Мой незнакомый брат

Когда же единственного человека, которым он, как ширмой, задернул для себя весь мир, не стало, и он лег в своей комнате, накрыв лицо книгой, а ее невозможно было читать, он вдруг согласился уехать в Москву. Чтобы стать одной из масок обступившего меня чудовищного маскарада. И сыграть в нем свою роль.

Я лежала на больничной койке после операции на травмированном колене, брат вошел в палату вместе с моей мамой… У меня только начал отходить наркоз, подступила, склонилась над бесформенной грязно-серой больничной подушкой боль. Кровавый сгусток пульсирующей боли, настолько огромной и бесконечной, что я явственно ощущала ее не только в себе, но и вне себя, боли, заполнившей комнату и растянувшейся пылевым облаком на сотни верст кругом. Изо всех сил я пыталась не подавать виду, но глаза с каждой минутой все глубже проваливались на лице.

Герман, присевший на стул у моей кровати, выглядел ненамного лучше: сильно похудевший, дочерна загоревший, с выступающими, как у старой лошади, зубами, в заношенном темно-сером джинсовом костюмчике, который совершенно ему не подходил, излишне четко прорисовывая по контуру и без того противоестественную худобу.

Итак, мы оба находились в состоянии, как нельзя лучше располагающем к обмену шутками:

– Послушай, в одной газете мне попалось объявление о том, что ночному клубу требуется стриптизер, можно без опыта работы, с возрастным ограничением до 35 лет.

– В этом что-то есть… И, похоже, я успеваю в последний вагон!

В больнице мне предстояло провести долгих шесть месяцев… Во время операции внесли инфекцию и температура не падала, не падала, не падала. В палате, словно в насмешку залитой солнцем с утра играло радио, я слушала его, бездумно следя за круженьем пылинок в солнечном луче и куря прямо на больничной койке. Входила остриженная под бойскаута санитарка Зина, торжественно неся кособокий жестяной чайник и покачивая им, как восточная красавица кувшином на узком плече: «Чай, кофе… пиво, водка, коньяк».

Затем наступал черед Бороды… Мой лечащий врач носил зловещее прозвище «Борода-садист», – одного из пациентов, афганского студента, у которого неправильно срослись кости, он привязал к кровати, чтобы заново переломать кости своими паучьими железными щупальцами бывшего военного хирурга. Как же кричал афганец – волосы вставали дыбом от этого нечеловеческого крика. «Чего орешь, – гнусаво, себе под нос, пробормотал Борода, когда дело было уже сделано. – Я всего лишь кости тебе сломал. А костям не больно»…

Мое грубо заштопанное черными нитками, как рваный сапог колено, – даже упавшее на него легкое шерстяное одеяло заставляло меня вздрагивать, – Борода разминал каждое утро, содрогаясь от напряжения мышц всей шириной своих могучих плеч, а выдавив скопившуюся жидкость, охотно угощал сигаретой из мятой пачки, негласно разрешая заниматься в палате тем, чем в больничных палатах обычно заниматься не принято… То есть беспросветно дымить.

Я видела, как умирали люди. Порой по пять-шесть человек за ночь. Я видела, как гнили заживо, собирая на своем теле стаи мух, брошенные своими родными старики. В какой-то момент мне стало все безразлично. Я стала частью больницы, местной достопримечательностью и мир за окном уже казался просто картинкой, декорацией, не имеющей к реальности никакого отношения. Я шагала по коридорам и все узнавали стук моих костылей, я консультировала вновь прибывающих больных и в шутку добавляла: «Это я вам как врач говорю». «Надо же, – искренне удивилась одна старушка. – Врач и сюда попала». Пришлось ей объяснить: «Я не врач, я ветеран движения».

Там прошел мой самый удивительный день рождения. Почти все приглашенные были на костылях. Мы поставили свои костыли в ряд, как английские джентльмены – тросточки…

И лишь по ночам, когда в больничных коридорах гасли огни, и дежурная медсестра бессовестно и предсказуемо роняла голову на свой вырванный из тьмы египетской светом тускловатой лампы столик, – я садилась на свою лошадь, на Голиафа, нога, давно уже ничего не чувствовавшая, во сне легко играла тяжелым металлом стремени, послушно прижималась к крылу конкурного седла. Гога выскакивал из конюшни на хрустящий снег, из-под его копыт фонтанами взлетали снежные брызги, мы быстро вырывались из лабиринта конюшен, туда, где простор и свет, чтобы до восхода бледного пятна, зимнего солнца, резвым галопом, обратившись в стрелу нестись сквозь метельное зарево на заснеженных пространствах скакового круга ЦМИ…

А между тем мой брат, четко и неожиданно для всех, а по правде говоря, и для меня, встал на часах, отточенным движением воткнув рядом с собой в снег приклад гвардейского ружья. На том самом месте, где еще недавно стояла я, и постепенно превращаясь из стажера, попавшего в отдел одной из старейших газет страны на испытательный срок с подачи, но без поблажек со стороны моих старых друзей, в блестящего репортера, автора звонких первополосных текстов. Конечно, ему было нелегко. Возраст: тридцать четыре года. Образование: один курс политехнического института. Профессия: «грузчик». Удручающие стартовые данные. Стоит ли удивляться, что при первом появлении в редакции выслушали его без особого энтузиазма. Дали задание из разряда почти не выполнимых. Но Герман его выполнил.

Над его вопросами в первые месяцы в голос хохотал весь отдел. Кто-то рождается в рубашке, кто-то – с двумя макушками, а Германа с рождения сопровождало обостренное самолюбие, бывшее его отметиной и одновременно бедой. А газетная дедовщина, задрапированная в куда более приглушенные тона, нежели армейская, но от этого не перестающая оставаться дедовщиной надо полагать, оставила на его самолюбии не один кровавый рубец. Герман сумел преодолеть и это.

Однако на фоне его успехов на незнакомом, но уступавшем под его натиском, перед готовностью браться за любую работу, поприще стала разыгрываться никем не предвиденная драма. Заставлявшая мою маму садиться на пустую койку в моей палате и, не дав мне толком прийти в себя после очередного послеоперационного наркоза взахлеб рыдать, проговаривая сквозь рыдания: «Гера должен уйти, пусть ищет себе комнату, он не может больше жить в нашей квартире». «Почему?», – слабым, ничего не соображающим голосом откликалась я, с трудом оторвав голову от подушки. Почему? В самом деле, почему Гера не может жить в моей комнате, чем и кому он там мешает? Мне приятно, мне просто хорошо оттого, что он листает по вечерам мои книги, смотрит мои любимые фильмы, что у него есть хоть какое-то подобие дома…

Мама отвечала молчаливыми, судорожными рыданиями. Она не хотела мне говорить, что ее любимый мужчина, Володя, живший по соседству, изрядно выпивающий, но… у него были такие теплые руки, и он знал так много теплых слов… Ее последняя в жизни, осенняя и не такая простая любовь. Да, так вот, Володя отказывался приходить к ней, повторяя: «Я не пойду, там Герман» и сводя маму этим с ума.

Герман им мешал, как может помешать присутствие молодого, к тому же часто иронично улыбающегося при виде двух влюбленных пенсионеров, человека. Он мешал им, этим старомодным пожилым людям, мешал играть по вечерам на лоджии в шашки, бегать в полночь купаться на ближайшие пруды, а на рассвете – удить рыбу, мешал сажать березки под окном, мешал выяснять отношения, разгадывать кроссворды и смотреть по телевизору хоккей. Мешал моей маме и ее Володе, во что бы то ни стало желавшим сделать свои чувства закрытыми ото всех и особенно от молодости, склонной взирать на их отношения с иронией, пусть и не отдавая себе в том отчета.

Словом, я, пригласившая Германа жить именно у нас, теперь должна была сказать ему, ему, проведывающему меня при первой возможности, заботливо вывозившему меня гулять в больничный двор в инвалидной коляске, словно старую графиню, содержащуюся в доме престарелых с клетчатым пледом, покрывавшим больные ноги, сказать, что он должен куда-нибудь уйти. Не называя при этом четкой причины, ибо причину моя мама, требуя законного уважения к своей поздней любви, просила держать в секрете.

Я долго сопротивлялась. Рыдания мамы становились все настойчивее, упреки, адресованные мне, все резче. И вот я не выдержала, произнесла нечто бессвязное по форме, но достаточно, впрочем, остро, грифельно проштрихованное по содержанию во время одного из гериных посещений. Он всегда понимал с полуслова, понял и сейчас, кивнул, ободряюще дотронулся до моей руки, пообещал решить этот вопрос.

Но на деле у Германа не получилось его решить. Наверное, потому что он был просто к этому не готов. Он, никогда не живший отдельно, на съемных квартирах, и без того чувствовавший себя смертельно одиноким после потери семьи («мне хочется завалиться под какой-нибудь забор и выть там, дико, бездумно, по собачьи»), возможно, внутренне, не признаваясь в том даже самому себе, боялся окончательно замкнуть круг своего одиночества, уйдя из моей комнаты, которая была в его сознании пусть призрачной, условной, но все же пристанью. Это всего лишь мое личное мнение, поскольку другого объяснения его безуспешным попыткам найти комнату, особенно если учесть, что попытки растянулись на два месяца, я не вижу. Герман же считал: он делает все, что может, он с ног сбивается!…

Герман обратился в агентство, одно из многих, предлагающих комнаты, а агентство оказалось пустышкой. Герман звонил туда каждый день, каждый день получил список телефонов квартирных хозяев, но по части телефонов невозможно было дозвониться, а в тех случаях, когда ему отвечали, выяснялось, что комната сдана уже неделю назад, либо ее готовы сдавать исключительно девушкам. Иногда, впрочем, Герману удавалось ввязаться в гонку по вертикали, влетев в метро, он мчался по очередному адресу, куда-то на окраину Москвы, но всякий раз выяснялось: кто-то успел доехать на просмотр квартиры раньше и уже внес задаток.

Мама в знак протеста практически перестала меня навещать, во время же своих весьма и весьма редких визитов говорила со мной крайне сухо и неприязненно. Чувство, что близкий человек, проводивший со мной в больнице дни и ночи без сна (после второй операции несколько дней я находилась практически в беспамятстве) страдает из-за меня, оказалось чувством из разряда невыносимых. Пусть в глубине души я не очень понимала причину этих страданий, поскольку с трудом представляла, как чужой любви можно помешать, особенно учитывая, что Герман приходил домой поздно ночью, а в течение дня чаще всего отсутствовал. Тем не менее мама действительно и неподдельно страдала. Это было невыносимо. Совершенно невыносимо.

Герман же продолжал утверждать, что ищет и никак не может найти комнату. Я была прикована к постели, с высокой температурой, опутанная тросами капельницы, не имея возможности даже доковылять до телефона-автомата и хоть чем-то помочь Герману запутавшемуся в паутине своих бесплотных поисков так же, как я в прозрачных и гибких шнурах капельницы. Но даже когда капельницу сняли, и я вновь обрела дар передвигаться, звонить по больничному телефону-автомату – это был не выход, потому что звонить нужно было много, практически постоянно, а так долго стоять на костылях я не могла. Своим нежеланием идти на компромиссы, нежеланием обсуждать эту ситуацию друг с другом, выбрав меня, одноногого (sic!) оловянного солдатика в парламентеры, мои самые дорогие мои люди заставили меня сделать выбор, именно выбор, ужасный, мучительный, ведь я любила их обоих.

В какой-то момент я сорвалась. Приехав домой из больницы и накричав на Германа, как фельдфебель на плацу, чего никогда себе не прощу (а думаю, что и он не простит), одной рукой опираясь на костыль, а в другой держа газету частных объявлений, я добилась от одного из агентов, чей телефон мне попался среди прочих объявлений, чтобы он встретился с Германом как можно скорее и предложил ему реальный вариант. Когда я положила трубку, глядя на Германа взглядом, не сулившим ничего хорошего, он, ощетинившись в ответ, тихо сказал:

– Мы в ответе за тех, кого приручили…

Герману была найдена комната, фактически первая попавшаяся, ибо обстановка была уже накалена до предела, комната в квартире алкоголиков, как впоследствии выяснилось. И ополоумевшая от пьянства старуха, призрак своей же собственной белой горячки гонялась по ночам с топором за внучкой и рубила этим самым топором дверь в гериной комнате, поскольку горячка, ловкой белкой метнувшаяся со шторы ей на плечо, шелестела в сморщенный стручок старухиного уха, что злодейка-внучка прячется там, она точно прячется там…

Собирая вещи, отправляясь в эту вышеописанную клоаку, еще не предполагая, что за клоака ему уготована, однако, видимо, все же чувствуя тем поразительным чутьем, данным от века каждому человеку, Герман холодно бросил мне, так настойчиво звавшей его в Москву и так твердо обещавшей, что он обязательно будет жить у нас и только у нас, мне и маме, своей тете, которую ребенком, мальчиком трех лет он обожал и ходил за ней хвостиком, еще бы не обожать, тетя предлагала своему трехлетнему племяннику столь зажигательные развлечения, как: выйти на дорогу, остановить грузовик и прокатиться в кабине водителя по вечерним переулкам с ветерком … С натянутой улыбкой, от которой нас обеих бросило в дрожь, он сказал прежде чем хлопнуть входной дверью: «Удачи!».

… Пожелание Германа начало сбываться еще до того, как было при столь удручающих обстоятельствах произнесено вслух. Оказались, как ни странно, вещими сны о резвом галопе на метельном скаковом кругу ЦМИ. Ко времени гериного ухода я уже жила дома. Меня спас мой старый друг, много лет живущий в Нью-Йорке. С помощью всего лишь телефонной трубки он нашел другого врача и другую больницу. И лучший специалист Москвы по травмам колена, не хотевший было за меня браться, поставивший мне жутковатый диагноз «гнойное воспаление коленного сустава», иными словами, считавший, что моя карта бита, вынужден был изменить свое мнение. Потому что мой друг сказал, лениво сидя нога на ногу в своем нью-йоркском кресле: «Он не хочет. А мы хотим».

И вот, вскоре после блестяще исполненной медицинским светилом операции, я, уже дома, со снятыми швами… учусь заново ходить, как годовалый ребенок, отставив в сторону костыли, цепляясь за стены и за мебель.

Герман ушел. Но он продолжал мне звонить. Как и прежде, он оставался самым вдумчивым и заинтересованным слушателем той писанины под названием художественная проза, к каковой с детства я питала необъяснимую склонность.

Ему, единственному, я рассказала о Голиафе. Не только предсказывавшему стрелоподобным галопом сквозь заснеженные пространства скакового круга мое будущее выздоровление. Но, как оказалось на самом деле – посылавшему в призрачных дымах этих снов SOS, крик о помощи. Ибо в эти же дни Гога, проданный тренером от безденежья какому-то новому русскому, чистокровный жеребец Голиаф, правнук АнилинаАнилин (Элемент –Аналогичная)1961 г.р. – самая знаменитая из скаковых лошадей, рожденных в СССР. Трехкратный победитель Приза Европы. «Трижды венчанный». В Англии титул «Трижды венчанного» присваивается чистокровным лошадям, завоевавшим три классических приза для трехлеток – Дерби, «Сент-Ленджер», «2000 гиней». В СССР права называться «Трижды венчанными» удостаивались лошади, выигравшие в двухлетнем возрасте Приз им. М.И. Калинина, в трехлетнем – Большой Всесоюзный (Дерби), в четырехлетнем – Приз СССР, своей горячечной, требовательной жаждой победы заставлявший меня выигрывать конкуры на Кубке Форума и – в ЦСКА, под проливным дождем, когда разбежались уже все зрители и нам с Гогой аплодировали лишь солдаты, сидевшие на стене ближайшей воинской части…

В те же дни, когда я выстукивала костылями по больничным коридорам бесконечные цепочки шагов, Гога умирал от перелома шеи в поместье нового русского, а я никак и ничем не могла ему помочь.

А птица… Птица улетит позже, много позже. Улетит отнюдь не под влиянием нелепой и уродливой квартирной драмы, но по куда более загадочным, до сих пор остающимся для меня невыясненными, а лишь предполагаемыми причинам.