Корабль храбрецов

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется 40 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

На днях у нас случился небывалый случай. Во время обеда, когда мы уже доскрёбывали с тарелок ячневую кашицу, из раздаточного окна прозвучал сердитый, но сердитый не настолько, как бывало всегда, голос Кормильца, нашего раздатчика:

– Кто хочет добавки, давай, подходи!..

На секунду-другую в столовой стало совсем тихо. Все, и я в том числе, гадали: правда, что ли, или шутки шутит? Он такой у нас там, в раздаточном окне, он запросто подшутит, а вот добавки у него, так и краюшки хлеба обычно не выпросишь. И вот все сидели и не решались подойти с пустой тарелкой к окну. Внутри меня как будто что-то щёлкнуло. В конце концов, чего здесь бояться? Мы носим имя храбрецов или не носим? Мы космонавты или мы не космонавты? Летим мы заселять далёкую планету или не летим?.. Я медленно, но вместе с тем решительно, поднялся из-за стола, так же медленно и решительно подошёл к окошку, протянул тарелку и слегка, правда, дрогнувшим голосом произнёс:

– Немножко, если можно, положите…

Тот, за окном, усмехнулся, поглядел на меня изучающе, и я подумал: всё, попался я, купился, он сейчас гаркнет что-нибудь вроде «какая тебе добавка, шуток, что ли, не понимаешь, придурок, а ещё космонавт». Но нет, не гаркнул. Поиграл для понта черпаком в руке, потом зачерпнул из котла, и – шлёп в тарелку мне ячневой кашицы. Не в полную порцию, конечно, не до этого, но вправду шлёпнул в качестве добавки. Случай просто небывалый.

Тут все остальные разом задвигали стульями, заподнимались, потянулись с пустыми тарелками к окошку за добавкой. Осмелели, одним словом. Не слишком быстро потянулись, потому что быстрые движения у нас на звездолёте воспрещаются по правилам техники безопасности. И вот тут-то им вышел серьёзный облом. Из окошка загремел сердитый уже по-настоящему голос:

– Да вы что же ринулись всем гуртом-то! Думаете, у меня второй полный бак? Троим, пятерым подкину, так и быть, а остальные кыш отсюдова!

И накидывал им в тарелки совсем мало, много меньше, чем накинул мне. Вот так вышло по пословице «кто смел, тот два съел». Я и съел эти два, а остальным хрен с маком получился. Себя я стал уважать после этого ещё больше. И другие, я уверен, стали ещё больше меня уважать.

 

 

*   *   *

 

Мы летим вот уже второй год. Или месяц. Или даже больше. Может быть, и меньше, точно я не знаю. И никто из наших храбрецов не знает, сколько мы летим. Конечно, Капитан и все, кто из команды управления, которые все в белом, те, наверно, знают. Эти сведения являются государственной тайной, как нам несколько раз объяснял Капитан на пятиминутках бодрости. Однако я не удивлюсь, если окажется, что и Капитан с его командой этого не знают. Дело в том, что он же, Капитан, однажды сообщил, что для нас времени в земном понятии не существует. Мы находимся настолько далеко в иных мирах, что здесь просто уже нет такой категории как время. Ни лет здесь нет, ни месяцев, ни недель, ни суток, ни часов, ни минут, ни даже секунд. Мы к этому должны привыкнуть и перестать задавать бессмысленные вопросы о времени. Часов, в смысле приборов, показывающих время, в нашем звездолёте нет ни у кого.

«Бодрость и гордость – девиз храбреца», – такой лозунг висит в кают-компании, где происходят общие наши собрания, то есть, пятиминутки. Они бывают раз в четыре дня, а может быть, в два или в пять. Дней в нашем звездолёте, как я уже сказал, нет, и сосчитать их нельзя. Правда, лично я почему-то чувствую дни, их начала и окончания, это у меня, по-видимому, остаточные атавистические явления психики. Просыпаемся мы по звуковому сигналу, и я воспринимаю это как утро. Почему-то я всегда уверен, что это действительно утро. Ложимся для погружения в сон мы тоже по звуковому сигналу, и это для нас означает ночь, а у меня опять же не бывает сомнения, что ночь наступила действительно. Кормление в столовой кашицей и приём поддерживающих препаратов у нас тоже по сигналу. Одним словом, вся жизнь у нас здесь по звуковому сигналу. А сигнал такой писклявый, ухо режущий: «пи-пи!.. пи-пи!.. пи-пи!.. пи-пи!..». Неприятный сигнал, если честно. Но он необходим для правильного распорядка жизни.

Один из нас, из храбрецов, надо же, догадался спросить однажды Капитана во время пятиминутки бодрости, почему, дескать, за окнами у нас регулярно то темнеет, то светлеет, и это очень похоже на земные дни и ночи, сменяющие один другого. Капитан рассмеялся наивности этого простака и пояснил, что мы пролетаем вблизи множества звёзд, а звёзды, как известно, те же солнца, вот нам и может показаться, что снаружи, словно на земле, бывает день, бывает ночь. Странно, как этот спросивший храбрец и мы все, да и я в том числе, не догадались сами, в чём тут дело. А спросивший всё не унимался, он спросил ещё и о другом. Для чего, мол, наши окна сделаны непрозрачными, ведь мы могли бы любоваться звёздным мировым пространством и тем приобретать ещё больший заряд бодрости.

На вопрос, почему окна нашего звездолёта так похожи на обычные окна, какие бывают в земных домах, Капитан однажды уже отвечал, он объяснил тогда, что окна сделаны такими специально, чтобы мы чувствовали себя словно дома, то есть, для нашего же психологического комфорта. А на вопрос о непрозрачности окон Капитан даже руками развёл

– Я удивляюсь вашему вопросу, храбрец номер сорок восемь. Даже малым детям было бы понятно, для чего это сделано. Звёзды, мимо которых мы пролетаем, испускают столь сильное альфа-бета-гамма излучение, что наше зрение было бы в одну секунду безнадёжно испорчено, если бы мы бросили на них хотя бы один взгляд. Так что эта непрозрачность сделана исключительно в ваших собственных интересах. Вообще всё, что делается на нашем корабле, делается для вас, ради вас и ради нашего общего дела. А вам, храбрец номер сорок восемь, придётся пройти краткий курс повышения вашей квалификации.

Капитан подал знак двоим своим сопроводителям. Они стояли позади него, справа и слева, оба во всём белом, как и сам Капитан. Сопроводители подошли к номеру сорок восемь, подняли его за подмышки со стула и повели к выходу.

И надо же, отыскался среди нас ещё один непонятливый. А почему, спрашивает он Капитана, нам не слышен звук работающих двигателей корабля и не чувствуется никакого дрожания корпуса?.. Я был уверен, Капитан сейчас окончательно рассердится, и тогда не поздоровится всему нашему коллективу. Ужин, например, отменит, или завтрак, или прикажет удвоить всем дозу поддерживающего препарата. Но нет, он только покачал головой и снисходительно улыбнулся.

– Этот вопрос можно простить номеру шестьдесят четыре. Я и сам иногда забываю, что мы летим в открытом космосе, иногда мне кажется, как и некоторым из вас, что я на Земле у себя дома. В этом заслуга конструкторов нашего корабля. Наш корабль – это такая замечательная конструкция, такое идеальное создание инженерной мысли!.. Вы даже представить себе не можете, насколько это совершенное творение инженерной мысли, наших тружеников космической индустрии. Мы с вами должны денно и нощно думать о них с благодарностью. Даю вам директивную установку – думать с благодарностью о конструкторах и строителях нашего звездолёта. Всё, собрание окончено. Спокойно расходимся по отсекам!

Вот такой у нас замечательный Капитан. Великодушный, отзывчивый, снисходительный к нерадивым членам нашего коллектива. Таких Капитанов и на Земле-то ещё поискать, а он летит с нами, испытывая, как и мы, все трудности космического путешествия. Я всей душой люблю нашего Капитана, никогда не скажу в его адрес худого слова, и я решительно осуждаю тех немногих храбрецов, которые по недомыслию позволяют что-то высказывать в его адрес, конечно, непременно шёпотом и другому наедине. Правду сказать, ничего такого конкретного они не высказывают, только общие какие-то недоумения и подозрения. Однажды и мне пришлось выслушать что-то подобное.

 

 

*   *   *

 

В каждом отсеке у нас помещается четверо храбрецов. В нашем отсеке №18 тоже прежде было четверо, но когда однажды на пятиминутке бодрости один стал задавать капитану очень глупые бессмысленные вопросы, сопроводители в белом увели его для повышения квалификации, и больше он не возвращался. Перевели его в другой отсек, должно быть. Так вот, когда из оставшихся нас троих ещё одного сопроводители увели в комнату приседаний, другой оставшийся храбрец, его номер был пятьдесят семь, заговорил со мною шёпотом:

– Слушайте, номер тридцать шесть, я последнее время думал и думал, я старался вспомнить, и я, кажется, вспомнил. Меня зовут Родионов Артур Валерьевич, и вовсе я не номер пятьдесят семь. Нет, я не возражаю, пусть я буду под каким-то номером, но почему мне теперь нельзя называться своей фамилией? Вы, например, своё настоящее имя помните?..

– Не настоящее, а бывшее, – строго поправил его я. – Мы с вами записались в храбрецы, мы состоим в сплочённом коллективе, мы не должны вот так критиканствовать, подвергать сомнению наши внутренние правила. Я – «храбрец тридцать шесть», это сейчас моё настоящее имя, а ваше имя сейчас «храбрец пятьдесят семь». Советую вам не затруднять себе жизнь какими-то воспоминаниями и сомнениями. Вам лучше всего принять дополнительную дозу поддерживающего препарата.

– Вы говорите «мы записались», но разве мы записывались? Я лично не помню, чтобы мы записывались куда-то.

– А клятва храбреца? Мы все давали клятву храбреца и расписывались под нею. Разве вы не расписывались?..

– Да, кажется, где-то расписывался… Что-то было такое, действительно. Но я даже не знаю, что это было. Прочитать толком мне ничего не дали… Нет, что вы, я не жалею, что состою в коллективе, я радуюсь этому и горжусь, но как-то хочется понимания…

– А я вам напомню, что говорил наш Капитан на предпоследней пятиминутке. Он говорил, что, конечно, подвергать сомнению можно и даже нужно всё что угодно, но сомнения должны быть конструктивными. А когда сомнения деструктивные, вот как у вас сейчас, то это уже не сомнения, а переход на позиции маловеров и нытиков, то есть, отступников. Сами знаете, что может за это последовать. Наш Капитан очень добр и мягок к нарушителям, но у него есть предел терпению.

– Да, да, я понимаю… Я конструктивно сомневаюсь, можете мне поверить. Я – доверяя Капитану. В общем-то, у меня и нет никаких сомнений…

Он умолк на какое-то время, и я подумал: хорошо, что он сказал вот это последнее, то, что сказал, иначе мне пришлось бы сообщить о разговоре. Не ради добавочной порции кашицы, конечно, как обещал Капитан всякому сообщающему, нет, конечно, не ради этого. Но этот нытик номер пятьдесят семь опять свесился со своего лежака, потянулся поближе ко мне и зашептал:

– И вот ещё что мне кажется странным… Вы обратили внимание, что пятиминутки бодрости и кормление в столовой проводятся для мужчин и женщин раздельно? Мы с вами женщин практически не видим, но я несколько раз всё же видел, как их ведут на кормление. И, понимаете, они в большинстве совсем не молодые, далеко не молодые, а те, кто помоложе, далеко не привлекательны. Как же тогда мы сможем продолжить с ними людской род на далёкой планете? Ведь именно это является основной целью нашей экспедиции. Откуда у семидесятилетней женщины возьмётся яйцеклетка для зачатия и последующего развития плода? И, вы уж простите за такую подробность, но я лично на такую женщину даже ради общего дела не смогу… э-э… как бы это помягче сказать…

– Не надо ничего говорить, пятьдесят седьмой, я вас и так вполне понял. Эх, пятьдесят седьмой, пятьдесят седьмой!.. Ну разве можно быть таким маловерным? Разве можно настолько не доверять нашему руководителю? Он знает, что дальше будет, я в этом нисколько не сомневаюсь. Руководитель не просто руководит, он обладает знанием, которым мы с вами не обладаем. Я уверен, что с зачатием у нас всё будет в порядке. Наука вообще может творить чудеса, а та наука, которая отправляла нас в экспедицию, это самая передовая наука. Я уверен, что и у женщин, и у нас, у мужчин, всё произойдёт как положено. Надо только верить. Понимаете, пятьдесят седьмой, верить надо, просто верить!

– Да, конечно, – как-то вяло согласился тот. – Я понимаю, я должен верить. Я буду стараться. Только это… я надеюсь, вы не станете сообщать Капитану о нашем разговоре?

Я поколебался, а потом сказал:

– Ладно, в этот раз не сообщу. Но вы уже вторично задали вопрос, за который руководство корабля не погладило бы по головке ни вас, ни меня. Думайте впредь лучше, какие вопросы следует поднимать, а какие не следует во время нашего ответственного полёта.

Мне послышалось, что тот тяжело вздохнул. Потом он долго ворочался и наконец затих.

 

 

*   *   *

 

В каждом отсеке у нас висит портрет нашего Капитана. Само собою, висит он и в столовой, и в кают-компании, где проходят пятиминутки бодрости, и в комнате приседаний он тоже висит. Я считаю это очень правильным, что его портреты висят повсюду. В иные моменты, когда почувствуешь слабость духа, неуверенность, сомнение в исходе нашей экспедиции (да-да, у меня тоже такое порой случается), стоит только бросить взгляд на портрет, и вместо сомнения почувствуешь стыд – как можно сомневаться в успехе, когда нас ведёт такой человек!

Он всегда во всём белом, только одежда может быть разной, иногда белые брюки и белый пиджак с белой сорочкой, иногда белый свитер, иногда белый комбинезон, иногда белый халат, словно врачебный. И все его сопроводители тоже всегда в белом. И супруга его тоже в белом всегда, она руководит женской частью храбрецов нашего дружного коллектива. Жаль, что не висит нигде её портретов, она очень представительная женщина, высокая, крупная, с громким командирским голосом. Но наш Капитан всё равно красивее её, на него смотреть можно долго, и тебе не надоест им любоваться.

У него такой спокойный, уверенный взгляд, притом он смотрит на тебя, прямо тебе в глаза, и взгляд его проникает прямо в глубину тебя. В жизни у него усы, седоватая бородка и редкие, тоже седоватые волосы, а на портретах волосы его густые и без седины, и бородка на портретах не седая, тёмная. Должно быть, не нашли организаторы полёта портретов последнего времени, а сниматься для этого специально Капитан не пожелал из скромности. Он очень скромный человек, наш капитан. Официально он носит название «Храбрец №1», а мы между собою зовём его «Главным», «Старшим», «Первым», или просто «Капитаном». Супругу его зовут «Храбрецом №2» и ещё есть ещё несколько храбрецов с короткими номерами, это всё его помощники, сопроводители, а остальные все с двузначными и трёхзначными номерами, это рядовые храбрецы, это все мы, обитающие в номерных отсеках.

Мы летим сквозь звёздный мир в неизведанность и неизвестность. Но это для нас она неизвестность, для рядовых храбрецов. А те высшие силы, которые снарядили и отправили нас в полёт и дали нам в командиры нашего Капитана, они, конечно, всё знают, у них никакой неизвестности нет и быть не может. Мы верим им безоговорочно, и мы готовы к выполнению любого приказа, самого трудного. Уж я-то во всяком случае верю, и к выполнению приказов я всегда готов. Капитан объяснил нам, что Земля наша вскоре станет непригодной для существования на ней вследствие войн и загрязнения природной среды, вот почему мы получили столь ответственное задание. Обживать далёкую планету, создавать там новую людскую цивилизацию, какое задание может быть грандиознее и почётнее этого?..

 

 

*   *   *

 

Иметь бумагу и писать на ней у нас запрещено. Это правильное и мудрое запрещение. Капитан объяснял, что никакое занятие не должно отвлекать нас от главной цели путешествия. Делать какие-то записи вроде дневниковых или сочинять из головы всякие небывальщины, говорил Капитан, значит заниматься делом вредным, мешающим нам сосредоточиться на устремлённости в межзвёздное пространство. Однозначно, в этом Капитан прав, и я полностью с ним согласен. Среди наших храбрецов немало людей неустойчивых, способных поддаться иллюзиям и создать в своей голове путаницу понятий. Но я-то сам не из таких, меня ничто не отвлечёт и не собьёт с правильного пути. Поэтому я, немного поколебавшись, сделал для себя исключение из этого правила. Наполовину уже исписанный простой карандаш чудом сохранился, завалялся в моей сумке, и сопроводители, досматривавшие меня, его не обнаружили. А писчей бумагой мне отлично служит выдаваемая нам бумага, которая считается туалетной, но ввиду её плотности и жёсткости вполне может сойти за писчую. Записи я делаю короткие и предельно содержательные, экономлю карандаш и бумагу, которую приходится иногда использовать и по её официальному назначению. Когда-нибудь эти записи послужат мне для написания истории всей нашей миссии. Это сейчас Капитан возражает против таких записей, а когда-нибудь сам будет благодарить меня за то, что я его ослушался.

Много важных мыслей, связанных с нашей исторической миссией, посещают меня, и я их неуклонно записываю, чтобы потом не забыть. Вот, мы летим заселять далёкую планету Альмидавру, расположенную в созвездии Малой Медведицы-3. Капитан информировал нас, что атмосфера на этой планете близка по составу к атмосфере Земли с той только разницей, что кислорода в ней содержится на 25% больше. Это означает, что мы будем не только свободно там дышать, но дышать нам будет даже легче, чем на Земле, при этом тамошний воздух будет оказывать на нас целительное действие, бодрящее и даже веселящее. Это невероятно, но это именно так, объяснил Капитан. Другими словами, планета Альмидавра будет для нас настоящим курортом. Становилась понятной уверенность Капитана в нашей способности продолжения там рода, несмотря на немолодой уже возраст многих наших храбрецов, ведь сама Альмидавра будет бодрить веселить нас и омолаживать. Я с восторгом и душевным трепетом ожидаю встречи с этой удивительной планетой, жизнь на которой для нас будет воистину райской.

В связи с этим у меня возник вопрос: если мы станем жить на этой планете, не означает ли это, что мы станем инопланетянами по отношению к оставшимся на Земле людям?.. Логика подсказывает мне, что это именно так. По отношению к землянам мы станем подлинными инопланетянами. Это вопрос крайне важный. Инопланетянин – уважаемое и почётное звание, оно окутано легендами и тайнами. Мы должны будем нести его гордо, с высоко поднятыми головами.

 

 

*   *   *

 

В комнате приседаний мне пришлось побывать только однажды. Я на хорошем счету у Капитана и его сопроводителей, поэтому отводить меня туда больших причин не было. Всё-таки однажды я дал к тому повод. Я возвращался из туалета в свой отсек, и по небрежной своей забывчивости держал на виду оторванный там для моих записей солидный клок бумаги. Как назло, навстречу мне шёл один из самых придирчивых капитанских сопроводителей.

– Эй, номер тридцать шесть, ну-ка, стой! – скомандовал он мне и протянул руку, требуя передать ему эту бумагу. Я, конечно, немедленно передал.

– Ты что же нарушаешь правила? – обманчиво мягким голосом спросил он, теребя в руке и разглядывая бумагу. – Скажешь, что не слышал о запрете иметь в отсеке писчие принадлежности? У тебя, может быть, и ручка имеется или карандаш?..

– Нет, что вы, откуда у меня карандаш или ручка! – возразил я, стараясь не выдать волнения. За свои записи и за карандаш я не переживал, их никто бы не нашёл, так надёжно они у меня спрятаны.

– А на кой тогда тебе бумага, и зачем ты её несёшь к себе? – резонно поинтересовался сопроводитель.

Надо было тут же, на ходу придумывать правдоподобное объяснение. И я не растерялся, придумал его в ту же секунду. Я вообще очень сообразительный человек.

– Понимаете, у меня с утра какое-то небольшое расстройство желудка, приходится часто бегать в гальюн. Я решил держать бумажку наготове, чтобы без промедления, знаете, чтобы немедленно… Стул, знаете, какой-то очень уж нерегулярный.

– Обосраться, значит, боишься? Чистоплотный, значит… Ладно, на первый раз не сильно накажу. Десять приседаний, и свободен. А вообще, учти на будущее, за такое все тридцать полагается. Я сегодня почему-то добрый. Ну, пошли!..

В комнате приседаний всё сделано для нашего удобства. Вдоль стен укреплены поручни наподобие тех, что бывают в балетном классе, их, по-моему, станками называют, не знаю почему. Держаться за эти поручни во время приседаний храбрецам разрешается. Мне, значит, десять приседаний. Для некоторых из наших это много, но я решил, что смогу выдержать. Взялся обеими руками за поручень, но сопроводитель возразил.

– Не-не, одной рукой берёшься, левой!

Одной рукой уже труднее, тем более левой. Я держался за поручень и приседал, а сопроводитель отсчитывал: «один… два… три… четыре…»… Отсчитывал не слишком быстро, я справлялся, не запаздывал, а то мог получить штрафные дополнительные приседания. И глубину приседаний он мог бы задать любую, от самой лёгкой «чуточку» до самой глубокой, до «корточек». Мне он задал «полуприсест», то есть, так себе, щадил меня, как видно. К последнему, десятому, приседанию я уже едва распрямлялся, икроножные мышцы были как деревянные. Но ничего, всё кончилось благополучно.

Приседания я считаю очень правильным и полезным мероприятием. Оно, во-первых, поддерживает среди храбрецов дисциплину, а во-вторых, поддерживает их физическую форму, которая им так необходима в нашей долгой экспедиции. Я полностью одобряю эту строгую меру, и сам готов ей подвергнуться, если того заслужу. В данном случае я однозначно её заслужил, и потому воспринял её безропотно.

 

 

*   *   *

 

На нашем устремлённом в будущее звёздном корабле всё продумано и организовано самым лучшим образом. Имеют место лишь отдельные недостатки, да и те несущественные, в которых повинны мы, рядовые космонавты-храбрецы, не во всём следующие указаниям нашего номера Первого, нашего Капитана. А им самим, нашим Первым, я не перестаю восхищаться и удивляться его мудрости. Конечно, иначе и быть не могло, другого человека высшее руководство не поставило бы во главе такой сложной и ответственной галактической миссии. Впрочем, какое там ещё высшее руководство, он и есть для нас самое высшее руководство, какое только можно вообразить. С ним мы скоро достигнем высот, каких человечество никогда ещё не достигало.

Долго ли ещё нам лететь – вот вопрос, интересующий меня и ещё нескольких храбрецов из соседних отсеков. Только я, хотя и думаю порой об этом, такого вопроса никому, а тем более нашему Капитану, не задавал. Какой смысл задать ему этот вопрос? Никакого в этом нет смысла. Во-первых, он уже неоднократно отвечал, что это государственная тайна, что всё у нас идёт по намеченному плану и всё произойдёт в соответствии с этим планом, который сам является государственной тайной. Во-вторых, даже если бы он назвал нам какую-то дату, мы бы не смогли проследить её приближение, ведь календарей и часов в нашем звездолёте не имеется. Понятно, что все мы рвёмся поскорее приступить к осуществлению основной части нашей миссии, начать обживать и обустраивать животворную планету Альмидавру, но надо же иметь терпение, которое обязательно будет вознаграждено. На этой планете, как рассказывал нам Капитан, растёт в изобилии столько бананов и фиников, что нам их не собрать и не съесть, даже если мы будем заниматься сбором и поеданием всё своё свободное время. А мне так хочется бананов или хотя бы фиников, ведь за всё время полёта мы потребляли только ячневую кашицу, да ещё серый хлеб, а от них ни удовольствия, ни сытости. В том, что мы долетим и приступим наконец к обживанию новой планеты, у меня лично нет никакого сомнения.

Немного смущает меня только одно обстоятельство: я никак не могу вспомнить начала нашего полёта, то есть, старта. Вообще я почему-то ничего не могу вспомнить из прошлого. Один храбрец из бокса №16 рассказал мне, что другой храбрец из другого бокса точно знает, что перед стартом нас всех погрузили в анабиоз, чтобы мы не мучились от перегрузок в первые несколько суток полёта, а затем, когда перегрузки прекратились, нас вывели из анабиоза, и мы словно проснулись после крепкого сна. Если это так, то это следует признать ещё одним мудрым решением нашего руководителя. Зачем нам мучиться от перегрузок и зачем нам помнить, каким был старт? Совершенно незачем нам помнить об этом. Правда, я не помню вообще ничего из того, что было до старта, но меня это никак не волнует. Всё, что было, это было в прошлом, а у нас впереди будущее, причём славное и великое. Мы уверенно летим к своей заветной цели, и ведёт нас мудрый, благородный человек, твёрдой рукой указывающий нам дорогу к безмятежной изобильной жизни.

 

 

*   *   *

 

Настроение приподнятое, бодрое. Ощущение такое, что скоро уже наш полёт закончится. Многое указывает на это. Храбрец №2, капитанская супруга, которую я видел несколько раз, выглядела довольной и снисходительной, что было для неё большой редкостью. Сопроводители в белом тоже выглядели довольными и слегка озабоченными, словно им предстояло что-то хлопотное, но приятное. В столовке во время кормления из раздаточного окна снова прозвучало зычное «кому добавки, подходи», и добавки действительно получил всякий, кто подошёл к окошку с опустевшей тарелкой. В честь чего вдруг такая расточительность съестных припасов? Ответ может быть только один: мы подлетаем к планете, где всего у нас будет вдоволь, а уж ячневая кашица там не нужна будет совсем.

Сам номер Первый, заходивший в столовку во время нашего кормления, выглядел не таким радостно-озабоченным, скорее, просто озабоченным, и это вполне понятно, ведь на нём лежит огромная ответственность за благополучную посадку, за наше обустройство на новой планете, где ещё не ступала нога ни одного живого существа. Нет сомнения, что действительно мы вот-вот уже прибудем на место.

И без того уже я стал задумываться: мы все, и я в том числе, мы должны будем продолжить на Альмидавре людской род. Это я понимаю, и я готов к этому. Но – с кем? Вот, я лично – с кем? Это вопрос совсем не маловажный. Мне следовало позаботиться обо всём заблаговременно. Моя напарница должна соответствовать моим строгим правилам и внутренним моим установкам. Кто она, где она? Ни в коем случае не должен я отпустить это дело на самотёк.

После очередного кормления я умышленно задержался в столовке, чтобы увидеть женский контингент, который Храбрец №2 приводила на кормление после мужского. Чтобы задержаться и при этом не вызвать подозрений, я взялся помогать Кормильцу из раздаточного окна споласкивать алюминиевые тарелки и ложки, против чего он не возражал.

Женщины пришли, выстроились цепочкой к раздаточному окну. Получившие кашицу рассаживались за столами и приступали к потреблению, а я украдкой их рассматривал. Да, прав был мой сосед по отсеку, когда говорил, что влечения к нашим женщинам он испытать бы не смог. Но ведь то в обычной обстановке, в нашем прошлом, на Земле. А в космическом пространстве, на далёкой новой для нас планете всё может произойти иным образом. Сама природа там омолодит нас, вдохнёт в нас небывалые силы. Главное же, мы, мужчины, должны будем сознавать свой долг производителей и зачинателей нового рода. Мало ли, что такая-то женщина мне не нравится, я обязан быть выше этого. Напрячь все силы, мобилизоваться и совершить то, что должно. Да может быть, мне и не придётся так уж напрягаться и мобилизоваться. Не все же они старые, неопрятные, неказистые.

Действительно, я приметил по крайней мере двух относительно молодых и с виду даже аккуратных. Халаты на них были запахнуты, перетянуты поясом, волосы подобраны, лица недавно умыты, потребляли кашицу они без спешки, не хлебали торопливо и жадно, как многие. Я остановил свой выбор на той, у которой волосы посветлее и носик прямой, без горбинки, не как у второй. Рядом с ними сидела старуха с морщинистой отвислой грудью, вываливавшейся из небрежно запахнутого халата, с растрёпанными полуседыми волосами. Она с причмокиванием и хлюпом жадно втягивала в свой беззубый рот кашицу, спешила так, словно у неё должны были вот-вот отнять тарелку с недоеденными остатками. Такая женщина меня лично заинтересовать не могла, пускай она достанется кому-нибудь попроще. Я окончательно выбрал вон ту, с волосами посветлее и носиком попрямее.

Нарочно пройдя несколько раз мимо неё, я разглядел на отвороте её халата личный номер 111. Такой номер легко было запомнить, и это был уже большой шаг вперёд. Общение между мужчинами и женщинами на нашем звездолёте не приветствовалось, но и не пресекалось очень уж строго. У меня появилась задача выбрать подходящий момент и поговорить с нею на важную для нас двоих тему.

 

 

*   *   *

 

«Пи-пи-пи!.. Пи-пи-пи!.. Пи-пи-пи!...»

Прозвучал призыв в кают-компанию на пятиминутку бодрости. Женщины всегда отдельно, мужчины отдельно. Вначале обычно мужская пятиминутка, за ней женская. Но сейчас почему-то мы все были вместе, мужчины расселись в передних рядах, женщины в задних, причём кому-то стульев не хватило, с десяток женщин слушали пятиминутку стоя. Мою избранницу я заприметил среди задних, она сидела с равнодушным и даже как будто отсутствующим видом, и это мне не слишком понравилось, я предпочёл бы видеть в ней энтузиаста нашего общего дела, поклонника нашего обожаемого Капитана.

Капитан был, как всегда, бесподобен. Сегодня он был особенно страстен, эмоционален, многоречив и безоговорочно убедителен.

– Дорогие храбрецы! – сказал он. – Не раз и не два уже до меня доходили слухи, что некоторые из вас начали проявлять малодушие, неверие в успех нашего предприятия. Это меня сильно печалит. Но я говорю себе: не спеши их осуждать, постарайся понять причину их временной – да, я уверен, что именно временной! – слабости. Войди в их положение, говорю я себе, поставь мысленно себя на их место. Я мысленно ставлю себя на их место, и я начинаю их понимать. Больше того – я начинаю им сочувствовать, а значит, я перестаю их осуждать. Ведь они – люди. Чуть было не сказал «всего лишь люди», но это было бы принижением звания и назначения человека. Нет, они – Люди с большой буквы, как все мы, труженики космоса, первопроходцы звёздных трасс. Но ведь они не роботы, им бывает свойственна усталость, временный упадок сил, а главное – им свойственно, как всем здесь сидящим, желание как можно скорее прибыть на место назначения и приступить к нашей главной работе, аналога которой ещё не было в истории человечества.

Да, дорогие друзья, мы летим уже давно, летим долго. Мы находимся в замкнутом пространстве, в ограниченных материальных условиях. Во время полёта мы вынуждены экономить на всём, чтобы сберечь ресурсы для использования их на новом месте, где они могут потребоваться в особо больших количествах. Всё это отчасти оправдывает тех, кто начал периодически выказывать нетерпение и недовольство нашим якобы затянувшимся путешествием. Но я призываю их: возьмите себя в руки, запаситесь ещё малой, очень малой толикой терпения, и я обещаю, что вам за это воздастся полной мерой, причём воздастся очень скоро. А теперь самое главное…

Близок, очень близок уже конец нашего путешествия, дорогие друзья! Мы подлетаем! Да-да, мы подлетаем! Ещё немного, ещё чуть-чуть, как поётся в широко известной песне. Я не имею права сейчас сообщить, сколько нам осталось дней или, вернее будет сказать, часов, это по-прежнему является государственной тайной. В одном можете быть уверены – вот-вот уже всё для нас кончится. Не вижу необходимости погружать всех вас в анабиоз, посадка обещает быть относительно лёгкой. Вы получите усиленную дозу поддерживающего препарата, и всего лишь, да и то это на всякий случай. Хорошо выспитесь перед посадкой, а проснётесь уже там, на новом месте, наполненными новыми силами для новой жизни. Всем сегодня двойная порция вашей любимой ячневой кашицы! В заключение давайте встанем и стоя все вместе споём гимн нашей экспедиции. Ну, раз-два-три – мы храбрецы-ы-ы…

Все поднялись со стульев и не слишком, правда, стройно, и не слишком дружно, это уж у нас как водится, затянули:

 

Мы храбрецы, и дух наш молод,

На Альмидавру мы летим,

Не страшен нам ни зной, ни холод,

Продолжить род людской

хотим,

хотим,

хотим!..

 

Довольные, взбодрившиеся, в радостном предвкушении окончания действительно слегка уже затянувшегося нашего путешествия, мы дружно расходились по своим отсекам.

– Ну, вот видите, – сказал я своему соседу, номеру пятьдесят семь, – самое трудное скоро закончится, а вы уже захныкали, жаловаться на судьбу свою стали. Выше голову, номер пятьдесят семь! В конце тоннеля показался свет.

– Меня зовут Родионов Артур Валерьевич, я уже говорил. Нравится вам ваш инвентарный номер, вот и носите его, радуйтесь. А я не желаю под каким-то там номером жить. Вы меня поняли, тридцать шестой?

Неожиданная реакция соседа огорчила меня. Он так и не сделал для себя нужных выводов. Даже замечательное выступление Капитана на него не подействовало. Но сообщать об этом Капитану смысла уже не было. На Альмидавре мы обсудим и осудим подобных этому человеку отступников и маловеров. Я только ответил ему:

– Очень жаль, что вы не одумались. Потом вы будете себя сами корить и сожалеть о том, что сейчас говорите. А впрочем, вы мне безразличны. Просто жаль, что у меня такой сосед, и я вынужден проживать с ним в одном отсеке. К счастью, недолго уже осталось.

 

 

*   *   *

 

Главной моей заботой теперь было увидеться наедине и поговорить до посадки с номером 111. Это нужно было сделать именно до посадки. Потом, в суматохе выгрузки и хлопотах обустройства она может затеряться, а там кто-нибудь из наших положит на неё глаз (если уже не положил), и мои хорошие сейчас шансы будут упущены. Теперь, только теперь. Промедление грозит поражением.

Правила запрещали мужчинам заходить на женскую половину, а женщинам – на мужскую. Запрет соблюдался, но не особенно строго. Не особенно строго и наказывали Капитан с Капитаншей нарушителей этого правила. Да никто особенно-то и не стремился его нарушить, а если нарушение происходило, то чаще всего по случайности, по невнимательности невольного нарушителя или по какому-нибудь решительно пустяковому поводу вроде попытки раздобыть на той половине унесённого из столовой хлебца. Не было ещё случая, чтобы нарушитель, будь это мужчина или женщина, совершали нарушение по причине полового влечения. Во время нашего полёта половые инстинкты почему-то не действовали. Я предполагаю, что по распоряжению Капитана в нашу пищу или в поддерживающий препарат добавляли что-то такое нас охлаждающее, чтобы сберечь наше либидо для будущих наиважнейших целей. Если это так, то я целиком одобряю подобное действие. Нет предела мудрости и предусмотрительности нашего Главного Командира.

Со свойственной мне находчивостью я решил действовать под предлогом поиска иголки с ниткой для починки моего халата. Прореха на моём халате действительно имелась, но совсем небольшая, я её слегка расширил для правдоподобия, в очередной раз проявив свойственную мне сообразительность. Подготовив таким образом убедительный предлог для разговора, я медленно, чтобы не вызывать подозрений, двинулся в сторону женской половины звездолёта.

Не успев ещё даже пересечь разделительную черту, я увидел её. Она неподвижно стояла у раскрытой двери какого-то отсека, должно быть, её собственного. Удача шла сама мне в руки.

– Слушай, сто одиннадцатая, – обратился я к ней совсем тихо, почти шёпотом. – Слушай, тут такой у меня к тебе вопрос. Вот, знаешь, вопрос в том…

Тут, признаюсь, я растерялся и запнулся. Заговорить с женщиной насчёт действия по продолжению рода, этого в моей практике ещё не было. Я не знал, как будет правильно вести об этом разговор.

– Халат, видишь ли, распоролся, зашить надо бы, вот что, – сообщил я ей довольно неуверенно, это я готов признать. – Видишь, какая прореха по шву? Короче, у меня иголки с ниткой нет. У тебя, я думаю, найдётся. Одолжи, будь любезна. Или, может, своими руками зашьёшь, так это будет ещё лучше. Мы должны во всём помогать друг другу.

Она с недоумением уставилась на меня, словно я заговорил с нею на незнакомом языке. По взгляду её было видно, что она меня не поняла. Я жестами показал, как будто зашиваю прореху и добавил для верности:

– Иголку с ниткой. Понимаешь? Нужна нитка и иголка, без них не зашьёшь. Очень нужно. Я с тобой заговорить хотел, поэтому найди иголку с ниткой. Это мой халат.

Жестами я продолжал показывать ей, что на мне халат, который нужно зашить.

– Совсем с ума люди сошли, – очень внятно произнесла она. – Полную ерунду говоришь. Нитка да иголка, надо же такое выдумать. Чем твоя голова занята?

– Правильно, правильно, – горячо зашептал я. – Правильно поправляешь меня. Я по другой причине пришёл. По делу, по очень важному. Я с тобой объединиться хочу. Ячейка нового общества. Ты – женское начало, я – мужское. Я тебя в кают-компании сегодня видел, мы вместе «Гимн храбрецов» исполняли. Я тебе подхожу по всем показателям, то есть, я хотел сказать, что это ты мне подходишь. Но это всё равно, кто кому, тут дело не только во взаимности, тут главное польза для общего дела. Нам нужно сегодня же определиться, чтобы была ясность. Нельзя же мне с кем попало. У нас с тобой получится, я уверен, нужно только захотеть. Продолжение рода вопрос очень ответственный. Я, правда, пока ещё не очень хочу, но я знаю, что после высадки всё изменится. Соглашайся, это надо сейчас же решить. У вас тут всё больше старые или страшненькие, а ты будешь лучше других. Соглашайся, соглашайся. Кроме тебя, у меня ещё только одна кандидатура на примете. Ну, что скажешь?..

Ответ был непонятным и не тем, какого я ждал.

– Идиоты. Кругом одни идиоты. Куда мы подлетаем? Какая высадка? Продолжения рода ему захотелось. Ему, видите ли, нельзя с кем попало. Иголку с ниткой я найду. Нет, вы подумайте! Подлетаем, он говорит. Вправду, что ли, веришь, что подлетаем? Да вовсе мы не подлетаем. Мы давно уже прилетели. Прибыли благополучно, только нас не выпускают. А почему, вот вопрос.

– А почему же? – в растерянности спросил я.

– Потому что просчитались. Ошибка вышла в расчётах. Атмосфера не соответствует. Соображаешь? Думали, благоприятная для нас, а оказалось – нет. Содержание азота с кислородом минимальное, в основном пропан-бутан, как в газовой колонке. Гореть будет отлично, а вот дышать не получится. Малейшая искра, и всё, нас нет. Что будем делать, вот вопрос.

– Так что же надо делать?

– А ничего не надо делать, только ждать. Ситуация может радикально измениться. Сейчас температура за бортом шестьсот десять градусов по Ренуару. Никому не говори об этом, я тебе только сказала, а другие пусть не знают. Понял? Ни-ко-му!..

Она повернулась, зашла в свой отсек и резко захлопнула за собою дверь. Я прождал сколько смог, думал, она вынесет мне нитку с иголкой, но она не вынесла. Странной оказалась эта женщина за номером сто одиннадцать. С нервами, как видно, у неё что-то неладно. Надо будет с нею ещё раз поговорить, добиться внятного ответа.

 

 

*   *   *

 

Стало понятно, что мы больше не летим. Не знаю, как я это понял, просто почувствовал – мы прилетели. Не потому, что об этом сказала та женщина, а как-то по другой причине. Наконец-то мы достигли цели, мы на Альмидавре. Оставалось только ждать начала выгрузки, но почему-то её долго не было. Прошло уже много времени, с тех пор как я проснулся, а выгрузки всё не было и не было.

Самое странное, что нигде не было Капитана, не было Капитанши, не было даже сопроводителей в белом. Все отсеки были открыты, двери были настежь, по звездолёту свободно бродили храбрецы, мужчины и женщины вперемешку. Уже хотелось кушать, но сигнала к кормлению тоже не было.

Несколько решительных храбрецов, и я в их числе, осторожно заглянули в столовую, куда без сигнала к кормлению даже заглядывать было нельзя. В столовой – ни души. Раздаточное окно зияло пустотой, Кормильца в нём видно не было. Мы заглянули внутрь кухни, где приготовлялась и хранилась до раздачи кашица, но и там ни Кормильца, ни кашицы не нашлось. Что-то такое произошло непонятное. Но что же произошло? Что?..

Скорее всего, Капитан с командой уже высадились, и сейчас они готовят нам условия для выхода на поверхность планеты. Мы находимся на Альмидавре, несомненно, это так. Но почему же было не оставить нам кашицы? Такая непредусмотрительность меня несколько огорчила. Конечно, в этом не сам Капитан виноват, а, скорее всего, Кормилец, которому Капитан отдал все необходимые распоряжения, а тот их не выполнил. Надо будет потом на собрании высказать свои пожелания в этом смысле.

Понемногу храбрецы стали смелеть, и послышался глухой ропот. В числе первых возроптал мой сосед по отсеку, номер пятьдесят седьмой, или, как он себя называет, Родионов Артур Валерьевич. Громко, словно бы ничего уже не боясь, он заговорил, обращаясь ко всем сразу:

– Теперь вы поняли, вы, дурачьё? Думаете, мы прилетели? Чёрта с два! Мы никуда не прилетели, потому что мы никуда не летели. Мы там же, где и были, мы у себя на Земле. Это нам в голову вбивали всё это время, будто мы летим. Я давно подозревал, что нам просто морочат голову, вот только не могу понять, зачем им это. Что-то здесь такое кроется, в этом надо ещё разобраться. Они все теперь свалили, мы им больше не нужны. Ну-ка, давайте раскроем окна или двери, посмотрим, что там снаружи!

Нашлось несколько храбрецов, готовых раскрыть для начала одно окно. Хотелось их предостеречь – а вдруг там вовсе не пригодный для дыхания воздух, а действительно пропан-бутан, как говорила номер сто одиннадцать. Но Капитан говорил, что там воздух, и кому же я должен был верить из них? Разумеется, Капитану, и только ему.

Сквозь матовое стекло окна в общем коридоре виделся свет, но створка долго не подавалась, она была замазана каким-то клейким веществом вроде герметика. Очень правильная мера для полёта в космическом безвоздушном пространстве. Сразу трое храбрецов взялись за ручку-скобу, потянули с силой на себя, и створка наконец со скрипом и треском отошла. Непривычно яркий свет брызнул нам всем в глаза. Мы сгрудились у окна, стараясь разглядеть, что там, снаружи. Я стоял позади других, и не мог высунуться, как передние. Все долго молчали. Потом кто-то сказал:

– Да это просто улица.

Все сразу загалдели:

– Улица! Улица! Такая же, как на Земле была! Обыкновенная улица!..

– Идиоты! – перекрыл всех голос номера пятьдесят семь, то есть, Родионова Артура Валерьевича. – Какая там «такая же»? Это и есть наша улица. Мы на ней как были, так и находимся! Я же говорю: мы никуда не улетали!..

Мне удалось-таки выглянуть из окна. Да, точно, улица. Обыкновенная улица обыкновенного города. Причём, улица вроде бы даже знакомая. Вид немного сверху, со второго или с третьего этажа. Проехал голубой автобус. Легковые автомобили едут туда и навстречу, сюда. Деревца и кустики с зелёными листочками. Пешеходы неспешно проходят, и с виду они просто люди, не инопланетяне и не космонавты. Значит, мы вернулись туда, откуда и прилетели. В мозгу моём сразу прояснилось, и сложилась причина непредвиденного возвращения. На подлёте уже к Альмидавре обнаружилась неисправность, препятствующая благополучной посадке. Центр управления полётом отдал с Земли приказ возвращаться для устранения неисправности. После устранения наверняка для нас будет дан новый старт. Я высказал эту свою уверенность Родионову и остальным, кто были рядом. Родионов прямо-таки взорвался.

– Ну, идиот, идиот, идиот! Ты так и не врубился! Какой такой новый старт, когда первого никогда не было? Кто ещё здесь верит, будто мы летели, да недолетели? Есть такие простофили? Признавайтесь!..

Большинство наших молчали в смущении. Ясное дело, они, как и я, верили в наше общее дело и в нашего Капитана. Не приснился же, в самом деле, нам наш звездолёт, наш Капитан, его верная Капитанша, их сопроводители в белом, наш гимн и вся наша героическая экспедиция.

– А ну, пошли вниз, выход будем открывать! – скомандовал толпе Родионов.

Мы повалили всей гурьбой по лестнице куда-то вниз, и оказались перед широкой двухстворчатой дверью. Она была заперта снаружи ключом, но замок-то замком, а меньшая створка держалась изнутри на двух шпингалетах, вверху и внизу. Родионов их отщёлкнул, несколько храбрецов-мужчин навалились дружно, кр-р-ряк! – и обе створки разошлись.

Мы нестройной толпой вывалились на обширное высокое крыльцо. Прохожие в удивлении останавливались и разглядывали нашу пёструю ватагу, которая всё увеличивалась и увеличивалась. Прохожие говорили друг другу что-то и указывали поверх нашей двери. Я отошёл подальше от двери, задрал голову и увидел над дверью сине-белую вывеску:

 

«ПСИХОНЕВРОЛОГИЧЕСКИЙ ИНТЕРНАТ №3»

 

 

*   *   *

 

Живём сейчас спокойно, ровно, только как-то скучно. Делать записи мне вовсе не запрещают, даже выдали для этого толстую общую тетрадь, потому что туалетная бумага, которую сейчас нам выдают, для этого не годится. Иногда зам главного врача просит дать почитать мои записи. Пожалуйста, я охотно даю. Он аккуратно возвращает и при этом улыбается. Похоже, ему нравится то, что я пишу, и как я пишу. Я и сам не сомневаюсь, что имею большие способности. Придёт время, их оценят по достоинству, и у меня будут читатели не только в лице этого замглавврача. Особенную ценность представляют мои записи, касающиеся полёта к Альмидавре, к сожалению, прерванного по техническим обстоятельствам.

Новое руководство нашего корабля (они называют его интернатом, но я-то знаю, что это корабль) провело в кают-компании общее собрание, на котором объяснило нам причину возвращения на Землю и исчезновения Капитана со всей его командой. Я этому объяснению нисколько не поверил, до того оно выглядит неправдоподобно.

Якобы, Капитан был вовсе не капитаном, а главным врачом нашего интерната, как они сейчас называют наш космический корабль. И, якобы, он и вся его команда, они, якобы, задумали присвоить себе всё имущество своих пациентов, хотя мы никакие не пациенты, а члены экипажа нашего звездолёта, то есть, мы – храбрецы. И вот, дескать, они стали пичкать нас всякими препаратами, отбивающими память и подавляющими волю, и даже проводили сеансы гипнотического внушения. Дескать, Капитан наш обладал гипнотическими способностями и пользовался ими в своих якобы корыстных целях. Таким образом, они, дескать, получили от всех нас дарственные или доверенности на распоряжение нашим имуществом, то есть, денежными вкладами и принадлежащими нам жилищами. Космический полёт на Альмидавру был, якобы, выдуман ими, чтобы сбить нас с толку, затуманить нам мозги, но главное, чтобы выиграть время, нужное им для реализации, проще сказать, продажи, нашей жилой площади. Им, якобы, было необходимо примерно два месяца для осуществления всех их планов. Поэтому они изобразили здесь космический корабль, держали пациентов взаперти и утверждали, что снаружи космос, хотя снаружи был не космос, а всё та же улица. Для тех немногих родственников или друзей, которые хотели навестить пациентов, было объявлено, что в интернате карантин вследствие вирусного энцефалита. План им полностью удался, они скрылись с нашими деньгами, а мы все остались теперь без жилья и без денег. Где теперь наш Капитан, никто не знает и не ведает. Должно быть, за границей, где-то очень далеко. Их всех, конечно, объявили в розыск, да где же их теперь разыщешь…

Фантастическая какая-то, абсолютно неправдоподобная история. Неужели новые руководители надеялись, что кто-то им поверит? Я, во всяком случае, им не поверил совершенно. Могли бы придумать что-нибудь поубедительнее. Но, конечно, вслух я не кричу об этом, приходится делать вид, что поверил. Никакой доверенности или дарственной я не подписывал, подписывал я только «Клятву храбреца», как все подписывали, а иначе нас не допустили бы к полёту. Это надо понимать.

Новое начальство утверждает, что меня зовут Щупов Никита Никитович, год рождения, дескать, такой-то. Возможно, так и было в прошлой жизни, но с тех пор как я зачислен в экипаж, у меня есть экипажный номер 36, и я ношу и буду носить его с гордостью. Пусть они зовут меня как пожелают, для себя я номер тридцать шесть, вот так. Ещё они утверждают, что я лишился своего жилища, как и большинство моих сотоварищей по экипажу. Они наверняка рассчитывали, что я буду горевать и обвинять в этом нашего Капитана. Просчитались! Мне ничуть не жалко моей бывшей однушки, пусть она будет моим добровольным пожертвованием в фонд подготовки новой экспедиции. Капитан сумеет распорядиться ею как следует, я в этом не сомневаюсь.

Конечно, кормят нас сейчас неплохо. Вчера на обед давали мясную котлетку с картофельным пюре, на первое был супчик с морковкой и вермишелью. На завтрак сегодня давали рисовую кашу, морковную запеканку и кубик сливочного масла, десять граммов. Из напитков было что-то вроде кофе с молоком, на вкус похоже больше на цикорий. По вечерам дают кефир в мягких пластиковых стаканчиках. Стул у меня сейчас хороший, регулярный. «У кого хороший стол, у того хороший стул», – шутит по этому поводу наш замглавврача. А сам главный врач показал нам себя всего только раз, когда вёл общее собрание в кают-компании. Невзрачный он какой-то, несолидный, нет в нём той надёжности, какая была в нашем Капитане. Ни усов даже нет, ни бородки у этого главврача.

Вместо Кормильца в раздаточном окне сейчас довольно молодая тётенька, такая объёмистая вся, дородная, приятно даже посмотреть. Куда-то делись Родионов под номером пятьдесят семь и та женщина под номером сто одиннадцать. Я вспоминаю её иногда и сожалею, что не суждено нам теперь продолжить людской род на далёкой планете. Перевели, должно быть, их, зачислили в другой какой-то экипаж.

Нам даже разрешают выходить наружу, только не со стороны улицы, а с противоположной стороны, где у нас есть огороженный собственный скверик, специально для наших прогулок. Один раз в день сопроводители (их называют санитарами) нас обязательно выводят, если нет дождя, и мы свободно целых четверть часа гуляем по нашему скверику.

Отсеки у нас теперь называют палатами и утверждают, что и раньше они были палатами, и так назывались. Но я-то ясно помню, что такого не было, всегда были отсеки. Портреты Капитана поснимали отовсюду, но портрет, висевший в моём отсеке, я в обиду не дал, быстренько снял его сам и спрятал под матрасом. Уверен, что придёт такой день, и он снова будет повсюду висеть, а уж я его повешу раньше всех.

Всё вокруг сейчас спокойно, но в душе у меня нет спокойствия. Ведь мы не завершили нашу миссию, не долетели до планеты Альмидавра. Я буду ждать, надеяться и верить, что неполадки нашего корабля устранятся, и мы снова устремимся к звёздам, и возглавит нас опять наш Капитан. Вернётся и возглавит, потому что только он способен на дела таких масштабов. Я верю в него, верю ему, и я буду верить, сколько бы мне про него ни говорили всяких разностей.

Иногда, когда никто не видит, я достаю его портрет из-под матраса и разглядываю его с грустью в сердце. И мысленно я говорю ему:

– Где ты, наш Капитан? Возвращайся как можно скорее!..

 

 

апрель 2024 г.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: