Из тёмного холста

 

 

 

Бесцветные ночные бабочки и толстопузые мотыльки упрямо бились о сияющий купол старого оранжевого абажура.

Поздний летний вечер конца семидесятых. Мы с братом сидим на открытой терраске деревянного дома, в маленьком посёлке на окраине Москвы. Этот дом был построен моим дедом, погибшим в тридцать девятом.

Многочисленная родня, некогда проживавшая в этих стенах, постепенно разъехалась по новым квартирам, так что в старом доме осталась только моя семья: мать, я и брат с женой и маленькими дочками.

Да и весь наш провинциально тихий посёлок мучительно умирал, не выдержав напора растекающейся лавы большой Москвы. Маленькие, уютные домики в яблоневых и вишнёвых садах, шли под бульдозер. Новостройки сжимали вокруг нас редкозубые каменные челюсти.

Та часть посёлка, что ещё уцелела от сноса, жила тревожным ожиданием неизбежного выселения. Единства мнений в связи с грядущим переездом у поселкового населения не было. Кто-то стремился поскорее перебраться в городские квартиры, кто-то, напротив, считал переселение, чуть ли не концом света. Устоявшийся десятилетиями быт не отпускал. Наш посёлок, как реликтовый заповедник, мог гордиться своими редкими обитателями. О жителях каждого домика можно сложить отдельную сагу.

Сейчас, оглядываясь, я понимаю, как уникален и невозвратен тот «затерянный мир» – моя малая Родина.

 

Так вот.… Вечер, мы с братом Юрой сидим на террасе и, пропустив по рюмочке винца, играем в шахматы. Листва, вобравшая в себя дневное солнце, отдавала тепло. Неподвижный воздух так насыщен ароматами сада, что кажется, его можно черпать и пить пригоршнями. Дальний шум шоссе, как шум прибоя, не нарушает, а подчеркивает тишину. За пределами освещённого абажуром круга, темнота становится почти чернильной.

Стукнула калитка, по садовой дорожке торопливо прошелестели чьи-то шаги. Неуверенно замерли на самом краю света и тени.

– Простите, пожалуйста…! – Голосок тоненький, дрожащий. Кто бы это мог быть?

Из темноты, выступила незнакомая девушка. Смущённо кутается в цветастый халатик, на ногах шлёпанцы. Мы с братом удивлённо переглянулись.

– Вам кого?

– Простите, ради Бога! Я из «второго» дома.

Незнакомка шагнула чуть ближе, стало видно, что её всю трясёт. Волосы растрёпаны, на бледном личике испуг.

– Ребята, помогите мне, пожалуйста. Дело вот в чём…

Оказалось, что она студентка, снимает комнату у Елены Григорьевны, в доме два по нашему проезду. Квартирует уже не первый месяц. Помогает старушке по хозяйству. Тихо, удобно, до метро недалеко.

Сегодня утром за хозяйкой приехала родня, и увезли бабку «мыть». В старом доме ни душа, ни ванной. Поэтому её родственники, живущие в городской квартире, периодически забирали Елену Григорьевну на день-два к себе – погостить, помыться.

Вот и сегодня забрали. Завтра обещали вернуть. Студентка осталась в доме одна.

День минул, дело к ночи. Квартирантка готовится ко сну. Легла, погасила свет. Стала, уже было, задрёмывать…. Вдруг, сквозь сон, услышала, как кто-то бродит вокруг дома по тёмному саду.

 

Скребётся, подёргивает оконные рамы, ищет незапертую. Вроде, даже чьё-то бледное лицо заглядывало снаружи в её незанавешенное окно.

Ужас! Ужас охватил студентку!

Дождавшись, когда ночной тать, в поисках лазейки, скроется за углом дома, девушка, нацепив халатик и шлёпанцы, распахнула окно. Выпрыгнув в сад, она стремительно бросилась на улицу. Искать помощи и спасения!

Вот они, соседние дома, рукой подать – радушно светятся окнами. Там люди, помогут. Ого, не всё так просто!

В доме напротив вовсе не открыли. Следующий двор. В ответ на сбивчивые объяснения, коротко отрезали: «Мой муж никуда не пойдёт. Звоните в милицию».

Ещё в двух домах представители сильного пола провели вечер в компании друг друга. И теперь спали вдрызг пьяные, к боевым действиям неготовые.

Несчастная студентка полетела на наш с братом уютный огонёк.

– Умоляю вас, ребята, помогите. Пойдёмте со мной. Мне только одеться, и я уеду ночевать к подруге!

Повторять дважды не потребовалось. Ищете героев? Вы по адресу! Хлопнув ещё по рюмке, мы тут же организовали скорые сборы «спасательной экспедиции».

Брат разыскал фонарик, я выудил из-под террасы здоровенный дрын. Всё, можно выступать.

Когда-то, возле каждого дома на нашем проезде горел фонарь, на деревянном столбе у калитки. Но это было когда-то. Теперь же, не то, что запоздалые прохожие, даже таксисты отказывались забираться по вечерам в наши погружённые в темень переулки.

Сквозь густую листву доносился гул большого города. Но огни улиц и широкие автострады это где-то там, далеко. А здесь и сейчас, мы шли по тёмному проезду, стараясь не ступать в лужи.

Мы с братом шли уверенно, зная на дороге каждую выбоину, а девушка семенила следом. Забегая то с одной стороны, то с другой, она боязливо тараторила: «А вдруг, он сидит в доме?», «А вдруг, у него нож?!».

– Очень может быть. – Хмуро соглашался брат, всем своим видом демонстрируя нашу с ним готовность к самым решительным действиям.

Вот пришли! Латанный-перелатанный забор, за ним дом. Калитка в сад приоткрыта.

– Это я не заперла. – Шепчет девушка.

Юра кивает, щёлкает фонариком, но тут же снова выключает. Так только хуже.

– Потом, в доме включим…

Мы гуськом протискиваемся через калитку, девушка держится позади. Тёмный, почти чёрный сад. Приземистый прямоугольный фасад дома кажется мрачным и загадочным.

Много лет проживая рядом, я ни разу не бывал, ни в этом доме, ни даже в саду. Ещё мальчишками мы облазали почти все сады нашего посёлка – известное дело, соседские яблоки всегда слаще. Неисследованными оставались, пожалуй, только те дворы, где держали злых собак.

Но на сад «второго дома» пацаны не покушались из-за какого-то необъяснимого суеверия. Причину, которого никто даже и не пытался сформулировать.

Возможно от самого дома и глухого, заросшего сада, исходила мрачная энергетика. А может, причиной суеверной опаски у ребят стала старуха, одиноко проживающая тут.

Местные детишки за глаза величали её кто старой ведьмой, кто Бабой-Ягой…. А на самом деле звали старушку Еленой Григорьевной Баюриновой. Какая-то родня у нее, верно, была, но в старом доме проживала она одна. От соседей держалась обособленно.

Сколько лет было ей на ту пору, сказать точно не берусь, где-то под восемьдесят. Летом она частенько выходила на улицу, погреться на солнышке возле калитки. Стоит, бывало, опершись обеими руками о клюку. Даже в самую жару, на ногах валенки с калошами, поверх бесформенного коричневого или чёрного платья, выцветшая до белизны стеганая душегрейка.

Голова повязана клетчатым шерстяным платком, из-под которого выбиваются пряди седых волос. На скукоженном печёном личике крючковатый нос под мохнатыми бровями, провалившийся рот, да острый подбородок, утыканный редкой растительностью.

Сам Георгий Францевич Милляр позавидовал бы такому образу. Неудивительно, что местная ребятня рассказывала про Баюринову всякие небылицы, а, пробегая мимо, показывала «Бабе-Яге» язык. Старушка не оставалась в долгу – грозила вслед безобразникам сухим кулачком, да что-то шептала, беззвучно шевеля тонкими губами. «Колдует!» – пугались дети.

Последние годы Елена Григорьевна уже не показывалась на улице, верно, совсем стала плоха. А старый сад совсем заглох, затянув, закутав её дом. Так он и стоит, тёмный и неживой. Вроде и незачем мне приходить сюда, да вот… представился случай.

Оказавшись в саду, на terra incognita, мы тут же приступили к «решительным» действиям.

Пока я озирался по сторонам, покачивая увесистой дубиной, брат выворотил из земли один из кирпичей, которыми была окантована заросшая травой клумба. Чтобы обозначить серьёзность наших намерений, он тут же метнул его в ближайшие кусты. Кусты, утробно охнув, поглотили кирпич. Возмущённый сад обиженно пошумел листвой, погрозил корявыми ветками и опасливо притих, ожидая, что будет дальше.

– Что будем делать дальше? – озвучила вопрос девушка.

– Надо идти в дом. – Твёрдо сказал Юра. – Окно осталось открыто?

– Открыто. Но лучше через дверь, у меня в кармане халата ключ.

Мы поднялись на крыльцо, Юра подсветил фонариком замочную скважину. Девушка проворно вставила в неё ключ, зябко передёрнув плечами, оглянулась.

– Надо бы вам голос подать. Если бандит в доме, пусть поймёт, что я не одна и убежит через окно.

Мне дважды повторять не надо. Тут же, набрав в голос побольше басовых нот, я прогудел: – Так-так, сейчас посмотри-и-м, кто тут давно по башке дрыном не получал!

По-моему, получилось неплохо, внушительно. Брат, покосившись на меня, покачал головой.

– Как войдём, ты сразу палкой не маши, а то нас первыми положишь.

Студентка, тихо пискнув: «Ой, мамочки», дважды щёлкнула замком и приоткрыла дверь.

Дом встретил нас выдохом плотного, «слежавшегося» воздуха, давно непроветриваемого жилья.

Мельтеша фонариком, мы ворвались в душную темноту. Загомонили, захлопали дверьми, сунулись то в одну комнату, то в другую, заглянули на кухню, ткнулись в чулан…. Наши действия носили абсолютно беспорядочный характер.

Если кто и скрывался в доме, то мы его не нашли. По-правде сказать, не особенно-то и старались. А уж несчастная жиличка желала войны и того меньше.

Плачущим голосом она взмолилась: – Перестаньте, мальчики! Вы тут всё разгромите. Проверим только мою комнату. Буквально пять минут. Переоденусь, соберу сумку и айда отсюда!

Заглянув в комнату, девушка зажгла там свет, закрыла окно и, целомудренно выставив нас вон, стала собираться. Брат остался маяться подле двери, а я, взяв фонарик, вернулся в тёмный коридор.

Стоя в потёмках, прислушивался, принюхивался, водя по сторонам мутным лучом.

Старый дом – дом с историей – особая категория человеческого жилья, ныне, по-крайней мере в крупных городах, почти не встречающаяся. Такой дом, как бабушкин сундук, где вещи, давно утратившие смысл и назначение, хранятся десятилетиями, имея своё, строго отведённое им место.

 

Изменению тут ничто не подлежит! Столь плотная консистенция окончательно и невозвратно прошедшего времени, смешению не поддаётся. День нынешний тут не правомочен и чужд. Тени живших здесь некогда людей, так реально ощутимы…

Дом, вздыхая и поскрипывая, обволакивал меня тяжёлыми старческими запахами. Лучом фонарика, я бесцеремонно выуживал из темноты фрагменты чужой жизни.

…Утратившие цвет и рисунок обои, жестяное корыто, подвешенное на гвозде, плетёная корзинка, лоскутный коврик на полу.

Я направил фонарик к другой стене. Луч высветил угол громоздкого, как танк, серванта. В застеклённых дверцах тускло проблеснула разномастная посуда и спрятавшиеся фарфоровые статуэтки.

Чёрная рыхлая масса, жмущаяся к серванту, оказалась кипой верхней одежды на стенной вешалке. Я узнал коричневое старухино пальто, стеганую душегрейку, ещё что-то, что мне хотелось назвать «салоп». Одежда была развешана напластованиями, видимо, знаменующими собой прошедшие эпохи.

Скука, тлен и затхлость. Я уже хотел, было, окликнуть брата, что бы ускорил затянувшиеся сборы, когда какое-то светлое пятно на стене, чуть позади меня, привлекло внимание. Я навёл туда фонарик и замер, приоткрыв рот от неожиданного зрелища.

Это была картина, портрет. В тяжёлой резной раме. На портрете изображена девушка, в белом бальном платье.

Она сидела, грациозно откинувшись на спинку кресла. Изящные ручки, в тончайших, белоснежных перчатках доходящих до локтя, смиренно сложены на коленях. Стройная нежная шея поддерживает кукольную головку в обрамлении высоко взбитых золотистых локонов. Светлые глаза смотрят победоносно и снисходительно. Всем своим видом юная красавица словно вопрошает: «Ну, как, хороша?!»

– Хороша…, – прошептал я в сумраке коридора. Хороша, глаз не оторвать. Откуда ж диво такое? Я стал внимательно изучать картину.

Краска на портрете потемнела, потрескалась и местами облупилась. Тем не менее, в правом нижнем углу, я смог разобрать едва различимую надпись: «Леночке, в день её именин» и небрежная, летучая подпись.

Ну и…? Что за Леночка?

Портрет явно ещё дореволюционной поры. Девице на вид лет пятнадцать-шестнадцать. Значит, родилась она… о-го-го, когда родилась. Допустим, такая вот дедукция. И что тогда она делает в затхлом коридоре дома старухи Баюриновой? Баюриновой… Баюриновой… Елены Григорьевны. Елены…! Лены, Леночки… Ё, моё!

Озарение, снизошедшее на меня, казалось сколь очевидным, столь и невероятным.

Потрясённый, я переводил взгляд то на ветхую рухлядь, громоздящуюся на вешалке, то на юную красавицу с портрета. Коричневое пальто и душегрейка, против бального платья и перчаток. «Ну, как, хороша?!».

Холодом повеяло на меня из проема старинного багета. Словно открылась дверь в ледяное запредельное пространство, куда, как в бездонный колодец, канули мириады вселенных человеческих судеб.

Осознание времени, как сущности – ни злой, ни доброй, а бесстрастной и равнодушной, – обрушилось на меня.

Так вот как выглядит жизнь человечья, в самонадеянности своей! Мы входим в неё с победоносной улыбкой, а покидаем, грозя сухим кулачком вслед беспечной молодёжи: ужо погодите, никуда не денетесь, вас ждет тоже самое. Так просто и беспощадно.

Как сквозь вату до меня донеслись голоса. «Вот и всё. Помогите мне, пожалуйста, с сумкой». Приближающиеся шаги. Брат тронул меня за плечо.

 

– Ты что тут? Вид у тебя такой, словно привидение увидел.

– Да так…

– Напугался что ли? Ладно, всё уже. Пойдём.

Равнодушно скользнув взглядом по портрету, Юра добавил: – Ты не картинки разглядывай, а под ноги свети. Запнёмся обо что-нибудь.

Бросив прощальный взгляд на лицо кокетки, я опустил луч фонарика в пол.

Протопав гурьбой по коридору, все трое разом, вывалились на крыльцо. Жиличка заперла дверь дома, и мы спустились в сад. Тёплая летняя ночь обступила нас.

До калитки прошли не оглядываясь Пустынными переулками направились к шоссе, провожать девушку до остановки. Ей ещё надо было успеть на метро.

Юра шагал рядом со студенткой, неся её сумку. Они о чём-то негромко переговаривались. А я плёлся позади, волоча за собой ненужную дубину и вдыхая всей грудью такие сочные, живые, реальные ароматы этого мира.

А где-то в это время, возможно, не спит старая женщина. Подносит к глазам пальцы рук, перекрученные артритом, разглядывает их в свете ночника. Вспоминая, какими были эти руки, когда на них надевали белые бальные перчатки.

А если и спит, то снятся ли ей балы давно прошедшей юности? Плачет ли она во сне? Или, напротив, улыбается, вновь видя себя обворожительной девушкой. Свет люстр, воздушная музыка. И тот кавалер, что пригласил её на тур вальса. Как странно, она, вдруг, вспомнила его лицо… Он твердо и бережно ведёт её, и они кружатся, кружатся, кружатся…. Разные случаются сны.

Песок шуршит под ногами, камушки отскакивают от подошв, лужи светятся отражением ночного неба. Из-за неподвижных деревьев наплывают, приближаются звуки мчащихся автомобилей.

Всё это здесь и сейчас. Таков мир, в котором я живу. Пусть будет так.

Проводив девушку и усадив её на троллейбус, мы с братом вернулись на нашу терраску. К вину, шахматам и пузатым мотылькам, бьющимся об оранжевый абажур….

С тех пор, как случилась эта история, прошёл не один десяток лет. Москва расползлась и вдаль и вширь. Нет уже нашего старого посёлка. Не стало и моего брата Юры. А я всё живу и помню тот летний вечер, так ясно проступающий из тёмного холста времени.