Мой незнакомый брат

Герман учился без особых усилий, учителя восхищались его блестящими ответами при том, что учение уроков занимало отнюдь не самое почетное место в рядах его повседневных привычек. С шутливой ленцой полистав учебники, он поступил в политехнический. И так же шутя его бросил, решив не сдавать летнюю сессию на первом курсе и за компанию со своим лучшим другом идти в армию. Он должен был попасть под осенний призыв, но пришел в военкомат весной, поскольку весной призвали друга Вову. А они мечтали, они с Вовой слово друг другу дали, честное благородное мужское слово держаться вместе и постараться попасть в одну воинскую часть.

Вовино слово изначально было игрой его богатого воображения. Папа уже выхлопотал ему место генеральского шофера в Москве и друг об этом, безусловно, знал. А вот Гере досталась одна из трех, выделенных на весь город Курск путевок на Краснознаменный Северный флот.

Прямо на корабль, в обход обязательной, вообще-то, «учебки», сразу на корабль, кишмя кишевший старослужащими, озверевшими от трехлетнего плаванья (по восемь месяцев в открытом море – это не уравнение с тремя неизвестными).

Итак, он попал на корабль. Одинокий «карась»Дедовщина на флоте называется «годковщиной». Неофициально классификация матросов по сроку службы и вытекающим отсюда правам и обязанностям выглядит следующим образом: До 1 года: «карась». 1– 1,5 года: «оборзевший карась». 1,5 – 2 года: «полторашник». 2-2,5 года: «подгодок». 2,5 – 3 года: «годок», круглосуточная забава для «годков» и «подгодков», которым больше не на ком было отыграться. При том его сразу, с первой поверки, внимательно изучив лицо новичка опытным оком, невзлюбил командир. Да и не мог суровому флотскому офицеру понравиться сей «странный паладин с душой, измученной нездешним»Николай Гумилев «Одержимый». За три года командир не дал ему ни одного увольнения. А перед демобилизацией публично обыскал его вещмешок и отобрал новенькую тельняшку, которую Гера, год проходя в рванье, берег для мамы – хотел привезти ей за неимением ничего другого хоть такой несуразный флотский сувенир…

О корабле Герман рассказывал мало. Скупо. И без подробностей. Рассказывал, что по ночам его будили, заставляя растолкать одного из «годков», к которому Герман, в общем-то хорошо относился и спросить, не забыл ли тот сходить по малой нужде. Классическая флотская шутка:

– Как раз накануне тот старослужащий очень меня выручил, причем выручил, не дожидаясь просьб с моей стороны. По одному моему виду понял, каково мне, и – помог. Попробую объяснить, в чем было дело, только вот не знаю, получится ли – это же сумасшедший дом! Время от времени наш корабль швартовался в таких местах, где – сколько глаз видит кругом – ни одного магазина. А люди хотели курить… «Старики» посылали «карасей» стрелять сигареты у редких прохожих. Не принес в течение пятнадцати минут – на пол, одеяло на голову, и – ногами. До кровавой мути в глазах, до рвоты… Отливают холодной водой… Пош-шел! Это может продолжаться сутками… Вот я и брел, уже получив уже третью «порцию» кряду. Под тельняшкой – один сплошной кровоподтек… Прохожу мимо одного из «годков». Темно уже было. Он стоял у борта, укрывшись не застегнутым бушлатом – видимо, выбрался на палубу подышать перед сном. Прикрывая ладонью тревожно мигающий на ветру красноватый маячок сигареты, он сильно подался вперед, словно пытаясь разглядеть где-то там, в дождливой туманной мгле горбоносые сопки, облепленные алыми пятнами морошки, поросшие приземистыми, заскорузлыми деревцами… Меня он как будто и не заметил вовсе. И вдруг – я чувствую – в мой карман прошла чья-то рука. Оторопев немного, я остановился... Ощупал карман. И пальцам своим не поверил. Сигареты! Неужели он… Ну конечно, а кто же еще? Смотрю на его в замешательстве и даже «спасибо» выдавить из себя не могу. Мигающий маячок сигареты сместился чуть в сторону – он улыбнулся. «Молодец, почувствовал. Ишь ты! Пять баллов тебе за это. А ведь я на гражданке карманником был, и ни разу меня не взяли. Я там тебе пару штук «Космоса» подкинул, – голос его прозвучал сипловато, видимо, он был простужен. – Возьми, «карась», а то они же от тебя не отвяжутся…».

Заводилой у наших «годков» был форменный психопат по кличке Татарин, мне потом рассказывали – его самого в бытность «карасем» били так, что у него крыша поехала, оттого и все его зверства… В общем, Татарин с приятелями, предлагают поднять среди ночи со всеми этими глупостями именно того старослужащего. Который сунул мне в карман сигареты… На самом деле, я думаю, если бы я растолкал его, он бы даже не разозлился: знал ведь тамошние шутки уже наизусть. Но что-то во мне… Может быть, та самая черта из моего детства? Если вдуматься, я ведь так и жил с этой чертой: и везде она незримо присутствовала. В том числе и на флоте, да и позднее, в отношениях с женщинами. С чертой легко жить. Когда ты чувствуешь, что в нее уперся, ничего не страшно: даже смерть, тупая и бессмысленная. Ты просто знаешь – все равно ты не сделаешь подлость и через нее не переступишь.

Приподнявшись на локте, – с напускным спокойствием, а самого, конечно, всего трясло: как же я их ненавидел, я понятия не имел, что способен на такую дикую, звериную ненависть! – глухо, себя не слыша, я сказал Татарину: «Не хо-чу!». По лицу Татарина поползли пятна. Наматывая на руку ремень, он скатился с койки обуваться, не сводя с меня черных сверлящих полосок, прятавшихся под наростами опухших от пьянства и бессонницы век… Захлестнув мне шею ремнем, как удавкой, Татарин потащил меня к стене. На флоте это называется «пробить фанеру». Тебя бьют в одну точку по грудной клетке всей каютой по очереди кулаками, пока ты не свалишься замертво…

…Знаешь, когда мы сдавали вахту, мы проходили со сменщиком один узкий участок на корабле, у борта. Иногда моим сменщиком оказывался Татарин. Обхватив за ноги, его можно было вышвырнуть за борт… В ледяном море человек погибает за несколько минут, его крика никто бы не услышал и даже усмотри военный трибунал в этой трагедии нечто большее, чем несчастный случай, я бы уже отсидел свой срок и наслаждался свободой… Ни о чем из своего прошлого я не жалею. А вот о том, что этого не сделал – да».

С Севера Герман вернулся угрюмым. Мог ни с того ни с сего выйти из себя, взорваться трехэтажным, швырнуть на пол чашку с недопитым чаем. Маме своей сказал: «Не смогу тебе простить и не хочу прощать тех романтических бредней о доблести и чести, которые ты мне с детства внушала. Не могу простить розовых очков, которые я носил по твоей милости до армии. Если бы не эти очки, мне не было бы так больно. И я бы не возненавидел мир, в котором вынужден жить. Если хочешь знать, я вообще отказываюсь принимать его, поскольку не может и не должен существовать мир, в котором происходит ТАКОЕ. Будь я помоложе и поглупее, то, может быть, сделал бы что-то наподобие того, что сделал маленький Дюма, выскочивший после смерти любимого деда на крышу дома с винтовкой и стрелявший в небо… Но в моем возрасте такие выходки не вызовут ничего, кроме смеха, причем я засмеюсь над собой первым. Я, конечно, останусь жить. Буду жить, как умею, но ты должна знать, что тот мальчик, каким был я до сих пор…

Он умер! И больше не воскреснет. Он умер, его подменили. Другим! Которого я пока сам еще толком не знаю… Не знаю, кто он, на что способен и чего хочет… Что ж… Даже интересно будет узнать».

В студенческие аудитории брат мой не вернулся. Нечего там делать! Надел ватник, обмотался старым шарфом и отправился класть шпалы, за это неплохо платили. По вечерам с каким-то невеселым отчаяньем прожигал жизнь с приятелем сомнительной внешности и моральных качеств, – не с Вовой, Вова остался в Москве, – пытался пить, но не умел и не научился: от выпитого ему было только плохо.

Знакомился с девушками, каждый вечер с новой, сходу предлагал им совместный ночлег, если девушка начинала упрямиться, тут же терял к ней интерес. Вздыхать, завоевывать, стоять под окнами с букетами цветов – это все было не для него.

Его интересовали лишь быстрые, кавалерийские любовные победы. И чем больше, тем лучше. Они не оставляли в его душе следа, наутро он все забывал, одаривал очередную девочку дежурным поцелуем и отправлялся на работу, выбросив в ближайшую урну бумажку с взятым из вежливости телефоном. Правда, за любую из девочек он готов был драться в баре и с десятком пришпоренных «беленькой» мужиков, да, бывало, и дрался.