Этот чёртов блюз

 

 

В рассказе использовано стихотворение Павла Шульги «Subway blues».

 

 

 

 

Солнце заливало набережную и тянулось игривыми лучами в открытые окна, рассыпало смешливые искры и плясало в витринах маленьких магазинчиков и уютных кафе, разбросанных по узкой улице южного города, золотило песок, который несли с пляжа шлепанцы и сандалии сотен туристов и делилось своим беспричинным счастьем с каждым, кто оказался поблизости в то ясное утро. Золотой пляж, блистающая морская гладь и какое-то удивительное, неправдоподобное сияние – таким и запомнился Наде день, оставшийся с нею на всю жизнь, притаившийся в нескольких привезенных домой сувенирах: изящной раковине с нежно-перламутровыми стенками, мешочке полосатых галек и небольшой картине, случайно купленной у уличного художника.

Она смотрела теперь на свои богатства, слушая шумящий за окном дождь, и думала о том, когда и как произойдет, наконец, их встреча с Марком, а в том, что это произойдет, Надя не сомневалась ни единой секунды, и чем дальше уходила она от далекого сияющего дня, тем отчего-то крепче становилась эта глупая уверенность.

Глядя на картину, Надя никогда не оставалась одна. Иногда они с Марком просто переглядывались и перемигивались, иногда она смеялась рассказам, слушала рассуждения и стихи, которые он полюбил за эти годы читать ей вечерами, после ужина. Не каждый день, к сожалению. У Марка иногда случались творческие застои, и тогда она старалась рассеять его грусть и неуверенность своей болтовней, оптимизмом и мягким юмором.

Марк жил одновременно в двух мирах, это надо было понимать: в ее доме и там, у себя, в солнечном городе, который она привезла с собой и повесила на стену, над журнальным столом. Надя жалела теперь, что не спросила ни имени, ни адреса веселого бородача в измазанной красками бейсболке, тогда оставалась бы надежда побыстрее отыскать того, с кого он писал этот портрет. А так… Ей приходилось надеяться, что жизнь – не совсем бессмысленная штука и все в ней происходит так, как положено и задумано высшей силой, строящей мир в соответствии с законами любви, а не хаоса.

Картина называлась «Меркато», и изображен на ней был итальянский базарчик, блошиный рынок в Неаполе, пестревший поделками, полезными и совершенно бесполезными вещами. Они лежали вразброс на прилавках, и шум базара, казалось, витал над ними, выплескиваясь наружу и наполняя квартиру Нади криками торговок и писком стрижей, кромсающих небо с чудовищной скоростью, как ножницы парикмахера из какой-нибудь ветхозаветной цирюльни. Полотно было совсем маленьким, но ей оно казалось окном в параллельный мир, где предметы имеют натуральную величину, птицы, проносясь мимо, касаются вас крыльями, а руки людей – живые и теплые, как в реальной жизни.

Человек, стоявший перед прилавком с самодельными свистульками, выглядел, как Чарли Чаплин среди современных реклам и многочисленных бутиков… На нем был черный аккуратный котелок, и смотрел он прямо на зрителя, а может, на художника, которому позировал, грустно смотрел, так, словно потерял кого-то в толпе, зазевавшись и загледевшись на яркие безделушки. То, что его звали Марком, было абсолютно ясно с первого взгляда, никак по-другому его звать просто не могли, Марком – и точка. Ну, в детстве, возможно, Мариком, только давно оно было, детство-то. И глаза у него были слегка удлиненные, чуть вытянутые к вискам, с затаенной усмешечкой, всегда готовые выхватить из действительности что-то забавное, что можно притащить на блюдечке кому-нибудь очень близкому, поперчив и посолив для пущей убедительности. Конечно, он что-то там писал, и как было не писать при такой острой наблюдательности и незлобивом остроумии? Писал, ходил с блокнотами, бурчал временами стихи – а потом замолкал вдруг печально, уставясь на стрижей или уличного художника, сосредоточившись на чем-то неведомом, пришедшем из далекого далека и желающем немедленного воплощения… Обычно с воплощениями везло, стихи таки складывались, а форма их неизменно была свежей и отточенной – другой он не признавал и не умел мастерить, даже если пытался схалтурить.

Да таким он и был, Марк, а каким же еще? Ведь любила-то его Надя уже очень давно, пожалуй, всю жизнь, только она, эта жизнь почему-то поместила их в разные измерения. Что поделаешь, бывает. Сплошь и рядом. Она нисколько не сомневалась в том, что Марк знает о ней, и какое-нибудь ее второе или третье «я» так же обитает рядом с ним в том, его мире… Ходит с ним в джаз-бар по вечерам слушать саксофон, а утром, в голубом клетчатом сарафане и такой же шляпке, бегает на рынок за овощами, чтобы приготовить ему что-нибудь особенное, южное… Они сидят вместе в кафе, и оранжевые светильники выхватывают из мягкой, шоколадной тьмы уютного зала их улыбающиеся лица и спокойные глаза влюбленных, уверенных в том, что они наконец встретились и больше никогда не расстанутся. Хриплый голос саксофона сипит что-то, вздыхает и вдруг, разбежавшись, увлекает низкой и страстной мелодией блюза, несет в облака самолетным расползшимся следом, а потом, внезапным зигзагом – вниз, в лабиринты подземки с толпами разочарованных и усталых людей, тоже когда-то уверенных и влюбленных, а потом привыкших к счастью или, наоборот, отчаявшихся и растерзанных жизнью…

«Да нет, не было смысла в адресе художника, – говорила себе теперь Надя, – да и был ли он, этот адрес?» Бородач производил впечатление бродячего существа, и Марка он поймал в далеком Неаполе, скорее всего, случайно, будучи занесенным туда ветрами странствий, возможно, бросившими на пестрый неаполитанский рынок нелепого человека в котелке лишь для того, чтобы оставить его лицо на картине и подыграть, таким образом, Судьбе, решившей, что портрет должен висеть тут, над журнальным столом вот этой тихой, маленькой квартирки…