умными, очистившимися. Возвращаться сюда, где не всё так хорошо, как хотелось бы, но где обязательно станет лучше, если мы, совместно со всеми, с природой, над этим будем работать. А ты, если видишь скрытое от нас совершенство, умеешь передать его талантом, зови, тащи к нему! Без художника и этот мир не столь ярок, поэтичен… Его форма поклонения жизни привлекательна для нас, людей простых, его язычество, как метод обожествления ничтожных мелочей, и нас заставляет пристальнее всматриваться во всё, видеть поэзию в низкой прозе жизни. Так что ходи по нашей земле смело, ведь она принадлежит всем. Ну, а нас приглашай к себе в гости…»

Эн выслушал Эл с печальной улыбкой: «Красиво ты говоришь. Однако у тебя крепкая теоретическая подготовка». – «Вряд ли, но мой покойный муж, был биологом, поэтому несколько предложений по теме я связать умею. Мы когда-то тоже немало говорили об этом, то есть, о мере благодарности во взаимоотношениях с окружающим нас зелёным миром. И солнце боготворили, и воду, небеса просили о милости в бурю, а потом окрепли, но не до чёрствости, и стали между всего, включая стихии, равными по духу. Работа лесника, ты должен это понять, весьма далека от сантиментов. Здесь даже женщине надо быть мужиком, но, подчас, судьёй, медсестрой, следователем, нянечкой, спасателем и даже чародеем для здешних обитателей. Колебания нам, по умолчанию, не положены. Участвуя телом в битве насущного, душой мы находимся над схваткой. Я знаю, что на многих кордонах работают… такие, знаешь, вроде не от мира сего ребята. Но дело своё они знают крепко, этого и довольно чтобы сохранить наш хрупкий сияющий мир. Посему, лучше не суетиться, не мудрить перед спокойной мудростью природы, которая назначила нам быть идеалистами во сне и материалистами наяву».

«Ну да, тот самый материализм идеально слитый с прагматизмом мечты… – в глазах Эн запрыгали отблески каминного огня. – Что-то я увлёкся с поклонением всему, будучи частью всего, а ведь это похоже на зазнайство. Ясно, что мы равны в правах на жизнь, что умение брать только необходимое, отдавая нуждающимся лишнее, для нас – само по себе, естественно. Постоянно поэтизируя действительность, ты невольно отрываешься от неё, а это наказуемо даже здесь, в раю. Надо бы сделать выводы. Но ты права, любой достаточно тонкий человек, попадая жить сюда, поначалу обязательно будет искать свою меру иносказательности вокруг. Это нормально… Художник не исключение, хотя в поэтике он, чаще всего, слишком усердствует. Впрочем, тут удивляться нечему. Один раз, в споре с другом, я сказал, что, если кто-то назовёт природу богом, то я, скрипя зубами, с тем соглашусь, но оговорюсь, что бог этот не требует поклонения, ни страха перед ним, он достоин лишь восхищения. Он не помогает, не мешает тебе, он таков, каков ты, уровень ваших отношений зависит от тебя самого, от твоей подготовленности, чтобы жить с ним. Хотя, вместо слова бог мне лично хотелось бы относить к природе более точные слова: создатель, творец, праотец, и свою меру, если не поклонения, то уважения, все они заслуживают».

Не без лукавства Эл усмехнулась: «Более традиционно понимание природы, как нашей матери. Ты всюду ищешь кого-то похожего на себя, кого-то кто творит, меняет свойства, бодрит».

«Есть слова с неуловимым смыслом и «природа» – одно из них, но ты угадала, я вижу в природе отчий дом, храм, мастерскую, источник вдохновения одновременно. Впрочем, природа и мать, но такая, очень уж своеобразная. Она с болью дарит нам жизнь, учит потом, чаще всего, кнутом, а пряники свои прячет только для умников. Милосердие она понимает своеобразно, глупости же не терпит совсем…»

Эн замолчал, Эл совсем без эмоций слушала музыку, дискутировать ей уже не хотелось, но в разговоре требовалась точка: «Я думаю, что поклонение, как таковое, вообще не форма взаимоотношений с кем бы то ни было. Это действительно хитрое такое зазнайство, ты правильно заметил. Но вот что точно нужно в диалоге со всем вокруг и прежде всего с природой, со стихиями, так это взаимное уважение, понимание большинства неприятностей как сурового блага. Да, когда ты бредёшь под сплошным снегопадом, голодный, холодный, мокрый, тебе не до философии. У тебя есть лишь цель: дойти, поэтому ты имеешь право злословить на ситуацию, но когда дошёл, то понимаешь трудности уже как необходимую проверку твоего права на жизнь».

После этих слов каждый вдруг задумался о своём, вспомнил победы, поражения, слова благодарности, за которые не стыдно, и проклятия жизни вообще, или ситуациям, мучающим потом совесть, ибо творим судьбу мы, чаще всего, сами. Действием или бездействием, тут неважно, но только мы отвечаем за качество мира вокруг нас. А природа, бог, дьявол, гастрит, непогода – это ссылки на слабость, на неготовность к обстоятельствам всякого, кто пока ещё не почувствовал себя единицей, отдельной от рока личностью. Хотя, и это исправимо.

Таким образом, разговор у камина закончился тем, что Эн нащупал свою меру отношений с миром Оленьего лана, где допустимо язычество и поклонение, как, скажем, невозможность опуститься до панибратства, но в ироничной, строго иносказательной форме, что, в общем-то, не спорит с мыслью о поэтике рассеянной повсюду.

Забавной же иллюстрацией к этим выводам стал сон, где буйная фантазия Эн, вдобавок перегретая его метаниями последних дней, весьма своеобразно ответила на свежие запросы души…

Началось с того, что Эн проголодался, пытался обнаружить вокруг себя пищу, однако рядом был только лес без привычных на хуторе запасов. Тогда он направился вглубь сказочного леса – лишённого на первый взгляд своей сказки – по грибы, но они, завидев нашего героя, со смехом бросились от него врассыпную… Он бежал за ними, а грибы прятались под завалами валежника и корнями деревьев… Затем он попытался набрать ягод, которые, от вибрации его ладоней, цветным дождём просыпались с кустов на землю. Он, нелепо расставив руки, хотел их поймать, но они, такие невероятно живые, снова исчезли кто – где, и большей частью – под опавшими листьями. Ветки кустов, тем временем, тоже одушевились, они цепляясь, мешали Эн метаться, ловить еду, то есть, бороться за своё существование! Потом он всё же набрал на полянке колосков, вытряс из них дикие, мелкие зёрнышки, попытался затолкать их в рот пусть даже сырыми, но зёрна спрыгивали буквально с языка и, пискляво хихикая, зарывались в почву.

Эн хотел с досады поесть и травы, которая, на глазах пожухнув, прикинулась мёртвой, так оставаясь, что удивительно, жить. Словом всё вокруг нашего героя весело существовало, не хотело умирать, вернее, сливаться с ним, поглощаться, менять свойства.

Обидно, братья!.. Как выжить в мире, где всё с тобой равно и даже, более того, ловчее тебя, хитрее, настырнее… Деревья в том мире шишки отправляют погулять, вода собой ни с кем не делится, а скоро и воздух, состоящий из отдельных голых молекул, заартачится, станет вольным, принадлежащим лишь себе. Непорядок. Но должен же в этом мире, где всё стало с ног на голову, отвечать каким-то образом за эти безобразия! «Эге-ге-ей!.. Зевс, Перун, Будда, Яхве, Иисус, Аллах или, чёрт тебя побери, Мефистофель, где же вы!» – Эн выбрался из голодного, слишком живого леса в чистое поле, похожее на пустыню. Вокруг рос металлический ковыль, гибкие стебли звенели, качаясь от ветра, неподалёку на вершине холма Эн увидел семь богатырских изваяний, поднялся к ним.

Скульптуры представляли тот самый пантеон идолов, к которым он недавно взывал. Базальтовые лики, словно на острове Пасхи, образовав сакральный круг, недружелюбно взирали на каменных соседей. «О, боги, – вдруг заорал им Эн, – научите меня жить в мире полной свободы и независимости друг от друга! Я буду, если так надо, буду класть вам поклоны, но и вы не дайте мне умереть от голода, пошлите сытую благодать, разрешите мои гуманитарные противоречия!»

Однако даже идолы в стране его воображения оказались буквально живыми, они сорвались со своих пьедесталов и разбежались, как грибы, в разные стороны, пугая окрестности громовым раскатистым смехом.