Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

К портрету Ветра Эн, естественным образом, подошёл достаточно ветрено. Нет, он хорошо помнил ураган в начале лета, урон, нанесённый им, как и многое другое по теме, но не хуже – зафиксировал памятью обвал иносказательности и метафор, случившийся тогда. Поэтому ему казалось, что с этим багажом он довольно быстро разберётся, однако, взявшись за материал, Эн ещё раз убедился, что лёгких стихий для отображения нет, что каждая из них, многомерная и многоликая, трудна по-своему. Торчать перед тобой на стуле эта натура долго не будет – сорвётся и улетит, поскольку такая у неё природа – летать.

Вопреки ожиданиям быстрого успеха, на первом сеансе Эн у холста долго мялся, сомневался – где поставить ту самую начальную точку, с которой инфекция преображения стремительно захватит всю картину. Эн ходил перед мольбертом, теребил кисти, десятый раз давил краски на палитру, смотрел в окно, за которым лежал бесцветный Олений лан, срывался мокрый снег пополам с дождём, и ни один предмет в рамке взгляда, кроме вариаций воды, не проявлял признаков жизни… Пихты, поодаль, опустили лапы и даже макушки склонили в разные стороны, точно висельники, лишённые помилования.

План действий у нашего героя был, но он больше походил на план эвакуации в неком общественном здании, давно никем не замечаемый и засиженный мухами, ввиду отсутствия пожаров. Неужели надо нарочно поджечь постройку, чтобы этот план, наконец, сработал?

Эн томился, пытался завести беседу с натурой, но вместо неё на плетёном стуле лишь тонкий слой пыли переливался в сером свете из окна. «А ведь давно сидеть не приходилось…» – подумал Эн и, словно нарочно плюхнувшись на стул, заговорил с одним памятным ветром из юности. Это было раз весной, цвели деревья, тёплый фен разносил по округе их аромат, ласкал кожу, проникал в любую щель на задворках души… Хотелось петь, жить, лёгкие лопались от переполнявшего их счастья… «Почему ты больше не приходил в гости, – спрашивал Эн, – посылал мне только ловких своих имитаторов? Где сейчас живёшь ты и с кем?» Ветер отвечал не сразу, взгляд его туманился, воздух на глазах уплотнялся, будто за прошедшие пятьдесят пять лет загустел, как мёд. Говорил ветер путано, зевал: «Давно это было…» Эн зевал тоже, говорил с неохотой, понимая, что мгновения того счастья, увы, не вернёшь… Надо было остаться в нём жить навсегда, но – как?!

От несоответствия вопросов и ответов наш герой коротко, на пару минут заснул, сидя, как посетитель в присутствии, и вдруг упал… Нет, Эн не свалился совсем, а сделал нелепое движение, ещё во сне пытаясь оставить тело в вертикальном положении, встряхнул головой, и из неё словно что-то вылетело – бесполезное, мешавшее, непроизводительное!.. И он пришёл в себя насовсем, как художник готовый к битве! Кипящая кровь сразу пробила все запруды на пути к дрожащим от нетерпения пальцам. Вот оно, пошло!.. Вот оно, вдохновение!.. А вернее – нервное возбуждение, заставляющее мастера, как в цейтноте, действовать точно. Дождался, теперь будет легче… Идеи роем окружили Эн, и он уже не знал – с какой начать, что оставить на десерт?

Вдохновение творца – это его отвага на пожаре, его акробатика под куполом цирка, адреналин и фронтовые сто грамм в конце. Вдохновение несётся лавой по склонам вулкана обычного проживания, оставляя после себя дымящуюся безжизненную почву в душе творца. Но это нормально, ведь почва, удобренная золой сгоревшего вдохновения, скоро зарастёт, укрывая раны чернозёма сочной травой. А зрителю лава принесёт целый вал новых ощущений, энергию, тепло, живой строительный материал для созидания счастья. Эн, зная это, хватает ветер за бороду: «Помнишь ты подзуживал меня! Возьми мою силу, напиши сразу и набело что-нибудь грандиозное – себя, например… Чистого, доброго, светящегося! Достань кисть, возьми палитру, отряхни пыль с вдохновения – и в бой! Кромсай уныние, как я, обжигай души, как Солнце, напои страждущих смелым рисунком, как дождь, уйми боль суеты, как зелёный свет Луны! Будь равным им, стань настоящим, ни на кого непохожим, взявшим от всех только лучшее! Пришла пора поделиться собой…»

Натура сопротивляется, лукавит, отнекивается, изворачивается, она не хочет чем-то конкретным заниматься, позировать, стоять у станка, ибо может жить только в движении. Эн нехотя с этим соглашается, а чтобы придать действию динамику, начинает с музыкального символа ветра – надраенной трубы, которая беснуется в экстазе. Высокие ноты, взятые природой, возбуждают зримый воздух на движение. Вокруг трубы, занявшей место чуть выше центра картины, извивается воздушный змей из лоскутов нашей продувной действительности.

По кругу Эн изображает города, подхватившие насморк от холода, деревья, гнущие шею перед превосходством стихии, полёгшую траву на лугу, спрятавшегося в закутке котёнка, пылевую бурю, накрывшую оазис, свирепые шторма, сломанный порывом рекламный щит, где утверждается превосходство человека над прочими участниками жизненного процесса, его право быть богом за временно захваченной им планете. Но тут Эн чуть уходит в сторону от лобовой назидательности, пытается красками усилить экспрессию, тягу стихии к движению.

Однажды на выставке Эн увидел поразившую его картину. Она тоже называлась «Ветер». На картине был изображён просёлок, лужа, кусты, изогнутые тополя, то есть, некий монохромный пейзаж. Поверх натуры автор добавил мастихином полупрозрачной краски, что по его мысли отображало сам ветер. При всём мастерстве, попытке передать порыв, движение, художник не заставил ветер дуть, то есть, выполнять свою работу. Несовпадение задачи со способом исполнения удивило тогда Эн. Посочувствовав коллеге, он, тем не менее, получил новую творческую болячку – как заставить предметы на картине жить?

Тогда Эн на этот вопрос не ответил, поскольку, в большей части, рисовал неподвижные модели – синтетические натюрморты, застывшие пейзажи, жанровые картины с некими занятными глазу придумками. И вот теперь он снова вернулся к той запомнившейся на выставке работе, поскольку сам страдал похожей дерзостью – изобразить невидимое. Но прожитые годы Эн не сидел, сложа руки, он экспериментировал и даже совершал некие специальные открытия, которые, впрочем, использовал не все… Так, среди оставшегося в эстетических запасниках, была идея оптических обманок, но решённая не привычно – рисунком, а тонким сочетанием определённых цветов с фактурой. К примеру, четыре разные краски, умело положенные на противоположные грани пирамиды, давали в сумме необычный эффект присутствия. Теперь, видимо, тем старым приёмом пришла пора воспользоваться… Не пропадать же добру!

С этого момента, можно сказать, прозрения, вдохновение полностью захватывает Эн, чтобы оставить уже на финишной черте, за которой кисти моются, а палитра чистится для будущих подвигов. Он укрепляет подрамник, чтобы забросать его толстым слоем красок, и начинает сеанс волшебства: разгоняет воздушного змея, покрывшего часть нашей Земли, повёрнутую сейчас к зрителю холстом, то есть, душой мастера. И змей, местами, начинает лететь, преодолевает неподвижность, скользит.

Ветер зло крутит живописные ветряные мельницы здравого смысла, перемалывающего зёрна амбициозной глупости в муку элементарного здравого смысла. Ветер наполняет собой паруса надежды человечества на лучший исход своей горькой участи в исторически обозримом будущем. Ветер ломает зонтики, преграды, стереотипы, он врывается в душные мирки довольных сущим, чтобы проветрить представления о Вселенной. Ветер дует и в космосе. Где-то в правом верхнем углу Эн устраивает кусочек ночного неба для перекличек со знаменитой картиной Ван Гога «Звёздная ночь». Сверху – вниз ветер несётся ещё быстрее, он организует смерчи, бури, тропические ливни, ураганы с соблазнительными женскими именами. Ветер разносит по юдоли семена будущих прозрений, метёт мелкий мусор вперемежку с ещё более мелкими иллюзиями людей на куш, на счастье по лотерее, на здоровье без усилия, на преступление без наказания.Ветер всех надувает тревогой, если он сильный, окропляет теплом, если – южный, морозит, если – северный.

Ветер – это воздушный мотор природы, соединяющий вместе наши лёгкие жаждой движения. Так решил для себя Эн в июле. И сейчас от этой мысли он не отказывается: волосной линией рисует поверх холста налитую соком женщину – Природу, даёт её схематичный продольный разрез, чтобы показать лёгкие. Умышленно или нет, но соединяет оба лёгких труба, она точно посередине, хотя кто назовёт этот музыкальный инструмент середняком! Даже ветер может быть тонким, зефирным, едва уловимым кожей, а труба полутонов не знает, хотя прекрасно передаёт грусть и патетику. Труба – инструмент солирующий, плохо чувствующий себя в оркестре. Таков и ветер: где он ни появится – все уступают ему почти беспрекословно. И снег, и огонь, и туман, и жара.

Но особо командовать ветер не любит, так как больше подчиняется своенравию – делить себя на всех, поэтому ценит его у других. Однако ветер бывает узок, зациклен на себе, злопамятен. На картине Эн ветер мстит дождю, соседу по мастерской, за то, что тот зверем прижал его к земле в момент комплексной слабости. Теперь он отыгрывается: сильный порыв, почти ураган даёт дождю чувствительного пенделя, от которого тот поджимает свой мокрый хвост. Ветер прогоняет дождь за линию горизонта вместе с матушками и тётушками – унылыми, бесформенными от никчёмной старости, выжавшими из себя всё, тучами.

Животный и растительный мир к ветру отчасти равнодушны, они принимают его как данность, без слов благодарности или брани. На холсте Эн звери с постными мордами взирают на художества автора, не ждут от него ничего хорошего, или плохого. Всё будет, как будет… А деревья, особенно излишне вылезшие вверх, ветра побаиваются. Могилы их погибших братьев можно отыскать повсюду в лесу, есть они и на портрете Эн… Для убедительности он добавляет изображения буреломов – лесных, общественных, буквальных, метафорических, но сотворённых нашей своенравной моделью. Человек с ветром издревле дружит. Без его парусов мы не знали бы имён пионеров – Колумба, Магеллана, Беринга, Кука, Беллинсгаузена, и много позже получили бы подтверждение, что Земля круглая и невообразимая… Самые лучшие друзья ветра – поэты. Уж, как только они его не пели, на какие лады не хвалили, как только рифмованно, заходясь от высоких чувств, низко не ругали! Подобное, напомним, случается в настоящей любви, от которой до ненависти тот самый, давящий кирзой этику шаг. Бьёт, значит, любит.

За хлопотами Эн в очередной раз пропустил вечерний чай, к тому же ему «приспичило», хочется в туалет и пить хочется, он выбирает то, что горит… Чуть отпускает, теперь можно чайку хлебнуть с мятой и каштановым мёдом. Эл сидит в задумчивости, возит ложку в чашке с пустым кипятком. Эн извиняется, плещет ей заварки, что-то невнятно говорит о муках творчества, клянётся больше «вот так» не мучить себя, работать, не торопясь, размеренно, без цейтнота… Но муза на него не сердится, ей бы разобраться со своими баранами – они блеют, а петь красиво не хотят, разбегаются, как волны, по белёсой плоскости слова «ничего». Вспыхивает короткий диспут о примерах творческого горения. На стене гостиной колышется зыбкая тень Ницше. Эл, отдавая должное размеренности, не забывает про интуицию, а ей, хоть убей, огонь нужен, вдохновение, нестабильность, боль, нерв! Круг замыкается.

Эн вспоминает одну свою давнюю мысль: шедевр возникает, как летний дождь, из ничего, из запаха пота и грозовых раскатов озарения… Эл мысль нравится, но она встряхивает устоявшуюся воду в стакане и мутит её сомнениями, словами о провидении, силе духа. Значит, остаётся одно: идти к станку и продолжать работать – до пота, до озарения, если иначе пока у творческой пары не получается.

Экватор давно пройден, на портрете Ветра видна только, похожая на горох, щепотка белых пятен. Эн берёт тайм – аут, не подпускает себя к картине, увлекается уборкой мастерской, хутора, поездками за кормами в контору национального парка. Там он вентилирует обстановку, хохмит, налаживает добрые отношения. Начальники, по поводу, напоминают ему о картине. Опять: хорошо бы… Эн, с хитрой миной, смеётся, клянётся, обещает поднести ложку к обеду, убирает волосы со лба, ненароком показывает шрам, и получает вопросы с восклицательными знаками, но отвечает спокойно, без игры, с многоточием в конце.

Два дня проходит незаметно, на третий, после обеда, когда снежная мгла закрывает возможности для отлынивания, Эн, нарочно кряхтя, идёт в мастерскую. Эл слышит эти звуки, не переставая удивляться нюансам психики истинного творца: всё вроде ясно, что он тянет? Эн не тянет, он ставит на тендер – творческие торги – оставшиеся нереализованными идеи, потому что, в случае с творчеством, недосол и пересол караются одинаково – миска с похлёбкой критики одевается на голову.

Эн стоит у окна, щупает макушку, шрам, не хочет получить по лбу. За окном бесится, не давая сосредоточиться на ветре, снег, он впереди. Но сначала разобраться бы с тем, что на мольберте, на пюпитре души, никак не выпускающей из своих темниц узников замысла наружу. Вдруг Эн хватает кисть и начинает закрывать белые пятна необходимыми по ситуации деталями. Они входят в картину, словно родные. Наш герой и сам удивляется – вот, минуту назад душа словно в ступор впала, холст пестрел пустотами, и вот он – уж полон! Как это?! Отличие творца от обывателя в том, что, при равных шансах, один тянет из себя всё, а другой – не знает даже, где находится душа… То есть, разница между ними в способе исследования себя. Можно пытать организм винами, едой, сексом, прочими обоюдоострыми понятиями, терять в итоге лицо, а можно с помощью книг, скульптур, картин, мыслей, игры на трубе, стать человеком и найти, по факту, не только лицо, но и себя.

Последние штрихи добавляют картине законченности. От холста веет то теплом, то холодом… Ветер купается сам в себе, приводит мир в движение, труба играет что-то стремительно летящее, боевое! Впрочем, «законченность» – лукавое понятие, поскольку над картиной можно ещё работать и работать, а здравый смысл диктует вовремя ставить точку. Эн понимает, что мастер должен это уметь, чтобы не утонуть в процессе, потеряв за ним результат, – иначе говоря, то, что затевалось.

И даже зная, что портрету чего-то не хватает, он надеется, что это в нём обязательно появится со временем, когда взвесь вдохновения осядет на дно стакана жизни произведения, оторванного от своего автора.