Никчемный человек

 

 

 

… баба только и голосит: «…пьянь пропащая, чтоб ты сдох поскорее!» – засовывая в печку очередное полено, делился с Люськой наболевшим Пашка. – А я, словно ей назло, всё живу и живу, хоть и надоело мне порядком это скучное занятие. Нету во мне, Люсьен, интереса к жизни, а бог смерти не дает. Детям своим я не нужен, жене в тягость… Дык, я к ним и не навязываюсь! Пусть живут сами по себе, а я тут как-нибудь перекантуюсь.

Дремлющая псина слушала вполуха, свернувшись калачиком у стены. Пашка, покончив с печкой, взялся приводить в порядок распухшую физиономию. Поднеся поближе к глазам залапанный осколок зеркала, он морщился, осторожно удаляя смоченной под краном тряпицей запекшуюся кровь. Болел нос, тянуло где-то в желудке, а ещё сердце вдруг как-то странно повело себя, тяжелым камнем неожиданно проявившись в груди. Нестерпимо, до крика, захотелось вдохнуть свежего, чистого воздуха, и Пашка, торопливо пнув ногой дверь кочегарки, вывалился на двор. Испуганная Люська рванула следом, ужом проскользнув между ног, а он, качаясь на холодном ветру, словно рыба беззвучно разевал рот, не в силах наполнить желанной прохладой грудь.

Звезды, дружно заполонившие вечернее небо, смотрели равнодушно на него сверху, а он отвечал им неприязненным взглядом, также равнодушный к их запредельно далекому существованию.

Скрипнула в стороне дверь, и кто-то крупный, сердито покашливая, тяжело затоптался на снегу. Люська, радостно взвизгнув, стрелой понеслась на звук шагов и завертелась рядом суетливом лохматым комом.

– Ну, всё, всё! – услышал Пашка знакомый голос леспромхозовского слесаря. – Не вертись, юла, а то не дай бог отдавлю лапу!

Но собака, не слушая, продолжала весело скакать, пытаясь всякий раз дотянуться мокрым носом до его ладони. Долговязый и медлительный в движениях Комов, осторожно переставляя обутые в валенки ноги, подошел к Пашке.

– Жрать, поди, хочет? – кивнул он головой на резвязщуюся подле них Люську.

– Это её нормальное состояние, – через силу улыбнулся Пашка. – Не собака – желудок с ножками.

С Комовым они были знакомы давно, но почти не общались. Кивнут равнодушно друг другу при встрече – и каждый в свой угол. Немногословного и работящего мастера в поселке уважали: слесарь, при желании, мог починить всё – от дверного замка до автомобильного двигателя. Но мог и послать просителя подальше, не утруждая себя объяснением причины внезапной неприязни. Зато Люська в нем души не чаяла, ведь каждое утро, приходя на работу, он выкладывал перед ожидающей у ворот леспромхоза собакой прихваченное с собой угощение: то остатки холодца, то пару шикарных косточек, а то и холодную, но такую вкусную домашнюю котлету.

Одетый в новый теплый полушубок Комов наклонился ближе, всматриваясь в Пашкино лицо.

– Что-то ты покоцанный весь, словно котяра бродячий. Давно запил?

– С неделю где-то…

– Хреново выглядишь. Негламурно.

– Коль морда разбита, уже не элита? – усмехнулся Пашка, потирая ладонью левую сторону груди.

– Сердце беспокоит? – понимающе качнул головой Комов. – Похмелялся сегодня?

– С утра маленько перехватил.

Слесарь поднес поближе к глазам руку с часами, пытаясь определить время. Затем поманил истопника за собой.

– До автобуса ещё время есть. Пойдем-ка, у меня в мастерской завалялось подходящее лекарство.

Втроем, вместе с путающейся под ногами Люськой, они вновь открыли «слесарку». Комов, повесив полушубок на приколоченную к стене вешалку, загремел ключами, отпирая выдвижной ящик верстака. Пашка пристроился на краешке одного из двух имевшихся в мастерской стульев, а Люська уселась рядом на полу, в ожидании возможного угощения.

– Вот она, – извлек Комов на свет нечто, упакованное в газету, – мне её один заезжий коммерсант презентовал. Я ему тут кое-что починил-подлатал на днях.

Он развернул газету и с гордостью поставил на верстак бутылку коньяка. Пашка от неожиданности звучно сглотнул слюну. Одна только Люська отнеслась к благородному напитку без должного уважения, равнодушно мазнув взглядом по бутылке.

– Супруга моя это дело не особо приветствует, оттого и прячу здесь, – пояснил Комов, роясь в поисках подходящей посуды. – Она женщина правильная и строгая, врачом в районной поликлинике трудится. О здоровье моем вечно беспокоится, поэтому если и выпиваю, то понемногу и не на глазах.

– А моя, наоборот, мечтает, чтобы я сдох поскорее, – усмехнулся Пашка, ласково поглаживая нетерпеливо ткнувшуюся ему в ногу Люську, – и тогда ей с детьми дом отойдет. Тесно им со мною и хлопотно, хоть у каждого по комнате. Мне для жизни диван в кухне отвели, вот и спотыкаются каждый раз.

Слесарь подкатил от стены дубовый чурбак, застелил его газетой. Выставил на импровизированный стол две эмалированных кружки и пачку печенья.

– Извини, с закуской не густо, – обращаясь скорее к Люське, виновато произнес он.

– У лесорубов тушенка в холодильнике есть, – успокоил его Пашка, – как отгуляют и разъедутся, я ей вынесу банку.

– Смотри, а то опять по физии схлопочешь, – покачал головой Комов. – Не связывался бы ты с ними – народ ведь у нас такой, что за глоток водки душу вытрясут.

Откупорив коньяк, слесарь наполнил кружки. Пашка, склонившись к своей, осторожно принюхался. Люська, старательно вытягивая шею, сунулась было к нему, но учуяв спиртное, фыркнула презрительно, сразу отступая. Недовольная, ушла со света в угол, свернулась там в клубок и затихла.

– Ничего, – проводив её взглядом, повернулся Пашка к слесарю, – они сейчас там напьются и завтра не вспомнят ни черта.

– Давай, что ли? – поднял Комов кружку.

– А за что?

– За твое здоровье. Или другие пожелания есть?

Пашка нерешительно взялся за стоявшую перед ним кружку, подержал в руке, словно взвешивая, затем поставил обратно.

– А с чего вдруг такая щедрость? Дал бы мне лучше сотню – я бы у завхоза бутылку водяры купил.

– После бутылки ты только утром очнешься, а кто всю ночь печи топить будет? Разморозишь систему – тебя завтра же выгонят по статье! И куда пойдешь со своей биографией?

– Найду место…

– Где? На паперти? Там и без тебя тесно. Ладно бы, ремесло в руках было, так ведь нет. Люди и поумнее сейчас без заработка мыкаются.

– Значит, с голоду подохну, – дернул равнодушно плечом Пашка, – один хрен живу через силу.

– Нет, человече, – качнулся на жалобно скрипнувшем стуле Комов, – поверь мне на слово – с тобой всё иначе случится. Либо отравишься пойлом дешевым, либо пьяный в сугробе замерзнешь. Подобным способом много народу на ту сторону перебралось.

– Тебе-то какая печаль с того? – выпить хотелось жутко, каменело сердце, и стонала в нетерпении измученная душа, но Пашка упрямо тер левую сторону груди, даже взглядом не удостаивая стоявшее на газете угощение. – Чего ради такое богатство переводишь? Он сотен пять, а то и поболе в магазине стоит. А ведь я даже вкуса его сейчас не прочувствую! Захотелось доброе дело сделать? Тогда сгоняй к Емеле и возьми бутылку, а то мне он не даст. В получку рассчитаемся.

Комов, враз помрачнев, угрюмо разглядывал нахохлившегося, подобно воробью, Пашку. Что-то решал про себя, вслушиваясь в колючие слова, а потом, выдохнув резко, без лишних слов опрокинул в себя коньячную крепость.

– За водкой не пойду, – устало потирая глаза, ответил он, – говорил уже. А коньяк выпей – моя считает, что в таких вот случаях он лучшее лекарство.

– Не буду, – по лошадиному мотнул головой Пашка, – один глоток – он ни уму, ни сердцу, только рот испачкаю. И жалость твоя тоже лишняя – уедут лесорубы в поселок, я в холодильнике недопитую бытылку возьму и поправлюсь. Они, заразы, продуманные – с каждой пьянки чуток на утренний опохмел оставляют.

– Мало тебе сегодня досталось?

– Да плевал я на них, – дернул пренебрежительно плечом Пашка, – ещё раз сунутся, падлы, на «перо» посажу.

– Силен! – Комов, не обращая внимания на Пашку, плеснул себе ещё. – Дышишь уже через раз, а всё туда же – «на перо!» Из-за стакана паршивой водки опять за «колючку» пойдешь? Не слишком ты себя ценишь, однако.

– Можно подумать, что у тебя иная цена… Сам признался, что за работу бутылками расплачиваются.

Слесарь, не ответив, поднялся с табурета, прихватив с чурбака недопитый коньяк. Завинтил крышку, вновь упаковал бутылку в газету и вернул подарок в ящик верстака. Пашка молча наблюдал за ним. Комов посмотрел на свои часы, затем перевел взгляд на Люську, мирно дремавшую в углу.

– Пора мне.

– Пора, так пора, – Пашка поднялся с табурета и позвал собаку, – пошли, хвостатая, погостевали и будя!

Люська перед расставанием немного попрыгала вокруг Комова, и уже затем, посчитав, что все необходимые формальности соблюдены, толкнула лапой незапертую дверь, первой выскользнув на двор. Пашка, досадливо морщась, потопал следом. Едва переступив порог и ощущая на лице холодное дыхание зимнего вечера, услышал за спиной неторопливо произнесенное:

– Зря ты так… Бутылка бутылке рознь. Да и заработать её куда почетнее, чем украсть.

Пашка хотел ответить слесарю чем-нибудь едким, насмешливым, и даже открыл было рот, но из темноты двора примчалась припорошеная свежим снегом Люська. Озорничая, шустрой юлой крутнулась под ногами, хлестнула по голенищу сапога хвостом и пулей унеслась во тьму. И уже где-то там, невидимая во мраке, залилась визгливым и протяжным лаем, от всей своей собачьей души толи охаивая за что-то окружающий её мир, толи искренне радуясь его существованию…