Мой незнакомый брат

Девушка разносила пиво. Трудно было назвать ее красавицей. Она была полновата, с хаотично разбрызганными во все стороны света каштановыми волосами, но ее круглое лицо показалось, видимо, ему привлекательным за счет застывшего на нем спокойного и добродушного выражения. В ней было что-то материнское. Что-то, обещавшее безопасность и бесхитростность отношений: к худосочной блондинке с осиной талией и на высоченных каблуках, – классическому предмету мужских вожделений, – он, скорее всего, не подошел бы.

Уверенной, немного развязной походкой, под одобрительные смешки своей компании, Герман направился к милой пухленькой официантке. Прямо глядя ей в глаза, протянул деньги, как бы расплачиваясь за пиво, а сам задержал купюру в руках, вынуждая приложить усилия, чтобы ее выдернуть. Она благосклонно улыбнулась и не стала выдергивать, взявшись за другой конец зажатой им в пальцах банкноты и встретив его вызов таким же прямым, четко отвечающим на заданный безмолвный вопрос взглядом.

Герман наклонился к маленькой золотой сережке, качавшейся в ее ушке и, нарочно щекоча дыханием, прошептал, что дождется окончания ее смены, даже если ему придется сидеть в пивной до утра, она чуть заметно кивнула. Я думаю, что она не слышала, не уловила в гуле летнего кафе-шатра, к которому еще примешивался рев проезжающих мимо машин, как шушукались грузчики, когда он вернулся к своему столику и, обернувшись на официантку, еще раз посмотрел на нее, не оставляя ей простора для толкования своих намерений.

Копания одобрительно гоготала. Герман намекнул им движением бровей, что хочет остаться в кафе один, и грузчики восприняли это, как должное. Многозначительно подмигивая, на ходу натягивая кепки, они двинулись к выходу, поминутно на него поглядывая, но он, напустив на себя холодный вид, скрестил на груди руки и смотрел в пространство, давая понять, что игра в заговорщиков окончена и начинается его частная жизнь, которая касается только его и никого больше.

Он действительно просидел до полуночи за угловым столиком, механически следя за мельканием ее мягких рук, быстро и ловко расставлявших и убиравших посуду со столиков, покрытых видавшими виды клеенками в красно-белую клеточку, и начиная уже понемногу скучать, даже весьма ощутимо мучиться угрызениями совести, досадуя, что дал приятелям-грузчикам (которых, к тому же в глубине души и приятелями отнюдь не считал) поймать свое глупое мужское «эго», что попался на столь примитивную наживку, хотя тут же замечал себе, что ведь и сам давно тяготился своей двенадцатилетней верностью и без каких-либо толчков в спину хотел, правда хотел, попробовать, какова измена на вкус. Так какая же разница – сейчас он сделает это, или когда-нибудь еще? Ну и, разумеется, вослед большинству мужчин в подобной ситуации, пытался представить «как это будет…».

Однако эта связь, вопреки его предположениям, граничившим с уверенностью, не осталась в рамках одной ночи и завела его несколько дальше, чем он изначально собирался зайти. Ее звали Любовью, но главное, она дала его нездешним озерным глазам то, чего они всегда искали. Она научила его ложиться в траву и долго, молча смотреть на звезды. И Герман смотрел. Так же, как когда-то в детской кроватке, на солдатика. И видел не Ковши, не Кастора и Поллукса, не Плеяды и даже не звездную пыль, а что-то… чего во Вселенной, по крайней мере, в видимой ее части нет и быть не может.

Спустя две недели вернулась жена. Согласно кодексу честного человека (локоть, право, не шпага) Герман решил покаяться, как каялись первые христиане – перед всем миром, а не так как каются христиане современные – крадущимся шепотком, наедине со священником, чей язык заведомо скован тайной исповеди.

Ольга искренне возмутилась и разозлилась. И сгоряча взмахнула хлыстом ответного признания: она тоже ему изменила. Там, в Пермской области. Случайно встретив на улице свою первую любовь: оба были до такой степени поражены встречей, что едва устояли на пошатнувшейся земле. Что Василий ехал потом на машине за увозящим ее домой, в Курск, поездом и на каждом полустанке врывался в купе с охапками роз.

Брат опешил. Правда, помня о своей провинности, не стал упрекать. Предложил разорвать отношения с возлюбленными и пусть все будет как прежде. Набросив на плечи куртку, он пошел к Любе. Стоя в дверях, мысленно держа себя за шиворот и заставляя смотреть ей в глаза, но взгляд все предательски соскальзывал в сторону – на висок, в облупленную подъездную стенку – сказал, что отношения закончены. Он больше не хочет и не может изменять жене. Прости за минутную слабость. С мужчинами это бывает. Будь счастлива.

Люба грустно улыбнулась: «Иди. Я должна была это предвидеть».

«А в глазах, в глазах, там, куда я никак не мог заставить себя смотреть при виде меня вспыхнул такой свет, а по мере того, как я начал говорить, свет угасал, угасал… и исчез. Страшно. Скорее всего, он погас навсегда. И это сделал я. Зачем? Зачем?».

«Зачем вы сделали это со мной?» – вопрос маленькой княгини с родинкой на губе, княгини Болконской. Андрей Болконский не нашел на него вразумительного ответа. Не нашел его и другой мужчина, несколько столетий спустя…

А дома жена со злой усмешкой сказала ему, что она передумала. Что ее первая любовь здесь, в Курске, ждет ее в гостинице. И она сейчас пойдет туда, а ты… ты… должен купить мне новую сумку. Со старой идти на свидание – позор. Потом она закричала, что она «женщина, женщина, а с тобой я давно забыла об этом»!

Что она устала от их постоянной семейной экономии, от выходных на огороде свекрови, куда приходилось тащиться на автобусе с тяжеленными, обрывающими руки ведрами, наполненными водой, ибо воды в окрестностях огорода не было, ночевать на рогожке в продуваемой всеми ветрами хижине Ниф-Нифа, и ладно бы на рогожке, так даже там никакой личной жизни, потому что рядом, с тяпкой, все время крутилась свекровь, которой не доставало ума оставить их хотя бы там наедине. Дома, и без того полностью избавленный от каких-либо обязанностей, он еще и пинает ногой мусорное ведро, выставленное к его приходу в коридор: трудно что ли, не раздеваясь, быстро вынести? Нет, ему нужны были объятия и поцелуи, он, видите ли, с работы вернулся, где жена с оркестром, а ему, значит, вонючий мусор подсовывают вместо оркестра! Вспомнила, как он взбрыкнул, не пожелав посидеть вечерок с трехмесячной дочкой, свекровь с гордо поднятой головой ушла с подругами в сауну, будто ее эта ситуация и вовсе не касалась, и ей, Ольге, пришлось с малышкой на руках идти на экзамен в институт, на государственный экзамен, вообще-то. Он хоть представляет, мелкий, жалкий эгоист, каково это было?! Ах, грузчик-философ, ему, видите ли, нравилось быть грузчиком, а по вечерам писать стихи, потому что он плевать хотел на все карьеры на свете. Карьера – это несвобода, а он духовной свободе предан и ценит ее более всего на свете, только о жене, с которой собирался умереть в один день, он при этом не подумал. Она, дожив до четвертого десятка, ни разу в жизни не видела моря, а ей всегда так хотелось, но он не то, что на море, по грязной речке Куре за двенадцать лет ни разу на лодке ее не покатал… Он отвадил от нее всех подруг… И в довершение всего еще посмел изменить, в тот же вечер, прямо с вокзала, побежал к бабе, обрадовался, что жена с детьми уехала и у него теперь руки развязаны. Ему, видите ли, захотелось с другой женщиной попробовать, освежиться, разогнать скуку надоевшей семейной жизни, да и приятели тут как тут со своими подначками… Только на ольгин субъективный взгляд у этой истории есть вполне определенное название. А у нее… У нее другое. Василий, настоящее чувство, которое, как выяснилось, она пронесла через всю жизнь… Ворох цветов… Тот самый праздник в противовес серым опостылевшим будням, которыми законный муж накормил до тошноты. И ощущение себя, как женщины… Женщины! А не кухарки на чадящей кухне, не поломойки, согнутой вопросительным знаком над ведром с поганой тряпкой! Женщины!

Брат дал ей денег на сумку.

Вложив пачку сложенных пополам банкнот в портмоне, Ольга презрительно подняла подбородок таким знакомым ему упрямым движением, которое он в ней особенно любил:

– Не отчаивайся. Я пока с тобой не развожусь. Знаешь, я буду выбирать между тобой и им. Посмотрим, кто из вас меня больше достоин.

«Вы-би-рать? – вскинулся Герман с перекошенным от бешенства лицом, чувствуя прилив своей столь часто без приглашения вступающей в игру гордости. – Между мной, отцом твоих детей и этим… явившимся – не запылившимся двадцать лет спустя с букетом роз?».

«Человек должен быть возлюбленным, охотником, воином. А в магазине, где уж им проявиться, этим инстинктам?», – слова Тома, героя «Стеклянного зверинца» Теннесси Уильямса. Инстинкты сработали в них одновременно. Только и Герман, и Ольга, придали своим инстинктам слишком большое значение. Ошибка, ставшая в их случае фатальной.

Оля ушла. Хлопнула дверь. Брат лег, откинувшись на спинку кресла и замер, прикрыв лицо книгой, которую и не собирался читать. Пьяным кораблем накренилась и отступила, оставив его в неком неназываемом безвоздушном пространстве комната, где он жил еще ребенком, не знающим всех этих дешевых душевных бурь, жил простой и ясной жизнью, подолгу сидя у окна в этом самом кресле, и глядя, как зажигаются в домах огни, в кресле, обнимавшем его в ту пору надежно и крепко, кресле, над которым висит портрет его юной, неправдоподобно красивой мамы; всем его школьным товарищам так нравится этот портрет, что он не отказывал себе в удовольствии солгать, что это портрет его девушки…

В отличие от той ночи, когда умер отец, читать и тем более рассматривать карикатуры он был не в состоянии.