Агнец божий

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за декабрь 2024:

 

На чтение потребуется 1 час 10 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Михаил вонзал штык лопаты в землю, вгонял ногой, переворачивал пласт. Голова уже не кружилась с голодухи. Тело подсохло, привыкло. И губами шевелить перестал: текст «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и «Символа веры» повторялся как бы сам, без усилия грубых и излишних, в общем-то, мясных частей щёк и рта. Богомерзкие плотские движения нужны были только для перекидывания бусин чёток после каждого повторения – как ни усердствовал в посте и бдении, само, как в житиях, не совершалось.

Была среда. По средам он не только не вкушал пищи, но и не пил. То же и по пятницам.

Перекопанная земля, чёрная, жирная, расстилалась широкой полосой. От ограды монастыря до дорожки в храм, а в ширину – от ограды до колодца. Если настоятель не велит прекратить, не назначит другого послушания, значит, когда работа закончится – начать по новой.

– Бог в помощь! – раздалось сзади. Не настоятель. Голос тонкий, задорный. Михаил обернулся. Витька. Одноклассник.

– Благодарствую. С чем бог послал?

– Тебе отрываться от работы можно? На штрафок не налетишь? Вот, принёс.

И тряс круглым газетным свёртком, будто бутылку через проходную пропёр.

– Помилосердствуй, не искушай ближнего, – ответил Михаил. И вслух прочитал «Отче наш», но перекидывать бусину не стал.

– А читать тоже искушение? – прищурил Витька рыжевато-карие глаза. – Раньше же монахи грамоту распространяли.

– Слово божие, – кивнул Михаил, – а не суету.

– Ну, в обчем, если интересно, – и Витька развернул трубу из газеты. Оказалась толстая самодельная книга, сброшюрованная из листов конторского формата. Михаил и Витька знали его как «одиннадцатый», нынешние же говорили – «а-четыре».

– Как раз тебе должно быть интересно. Па-машь, занесло меня тут в один... одно... э-э... Ежели им ихнее начинаньице удась-ся, вот и будут... агнцы божие. И ни тебе молитвы, ни поста. Силой науки.

– Положи на лавочку у колодца, а я продолжу послушание исполнять.

– Ну, как хошь. Хоть шаньгу-то с картохой можно тебе оставить? Веганское... ну, тойсь постное угощенье же!

Не дожидаясь ответа, бросил книгу на лавочку, выудил откуда-то из внутреннего кармана свёрток почти с неё же размером, бросил сверху, приподнял кепку – ни дать ни взять сама привскочила на пружинящих русых вихрах:

– Наше вам!

И скорым шагом, будто всё ему здесь претило – к воротам.

Настоятель выслушал своего трудника перед вечерней.

– Прочитай, сыне. Если есть чувство, что снова придёт твой грешный знакомец, прочитай и отвечай, вооружась знанием. Святой апостол Павел и тот считал, что всё позволительно. А уж что полезно, Господь умудрит...

 

 

*   *   *

 

Витька менял фильтры. Одна из постоянных обязанностей слесаря-вентиляторщика. И до чёрта же их здесь. Еле успевается за рабочую неделю поменять по кольцу всё, что прописано в инструкции. А ещё смазка воздушных насосов, а ещё запись расходов и давлений, а ещё утилизация, а ещё, а ещё. Согласился на свою шею, запал на коэффициент и спецхавчик. Вредная-таки работёнка.

Три винта, решётка, шесть винтов, фильтр-камера, вынуть, в мешок, достать из другого мешка, вложить. Респиратор, скотина, всю морду натёр.

– Эй! Кто там? Ты, Глазырин?

...зырин... ин... – понеслось эхом в трубе.

– Я, хто ж ещё, – и приложил русским устным. – Яшка на работу не вышел! Подойди после обеда на препараторский пост!

Витька ответил семиэтажно. И с остервенением продолжил винтить и развинчивать. Но к кабине вахтёра перед дверью с надписью «СТОЙ! Без биозащиты не входить!» после обеда подошёл.

Там уже мялся какой-то научник. Весь в резине.

– Одевайся, – пробубнил неприязненно.

Пришлось напялить то же самое. Витька тут же расчихался от тальковой вони. Стёкла очков запотели. Шёл за научником почти на ощупь.

– Вот тут садись, и всё, что видишь, пиши. В эту вот тетрадку.

Очки помаленьку проветривались, муть исчезала. Витька увидел стол, стул, лампу типа торшера. В круге света от лампы на столе – клетку. А в ней – белую мышь.

– Вот, смотри, тетрадка, это журнал эксперимента.

– Тебя... э-э... вас...

– Вячеслав Игоревич. Можно Слава. Вот, смотри. У подопытного объекта в клетке есть поилка, – Вячеслав показал тупым концом шариковой ручки на корытце с водой, – есть кормушка, – ткнул в другое корытце, с какой-то трухой, – будет он есть или пить, это запиши, и во сколько. Часы вон там, поверенные, – и ткнул куда-то в сторону.

– А не будет?

– И любую активность записывай, – Вячеслав кивнул словно сам себе, – я вернусь через часок, а ты покарауль, попиши.

Витька сел и уставился на мышь. Она лежала лапки в стороны и никакой активности не проявляла. Ну и хорошо.

Посидел просто так, поотдыхал, бросив костлявые руки-ноги, как им упалось. Ох и здорово отвлечься от винтов. Где-то рядом гудели насосы. Смазанные им на совесть в понедельник. Совесть требовала ответа на вопрос: часом, не сдохла ли мышь? Ведь обычно чем живность мельче, тем резвей, скачут что блохи. А тут – лежит пластом. Сдохла – тоже надо записывать? Вдруг именно это от неё и требуется.

Ручка в ячею клетки пролазит. Закруглённой пластмассиной потыркал тихонько животинку в бок. Чуть вздрогнула. Живая. Записал, глянув на часы в простенке между стеллажей непонятно с чем: «14-55. Объект ткнули в бок тупой пластмаской. Дёргается. Живой».

Никчёмное любопытство продолжало разбирать. Лапы-то не сломаны у объекта? Дотянулся ручкой до задней лапки. Пошевелил осторожно. Нет, колыхается как цельная костяшка, хоть и малюсенькая. И даже не вздрагивает.

Правая рука дёрнулась было к тетрадке – записывать или как? Нету ведь активности. А может, так и надо. Если опыт на радиацию был. Кто об этих делах слыхивал, говорили – страшная штука, действительно пластом лежат, а потом ссыхаются и мрут.

А если голодная, бедолага, или изжаждалась так, что уже в обмороке? Надо попробовать к самой мордахе поднести. Окунул ручку в поилку, посадил каплю воды на розовый носик. Капля сбежала и впиталась в подстилку. Мышь ни регеге. Попробовал на мокрую ручку налепить и поднести к самым усам – говорят же, зверюшки усами чуют, что коты, что мыши! – крупинку корма. Тоже не впрок.

Хлопнула дверь. Очередной научник в резине.

– Стой, хто идёт? – на всякий случай вякнул Глазырин. Вошедший глухо засмеялся: резина искажала, душила звуки.

– Да я это, Вячеслав!

Протопал к столу.

– Слышь, это... Вячеслав-Игрьч... я тут не облучился от неё, а? – предательски дрогнувшим голосом поинтересовался вентиляторщик. – Опыт-то не на радиацию?

Опять глухой смешок. Резиновые перчатки уже возили по странице тетради.

– Ну вот кто тебя просил? Что за слова: тупая пластмаска?

– А я, это, не сдохла ли, в опчем...

Помаленьку выложил все свои сомнения.

– О-о, – уважительно пробормотал Вячеслав, – а таки вышел бы из тебя лаборант. Яшка ни фига не спрашивал. Кто идёт, главное! – Вячеслав покрутил головой, фыркнул. – Пошли в душ.

 

 

*   *   *

 

В этом кабинете тоже был торшер. С зелёным абажуром в бахроме. Двухтумбовый стол, обитый зелёным. Тяжёлые кожаные кресла. В одном таком за столом сидел старый, гривастый, седой хрыч. Перед ним – Вячеслав. А вдоль стенки, на стульях – ещё несколько человек, и для Глазырина место нашлось.

Старый хрыч, завотделом, только что прочитал, вернее, пробежал наискось, толстый том бумаги, принесённый Вячеславом. И выслушал ту научную галиматью, которую Вячеслав счёл нужным изложить вслух. Про наличие рефлексов, но тем не менее отсутствие инстинктивной активности. Старательно вращая глазами в круглых очках, аж бровями, тонкими, пепельными, шевеля вверх-вниз. И нос с белой отметиной посередине подёргивался в такт.

Перед тем как войти в кабинет, Вячеслав долго пытал Витьку.

– Точно: потыкал в бок, и дёрнулась? Точно? И несколько раз?

– Да, да, ну врать, что ль, буду?

– Но не пила, не слизывала, даже когда на самый нос?.. И не ела?

– Да, да, ну сказали тебе – да! – выходил из себя Витька.

– Точно сможешь теми же словами повторить? Если спросит?

– Ну – да, ну – бзда-лабуда! – взорвался Витька, и оба рассмеялись. Больше тянуть кота за хвост было нельзя, а зайдя, нужно было молчать до вопроса.

Но вопросов у зав-хрыча не было, кроме одного:

– Состав комиссии! Кто рекомендацию на переход к следующему этапу напишет?

Когда расходились, кто-то из этих, вдоль стенки, вздохнул:

– Тут бы с двумя дипломами. Биология и духовная академия.

Послышались натужные смешки.

– Нема больше Войно-Ясенецких.

– Вы ещё Коперника вспомните.

Эти фамилии Витька слышал. От одноклассника, от Мишки Ольховского, который вроде как в монахи подался. Чем и поделился с Вячеславом. Очень уж надоело отвинчивать и завинчивать целую смену напролёт.

Теперь, в свой выходной, он опять ехал в соседний райцентр. Там надо было пересесть на другой автобус. До деревни с непроизносимым для Витьки названием: очень уж сворачивал с него язык на поговорку «мы карьяла, нам похъёла» – вот эта похъёла и мешала запомнить, и уехать из неё можно было только следующим утром, выходные псу под хвост, но цель оправдывала средства.

 

 

*   *   *

 

Настоятель, архимандрит Акакий, был поглощён богопротивным делом. Крутил баранку. И никому было не доверить. Грязь с круглыми, окатанным ледником гравелинами хлестала в днище, словно картечь. БМВ, немало намотавший ещё со светских, депутатских времён, содрогался. Ни один из восьмерых, считающихся монахами, из пятерых послушников, из троих трудников не удержит на этой трассе руля в руках.

Шепча по кольцу то молитву Богородице «Покрой мя», то Николе-угоднику о сбережении в пути, то о благословении начатого дела, архимандрит преодолевал российскую хлябь. Лучшую защиту Отечества.

К вечеру он был во владычных покоях. Карельский епископ Варсонофий владеет скорочтением – очень кстати, кому ж дать знать, как не однокашнику. Обоих в своё время из одного учебного заведения отчислили, ну да Штирлицы продукция штучная. Кто не прошёл, на других местах служат.

От силы минуты за четыре епископ осознал содержимое толсто свёрнутой бумаги.

– Благословляю тебя назначить послушание, а трудника раба божия Михаила – выполнить, – епископ помедлил, унизанная перстнями сухощавая, помнящая рукоять кортика рука застыла на мгновение, хищно сжав бусину чёток, – и да святятся на вашем пути богомерзкими папёжниками измышленные устройства связи.

Дождавшись, пока ставший из чёрного буро-песочным БМВ Акакия скроется в переулке, крикнул внутрь покоев:

– Дионисий, митрополичий набор!

Как из ниоткуда возник служка и заметался. Верхняя риза, высокие сапоги, чемоданчик, который между собой хозяин и слуга называли «митрополичий кейс». Толстого свёртка в нём не было. Не подразумевался.

Тем временем Акакий звонил по мобиле:

– Раба божия, трудника Михаила, благословляем вкупе с епископом на подвиг апостольский.

 

 

*   *   *

 

– Апостол несёт слово божие, – объяснял Михаил.

Только нынче днём келарь передал ему слова настоятеля: благословляют, дескать, тебя они оба со владыкою стать апостолом. И разрешают ото всяких запретов на мобильники, микрофоны, радио, автобусы, такси и прочее, для слуг божиих поганое. Разговор с настоятелем, закончившийся многообещающим «Господь умудрит», был именно об этом. О проповеди в стенах объятого гордыней светского учреждения, положившего себе целью попрание слов священного писания насчёт неисповедимости путей.

Но сам архимандрит не появлялся и не появлялся. А ведь Михаил знал меру его водительского мастерства. Сам видывал. По крайней мере, летом тот оборачивался за световой день до местопребывания владыки и обратно. Благословение владыки? Значит, был там. Значит, ещё куда-то позвали дела...

Поймав себя на нескромных мыслях, Михаил начал читать покаянный канон Андрея Критского. В окошке киновии для трудников стемнело, потом рассвело. Пора было на остановку автобуса в район, одноклассник должен ждать там. Дела Божии вершатся и через грешных.

 

 

*   *   *

 

Список комиссии выглядел внушительно. Заведующий лабораторией, членкор Академии естественных. От двух институтов, ведущих работы в схожем направлении – два доктора, один биологических, другой физмат, айтишник, генетик-расшифровщик. Без того, кто, собственно, ведёт работу, тоже нельзя – вот вам эсэнэс Клячин Вячеслав Игоревич.

– Хороший тон требует нечета, чёт – к автокатастрофе, так говорили ещё с незапамятных шестидесятых, – потрясал он списком перед Витькиным носом. Нос дёргался. Казалось – длинно изгибался, будто новый лаборант сейчас чихнёт.

Витька понимал: чтобы при любых тёрках определилось большинство, нужен пятый человек. И вот вам, в соответствии с веяниями, представитель духовного сословия.

Долго допытывались Мишкиного звания. Или должности. Или степени – чёрт там у них в системе ногу сломит. Трудник, твердил он, это не звание, звания вообще суета сует. Разозлил Славку, тот цыкнул:

– Про суету и вовсе еврей сказал. Царь Соломон Давидыч. А он же этот был, энтузиаст, «книга энтузиаста» есть такая. Тебе это западло должно быть. Того... богопротивно.

Мишка сокрушённо отмалчивался.

В итоге написали: представитель Карельской епархии Русской православной церкви. Против такой формулировки одноклассник не возразил. Только поправил: не московский патриархат, а московская патриархия.

Сам же текст протокола был прост. Рассмотрев и так далее, комиссия в составе приняла решение перейти к следующему этапу научно-исследовательской работы шифр «Агнец».

Михаил потребовал, чтобы ему показали, как обращаются в институте с божьими тварями. Облачили в биозащиту и показали клетки с мышами. Многоэтажные. Еда-питьё-вентиляция, свет днём, темно ночью, всё по потребностям. Пытались даже объяснять: дескать, расчёт по хи-квадрату даёт, что для однопроцентной доверительной вероятности нужен пятнадцать тысяч двести сорок один опыт. Монастырский трудник спрашивал: одна мышь – это один опыт? Ему намекали: помним, мол, кем созданы мыши, «Повелитель мух» и всё такое. Витька в ликбезе не участвовал. Выносил отработанных мышей собакам охраны. До безобразия на них разожравшимся, до профнепригодности.

Ведь они не убегали. Только чуть дрожали тельца на холоде. Внешний, так сказать, слой. Из числа нескольких сотен сваленных в корыто-кормушку. Псы подходили и хрустали.

От Витьки в этой связи требовалось как можно скорее освободить и отремонтировать помещение для продолжения экспериментов. Помещение напоминало небольшую трёхкомнатную квартирку. Спальня – метров десять, типа гостиной – метров двадцать, и ещё какая-то комнатуха вроде мастерской или лаборатории. Само собой, санузел, а вот кухни не было. Все двери в один коридор. Бывший вентиляторщик переложил все коммуникации, оставшиеся после мышиных стеллажей. Появились угрюмые молчуны, установившие в мастерской-лаборатории тучу приборов. В их работу Витька даже не вдавался.

Общался в основном с одноклассником. Тот находил себе простые занятия, вроде той же возни с собаками. Таскал тяжести на кухне и в столовой. Измельчал мышиный корм – ведь они ж, заразы, трескают и вне участия в опытах. Иногда помогал вентиляторщикам. Ночевал при институте, в корпусе вивария. А когда оба оказывались свободны, пересказывал Витьке священное писание. Бывало и интересно.

Со Славкой, правда, бывало гораздо интереснее. Генетика, генная инженерия, генно-модифицированные организмы, как подсадить нужный ген в цепочку... Подтверждал: да, те мыши тоже были не со своими генами.

 

А особенно грызть стало Витьку любопытство, когда в ту квартирку кто-то заехал.

Явно особа женского пола. На лоджии телепалось неопровержимо женское бельишко. Размеры... Да, могла оказаться и интересная дамочка. В столовую не выходила. Похоже, вообще никуда не выходила. Витька затаивался в подсобке напротив, пытаясь что-то увидеть через полуподвальное окошко и стекло, заграждавшее лоджию. Но стекло было с хитринкой, как зеркала в комнате смеха. Михаил произносил тихие и долгие речи о гнусной похоти.

Видимо, прав оказался именно он, потому что вскоре Витька увидел жилицу трёшки, вешающую на лоджии вещички – и да, с неопровержимым животиком.

Издали похожа была на Кристинку, классом старше, которую в школе дразнили Крысой. Из чистой зависти. Потому что ни на чьи жадные, сальные взгляды не отвечала. С великолепным презрением глядела поверх голов. Вот оно-то и разжигало зависть. Никто больше так не мог. Оставалось обзываться. Походила и на... Вспомнить имя той мамзели Витька не мог. Пригласили в одну компанию, где на спор выпил целую бутыль вискаря. А потом объявили: недействительно, была уже начатая. Условия спора предполагали: всё выпитое – за счёт общества. А тут обломись. Кажется, орал, размахивал руками, кажется, кого-то обнимал, куда-то тащил. По времени с этим животиком могло и совпасть.

А может, не похожа. Мало ли кого с кем издали можно перепутать. И где животик нагуляла.

Тот, кто там сидел, явился на белый свет под конец зимы. Витька узнал об этом, когда его обязали отдежурить сутки. Было попробовал возбухнуть: типа, а трудовой кодекс, а колдоговор, а мой собственный договор, там же четыре-два? С чередованием смен, утро-вечер-ночь, по кольцу, неделя так, неделя сяк... Ему терпеливо дали выпыхнуться целиком. И когда профсоюзный запал иссяк, сказали:

– Врача привезли уже. Тоже будет сутки вахтовать. И нишкнул. Потому что ответственный этап, рождение модифицированного... агнца. На тебе ж ещё этот, представитель... который духовный. Ты с ним ладишь, вот и послеживай. Родина требует.

Настолько никогда не слыхивал Витька таких сентенций, что и слова все как засохли, и челюсть отвалившуюся только рукой на место задвинул.

 

 

*   *   *

 

– Не сосёт.

Витька услышал эти слова и раз, и другой, и третий. И разные другие. Зонд, адаптированная смесь... Один раз, меняя фильтры вентиляторов снаружи экспериментальной трёшки, уловил голос врача, который, похоже, так и жил там безвылазно:

– ...почему не плачет... дыхание как по учебнику...

И рискнул-таки при очередной встрече с наукой задать вопрос:

– А чего она с ним не гуляет? Может, потому и не сосёт?

Славка цыкнул, как тут на собак не цыкали:

– Ты! Это и есть результат!

Правда, потом опомнился и добавил уже человеческим тоном:

– Ты ж не захочешь как тот врач.

У Витьки по хребтине словно паук пробежал. А ведь да. Он-то домой уходит, в выходные и пивка, и на озеро с удочкой посидеть, и шары погонять в клубе. А монашек-то, одноклассничек – нет. И врача этого ни в столовой не видать, нигде на территории. Как и мамашу. Инвалид, видимо, родился. Нет уж. Подальше от таких опытов.

Мишка на это, как всегда, имел свой взгляд:

– Как можно скорее совершить таинство крещения.

И таки был допущен в заповедные стены. Даже не отнекивался, как когда подписывал решение комиссии. И на Витькины подначки отвечал:

– Страха смертного ради и мирянин может свершить таинство. На мне ж владычное благословение.

– Ну, как он там... он или она, кстати? Совсем плох? А мамаша? А как назвал? – приставал Витька потом.

– Лицом и телом леп, как богомладенец, – отвечал духовный представитель. – Молчит, лишь взирает умилённо. Матери написал я три молитвы, душу укрепляющих. А имя младенцу нарёк Андрей, ибо означает – мужественный, дабы встречал всё ниспосылаемое с подобающей твёрдостию...

Слушать бывшего одноклассника было всё-таки трудновато, Витька быстро скисал на всех этих «дабы» и «ниспосылаемых». Тем более что главного-то приятель как раз и не говорил. Что за особа. Крыса или не Крыса. Но в этот раз и Михаилу было недосуг долго проповедовать. Он отправился в административный корпус и там взбулгачил секретаршу дирекции, требуя разрешить позвонить по городскому телефону. Давно уже никто не обращался к ней с такой просьбой. Еле уразумев суть, она впустила духовного члена комиссии в звукоизолированную кабину и соединила с номером, который он назвал. Это был мобильный настоятеля.

Разговор длился долго, и после него Михаил не сразу покинул кабину. Некоторое время осенял себя крестом и молился, перебирая чётки, пока секретарша не постучала в толстое дверное стекло согнутым пальчиком:

– Вы, может, ближе к иконам, духовные-то дела? У вас же там есть?

Монастырский насельник вышел, продолжая перебирать чётки.

 

 

*   *   *

 

– Соблаговолите выслушать смиренного раба божия, владыко, – прошелестело из динамика, вмонтированного в книжную полку.

Владыка Варсонофий нажал кнопку под столешницей, инкрустированной двенадцатью сортами дерева, дверь зажужжала и открылась. Служка, зафиксировав тело в поклоне, нёс своё смирение на середину кабинета.

– Сыне? – разрешительно приподнял одну бровь.

– Трудник свято-Алексиевского скита извещает, что нечестиво совершил обряд крещения над артефактом в стенах известного вам...

По лицу владыки пробежало довольство. Значит, просьбу своего подчинённого, настоятеля свято-Алексиевского скита Акакия, понял верно. Гаджеты не положены по уставу, мобилы у исполнителя нет и быть не может, значит, прослушка стационарного телефона в институте, где разворачиваются события – правильный ход.

– Отвечал помянутому труднику, однако, не Акакий, а другой человек.

Лицо Варсонофия сделалось непроницаемо – это он умел в долю секунды. Посмотрел в глаза служке. Тоже как умел ещё до рукоположения. Тот нелепо замер в полупоклоне, задрав голову и одновременно вжимая её в плечи, не в силах отвести глаза.

Варсонофий знал, что его мысленное, сосредоточенное «н-ну?» люди слышат. У себя в голове. В рамках подготовки к работе с православной паствой обучили. Типичная акустическая иллюзия. Каким бывают подвержены истинно, то бишь истерически верующие. Видимо, и этот сморчок был одолеваем гласом внутренним.

– В-владыко, г-голос этого ч-человека похож на В-ваш...

– Машину!

Через три часа Варсонофий увидел следы известных ему протекторов на отворотке к скиту. Дальше можно было не ехать. Арестован, задержан, подвергнут приводу – подробности неважны.

В это же время вахтёр института со всей служебной твёрдостью отвечал старшему лейтенанту полиции:

– Да, Ольховский, да, Михаил Трофимович. Проходил по временному.

– А когда выходил?

– Не понял вас. Наверно, когда и все. В конце рабочего дня.

– Есть сведения, что находится на территории. Разыскать и вызвать.

Вахтёр удалился в караулку, но вернулся ни с чем.

– Так что ж, несколько недель не выходил? – недоумевал полицейский. – То есть нарушается трудовое законодательство? Положено протокол в таких случаях составлять.

– Ну, уж вы там как вам положено, а я как мне, – дипломатично полуулыбнулся вахтёр. И по требованию старлея вызвал начальника охраны. Однако и тот ничего не прояснил.

Старлей позвонил по служебной мобиле.

– Да вышел когда вышел, и не зарегился, – услышал он в трубке, – кто ж помнит, почти год? Возвращайся, будем тебе допуск делать.

 

 

*   *   *

 

– Чё баба прыгает-то так? – приставал Витька к Славке. – Не кричит малой, так хорошо же. Спи не хочу, или там… чё у неё есть – комп установили?

– Понимаешь, и не ест сам, и не улыбается, не агукает, и… в общем, отстаёт в развитии.

– Этих, зожников начиталась?

– Ты женатый? – спросил Славка, выпрямляясь. Как-то в упор, не ровно пружина в нём выстрелила.

Витька даже закашлялся. Помотал головой.

– Как ты спросил, так и тебя спрошу: чё так вылупился… – Вячеслав коротко усмехнулся. – Вот и видно. И не влюблялся. Про флирт не буду. У них, мил друг, от природы это. Программа. Инстинкт. Она с младенцем… доречевая сигнализация, так что понимай.

– И, типа, есть программа, когда… А-а, ну, – перебил сам себя Витька, – они ж рядами у врачей сидят, отмечаются.

Про флирт – эта фраза успокоила. По крайней мере, научника не интересует, откуда взялся младенец. Мужик мужика понимает.

– Во-во, – подхватил Вячеслав. – А тут уже четыре месяца, а лежит как по стойке смирно. Ни звука, и не шевелится. Ни, там, игрушку, ни в ванне потрепыхаться, когда купают. Сам видал. И с кормёжкой тоже. Глотательный рефлекс есть, а сосать не сосёт. Ни маму, ни соску.

 

За прошедший год Витьку переоформили на полставки лаборанта плюс полставки вентиляторщика. Обслуживал по этой части только лабораторный блок. Зарплата почти вдвое, а хлопот меньше. Приборы и мыши, конечно, требовали внимания, но винтов винтить надо было уже не такую чёртову прорву.

Тем более что главное – лабораторию, где рос малёк Андрей – полностью взял на себя Мишка. Другие полставки лаборанта. Вместе – целый.

Общались они всё реже. Тот целыми днями молился, повторяя по кольцу одно и то же, слушать его было неинтересно. А когда Витька начинал подначивать, отвечал:

– Так ведь и ты, человече, в круге страстей своих живёшь, дневи довлеет злоба его. Новый день, прежние заботы.

Как школьная русачка, точно. Пушкин, да Толстой, да которые погибли, те хорошие, а прочие плохие, потому что страсти. Жрать охота – ты плохой. В футбол погонять – тоже. Должен сидеть за партой, положив руки приказанным образом, пока не отпустят. Которые только этого и хотят, ничего другого, те хорошие. Да какой Мичурин таких выведет.

Поделился как-то со Славкой: похоже, Мишка с мальком споются, когда тот подрастёт. Ничего ж не просит. И не нарушает. Клад для попов.

Тот так челюсть и отвалил, будто привидение увидел.

– Ты откуда такой умный? Или прочёл отчётец-то, первый этап?

– Пробежал, ну.

– И ты сосватал этого… монашка… именно потому, что…

– Ага, так точно.

– Ну, ты серый кардинал. Кстати, Михой твоим уже из таких сфер интересуются...

Не дали дотереть тему. Подбежал препаратор, из той же, мышиной лаборатории:

– Лаборанта Глазырина в охрану, срочно, все телефоны оборвали!

Пришлось живой ногой. Там оказался полицейский старлей. Сначала обычные вопросы задавал: имя-фамилия, с когдашнего работаете, в чём обязанности. А потом начал подбираться. Как тема называется, по которой работаете. Ознакомлены ли с содержанием и целями экспериментов. Витька отвечал осторожно:

– Вентиляторщик не по теме работает. А по фильтрам.

– Но ведь ваши росписи есть в журналах… – и так далее.

– Так журналы на темы не делятся, там поприборно. Есть журнал работы оборудования, вот и заполняю как лаборант. А если на оборудовании белых мышей наблюдают, то про них заполняю.

– А когда познакомились с гражданином Ольховским Михаилом Трофимовичем?

Постарался дать старлею понять, что дело в основном прошлое. Был такой одноклассник. Потом в монахи подался. Да, в это время ещё встречались, потому что и ему, Витьке, было любопытно, как религия смотрит на отношения человека и животного. Только начал здесь работать. Он, Витька, не бревно же, чтоб совсем не интересоваться, всё втупую. Да, потом видел его в институте. Но стало скучно. Одни и те же молитвы. Ну их.

– А когда встречались последний раз?

– Да давно уже.

– Давно – это сколько дней, недель?

– Д-да… уже… месяцев, поди…

– А с гражданкой Камышевой Кристиной Леонидовной когда познакомились?

– Это кто такая? – вопросом на вопрос ответил.

Потому что – кто же в школе интересуется отчеством. Честно не знаешь, Леонидовна или какая ещё «пидовна», честно и отвечаешь.

Пофыркали, что, дескать, вопросы тут задаём мы, но отвяли. Вернулся в лабораторный корпус. Рассказал и Славке, и Мишке – подкараулил того, когда он ведро поломойное выносил. А закончил так:

– Подаю по собственному.

 

 

*   *   *

 

Чётки Варсонофию оставили, поэтому распорядок дня соблюдал он без усилий. Просыпался, когда свет в келье делался тусклее, и начинал дневное правило, отсчитывая повторения молитв на чётках. Дюжина дюжин «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Когда приносили кипяток и хлеб, прерывался, читал благодарственную троекратно, трапезничал. И снова по кругу. Миску хлёбова встречал также троекратным благодарствием. Прибавление света означало, что сейчас откроется дверь, прозвучит команда «встать, смирно», келью обыщут, унесут кружку, миску и ложку. И всё, отбой.

Календарь насекал ногтем на плинтусе, только он в келье был пластмассовым и поддавался ногтю. В положенные дни читал молитвы этих дней, акафисты святым. Праздничных чинов не совершал: нечем было.

Никто не мешал молиться, даже петь. Не мешали ни ходить по келье, ни сидеть, ни лежать, ни заниматься гимнастикой. Иногда Варсонофий слышал: за дверью стоят. Переминаются, дышат. Да не в одиночку. Слушали, что ли. Но молча.

И не вызывали никуда.

Пробовал раз-другой выглянуть в лючок, через который просовывали кормёжку. Волчок, – услужливо подсовывала память. Что-то светски-школьное, о безбожниках-цареубийцах. Руки, дававшие хлеб и приварок, были молодыми, рукава на них – форменными. Благодатные объекты для проповеди. Но как только глаза бывшего карельского епископа встретились с узкими глазами на скуластом, смуглом безусом лице, тот резко швырнул миску, и Варсонофию обожгло щёку – не успел уклониться. Волчок захлопнулся с грозным:

– Назад! Стрелять буду!

На следующий день в волчок просунулась не рука, а совок вроде мусорного. Хлеб и кружка кипятку стояли на нём. И как ни пробовал Варсонофий заговорить – не реагировали.

Когда дней набежало парочку сотен, вызвали с вещами. Накинули на голову мешок и повели. Два раза не дали упасть на лестнице – первый раз шесть маршей вверх, потом два вниз. Очутился в кабинете, где лежали на столе квадраты солнца. Сощурился, но сумел совсем-то глаз не закрыть.

Служивый за столом, в чине какого-то-там советника юстиции – эти погоны Варсонофий помнил на троечку – был краток:

– Как старшему по званию, вам предоставляется выбрать место для скита. Вот карты. Обеспечим стандартными конструкциями плюс вещевое плюс продовольствие.

Кивнул на кресло сбоку стола, пододвинул несколько одновёрстных листов.

Река Улья, прочёл Варсонофий. Рядом значилась отметка 1465 и берег крупного водоёма. Горы – не годится. Может не найтись пригодной к возделыванию земли, тогда конец.

Взял в руки следующий лист. Бухта Наталии, бухта Анастасии, бухта Глубокая. Тоже, выходит, побережье. Морское. У озёр, вроде как, не бывает бухт. Здесь, на Северо-Западе, бывают «губы», «лахты». А в России, даже в Сибири, таких и озёр-то нет. Кроме Байкала, но там другие названия. Дальше – река Укэлаят. Такого языка Варсонофий не знал. Следующий лист. Река Иня, рядом отметки за две тысячи. Не то. Дальше. Болотистая низменность, река Попигай. Точно не пойдёт. Упоминается иногда в новостях о Севморпути. Это же за Таймыром. Зона вечной мерзлоты. Последний лист. Река Табъяха, при впадении в реку Пур.

Кажется, где-то рядом? Пурнема в Карельской епархии точно есть.

Выпрямился и уверенно положил руку на сплошное болото:

– Быть Табъяхскому скиту.

Юстицкий чин приказал определиться с точным названием. С утра уже читан акафист Анне Готфской, значит, Аннинско-Табъяхский. Напоследок велели:

– Выберите новое имя. В схимонахи рукоположат с ним.

Это была ересь, но Варсонофий молчал. Мешкал. Пауза тянулась, квадрат света полз по столу. За окном растаяли ошмётки выпавшего ночью снега, вызначилась зелёная трава, посыпанные песком дорожки сквера. Юстицкий чин нажал невидимую Варсонофию кнопку, затрезвонило, распахнулась дверь.

– Проводи гражданина схиепископа.

Через три дня бывший Варсонофий, а отныне Феодор – чин хиротонии, в нарушение всех канонов, совершил над ним Акакий, отныне Фатьян, схиархимандрит, рукоположенный бывшим епископом и избранный им во духовники – вместе с товарищем возводил сборно-щитовые храм и дом на более-менее сухой кочке при впадении Табъяхи в Пур. Доставили их сюда на вертолёте, в куколях, натянув оные на лица и завязав. При высадке пилот бросил сердито:

– Живей вываливай, чтоб мне до Тазовского горючки хватило!

Акакий-Фатьян пояснил сосидельцу:

– С аэродрома Тазовский. Это ж Уренгой, Бованенково...

Слава Всевышнему, среди груды довольствия были и унты, и валенки, и кухлянки, и продукты, упакованные по-северному. С армейским и пограничным клеймением, которое оба превосходно знали по училищу и первым годам службы, ещё светской.

Сборные два яруса колокольни, барабан, луковица-главка выглядели пристойно, далеко сияли китайской позолотой над абсолютно плоской тундрой. Вместо колоколов имелись три била, составлявшие трезвучие. Можно было служить. Набор инвентаря – полный, моху в тундре сколько угодно, когда оттает – можно набрать, насушить, утеплить домик-засыпуху. Да и церковку.

Условия, подписанные в кабинете – каждый тундровик имеет право бить из любого оружия по RFID-меткам, вживлённым в тела отшельников, если обнаружит их более чем в одном дне пути от скита – вступили в силу.

 

 

*   *   *

 

Вячеслав вымучивал акт очередной комиссии. Другого состава.

Термина «идиотия» в нём не содержалось. Биологи не врачи. Права на диагноз не имеют. Требовалось чётко и сравнительно понятно проговорить: подопытный объект обнаруживает все врождённые рефлексы, но не совершает произвольных движений. Никаких. В том числе таких, которые являются элементарными для формирования сложных навыков, как-то: питание, игра, речь, самообслуживание. На это следовало обратить отдельное внимание.

Кстати, как правильно: объект или субъект? У него и имя есть, Андрей, и фамилия у матери ведь есть. И отец где-то есть или был.

Год с чем-то – дети в таком возрасте бегают уже, в песочницах сидят, где есть условия – плавают, и если не говорят как профессора, то лопочут. А этот лежит на спине. Сзади лысина протёрлась. На руки его берут – конечности висят. И не ест сам, не пьёт. В рот вольют ложечку воды или сока – глотает. Кусочек твёрдого чего-нибудь положат, ломтик яблока, допустим – не жуёт, хотя зубов выросло по возрасту, не чмокает, не глотает. Полдня может с куском во рту пролежать. Только жидкую, самотёчную питательную смесь.

Незаменимым помощником Михаил оказался – как его вентиляторщик Глазырин аттестовывал? Монашек… И переворачивает, чтобы пролежней не было. И подмывает. Мама днём, он ночью. На горшок-то не высадишь, обвисает младенчик в руках. В чём, кажется, душа под рясой держится – росту метр с кепкой, ножки коротенькие – ходит, мелко семеня, и вообще неуклюж в длинном, похожем на платье, облачении. Лицо совершенно не запоминаемое, черты мелкие до стёртости. Смотрит всегда в пол. А вот поди же. Всюду поспевает, всё в руках спорится. Замечательный медбрат был бы.

Вячеслав подумал-помедлил и добавил очередную фразу: в случае придания конечностям определённого положения внешним усилием – объект сохраняет это положение.

Вздохнул. Внешнее усилие… Не то. Вертел фразу так и сяк, думая о другом.

Сам-то Глазырин не выдержал, сбежал. Чего не выдержал, кстати? Его ж не заставляли подмывать и прочее. Даже не заходил в ту лабораторию. Полиция достала? Так он десятая спица в колеснице. Жалостливый, разве что. Сантименты.

По коридору протопало множество ног. Чётко вбивая шаги. Так ходят заказчики. Вячеслав тихонько подошёл к двери и выглянул в щёлку. Народу-то. Все в штатском, но один повернулся – видно, глаза не штатские. И явно заметил, что его разглядывают. Вячеслав отворил дверь, поздоровался – наобум, в толпу, ни с кем в отдельности – и пошёл в сторону буфета.

Не в буфет, само собой. Проследил, куда движется такая орава непростых кексов. Как раз в сторону отдельного корпуса. Похоже, они и есть комиссия.

Быстро вернулся на место и дописал акт, уже не ища литературного совершенства. Отнёс в кабинет шефа. Сунул в папку на подпись. И – на выход. Лето на дворе, хорошо, что пришёл на работу безо всех этих обременений – куртка, там, перчатки, портфель. Для кино про тайную дипломатию хорошо, а для жизни неудобно.

Перевёл дух только тогда, когда из-за двери на площадке обыкновенной хрущёвки спросили:

– Ну, чё, кого там принесло?

– Витьк, – выдохнулось, икнул на последнем звуке.

Дверь распахнулась. Треники с пузырястыми коленками, майка армейского образца. От всего облика бывшего вентиляторщика веяло холостяцкой свойскостью.

– Ты от Мишки, с Мишкой вместе или как?

 

 

*   *   *

 

Сначала вокруг корпуса ходили, перекликались мужскими голосами, потом постучали в дверь.

– Кого бог послал? – спросил Михаил.

Казарменный смех, фырканье, возня.

– Открывай, дядя! Сворачиваем лавочку.

– Лавочка за проходной, озорники!

Кристина запричитала:

– И куда нас? Михайлушко, батюшка, не отпирай!

Она вообще принималась хныкать по всякому поводу. Обещали-то только что не златые горы. Родить по программе ЭКО, в стенах мощного института, медицинское наблюдение за ней и за ребёнком до года или даже до трёх, временная жилплощадь и прочие плюшки. Что потом? А что… Ребёнку будет три года – значит, в садик, сама на работу. Шевелилась смутная надежда – в тот же институт, неужели там не нужен человек хотя бы полы мыть.

Но ребёнок оказался инвалидом. Ни «агу», ничего. Какой уж тут садик. Пока в институте, на дармовых харчах, да монашек за няньку и домработника – за ним, за этим монашком Мишей как за каменной стеной. А выгоняют – куда ей с больным.

– Христинушка, помолись-ка, выучила ведь молитовку-то?

Имя её монах упорно выговаривал на свой манер. Она завела «Богородице, покрой мя», дочитала до конца и снова. Но шум за стеной не прекращался, в окно смотреть было страшно: этот с лестницей, тот с топором. Правда, пожилых дядек в хороших костюмах слушаются. Тем не приходится ни орать, ни матюгаться. Дисциплина. А раз дисциплина, глядишь, можно отсидеться ещё денёк, ещё сколько-то. Там уж разберутся.

Долетело до слуха слово «списать». Ещё раз.

– Да кто её спросит? – следом.

– Секретность такой степени...

– Допуска нет – само по себе уголовка. Двести восемьдесят третья. Оба с вами понимаем, кто расследует и на что ещё там ссылки...

– Если в отчётах только слово «объект»…

– Но чтоб сами, сами ликвидировать. Без нас. До нас.

– Михайлушко, батюшка, – снова заныла Кристина, – объект – это всё, что здесь? Институт?

Михаил трижды широко перекрестился, перекрестил её и сказал:

– Готова ли, сестра, жизнь своего чада защищать? Ничто у Бога не напрасно.

Схватилась руками за рот, давя стон.

– На Господа надеемся, да и сами не плошаем. Ни слова с иродовыми слугами, сестра! Мир не без добрых людей, подам весть о нас...

Оправил на себе подрясник, решительно, но тихо, без единого звяка или лязга, открыл дверь, служившую чёрным ходом. Оттуда не доносилось ни звука. Удовлетворённо кивнул сам себе, так же тихо запер её, и Кристина увидела его удаляющуюся спину. Куда-то в кусты.

Руки искали занятия. Перегладила всю одежонку мальца. Сложила стопкой. Пересмотрела запасы детского питания, повыбрасывала лишние бутылочки и тубы. Полтора года, зубов молочных восемь штук, а всё одну жижку глотает.

Из-за стены донеслось:

– Эй! У тебя ключа нет запасного?

– Начальник передал по телефону: просит подождать в гостевом покое, там хозяюшка чаю нальёт, постное печеньице у неё есть...

– Какой начальник? Ты-то кто, ваще?

– Служитель здешний.

– А-а, ну, увёз ключ, что ли… – возня, хлопки по мягкому, потом топот. Только было Кристина перевела дух – с чёрного хода вошёл Михаил.

– Собирайся, сестра, и помоги нам бог уйти живыми!

Прошёл в санузел и принялся отвинчивать стоячую ванну.

 

 

*   *   *

 

Вячеслав и Витька шлёпали по грязи позади третьего участника неожиданной экспедиции. Он выбирал путь по задворкам.

– Нечего нам светиться.

Погода помогала – напрочь испортилась. Из низких туч сеяло и сеяло. Давно свечерело. Болотные, рыбацкие сапоги вожатого – институтского водопроводчика Митрофаныча – прорубали дорогу через ещё зелёную траву и уверенно форсировали лужи. С Митрофанычева «плаща грибника» струились потоки. Витька был в куртке-спецовке, и с неё тоже струилось, а резиновые сапоги неуклюже задевали за всё, что попадалось под ноги. Хуже всех было Вячеславу: хоть и заставил его Витька напялить запасные кирзачи, но из одежды имелись только какие-то огородные отрепья, сырость так и сочилась, так и вливалась внутрь сквозь дыры и прорехи. В сапогах чавкало, за шиворот текло. Вдобавок воняло канализацией.

– Пришли. Вон там пройдём, – коротко пояснил Митрофаныч.

Вячеслав отёр с лица воду. Они приближались к поселковым очистным. Требовалось подойти к круглой конструкции со стороны берега, заросшего тростником выше роста человека.

Чав, чав, чав, чав. По самой кромке, по корням болотной растительности. В нос лезло сортирное амбре. Митрофаныч большими шагами взбросил тело на невысокий склон, где возвышалась круглая твердыня местного санитарного благополучия. Витька – за ним, легко, точно гончая. Не свои сапоги подвели Вячеслава: чуть не навернулся носом в грязь. Ругнулся, подхватили.

– Тихо, – прошипел Витька.

Митрофаныч уже отпирал дверку. Вошли внутрь. Уши Вячеслава заполнил плеск, отдававшийся от стен, точно в башне. Водопроводчик снял с себя плёночный плащ, встряхнулся, точно бобёр, вылезший из речки, скинул с плеча сумку с инструментом. И принялся откручивать винты решётки, через которую в бассейн, занимавший почти всё круглое помещение, лилось из трубы в добрый метр шириной.

Из-за решётки донёсся женский плач.

– Ти-ха! – снова прошипел Витька, зыркнув на Вячеслава.

Тот покраснел до ушей.

– Так это… твой монашек, что ль?

В решётку просунулись измазюканные бурым пальцы, схватились за прутья, потом неузнаваемо искажённым эхом отдалось:

– Подержу удобства ради...

– Мишка, ща! – сдавленно-ликующе вырвалось у Витьки.

Винт, ещё, ещё – и вот решётка уже в руках, торчащих из трубы. Митрофаныч принял её, положил рядом с бассейном. И подал руку вылезающему.

– Слав, ты тоже! – скомандовал Витька и схватил одноклассника за другую руку. Вячеслав подхватил под мышку. Втроём вытащили. Стоять на ногах тот почти не мог. Повалился на колени. Лицо, руки, одежда – всё перепачкано, загажено, Михаил промок до нитки, воняло от него ещё хуже, чем во всём помещении очистных. Но как будто соображал.

– Страдалицу примите, как меня. И младенца.

Из трубы уже высовывалось что-то напоминающее длинный ящик.

– Гроб, мать честная! – тихо ахнул Митрофаныч.

Михаил троекратно перекрестился и затянул «Спаси, Господи, люди твоя», Витька шёпотом выругался, скинул куртку и сунул один рукав Митрофанычу. Тому не надо было долго объяснять – приняли груз, Вячеслав тоже опомнился и помогал.

– Крышку-то, в бога матушку? – вполголоса вскрикнул непосредственный Витька, но Михаил не отсутствовал, несмотря на постоянную молитву. Под крышкой, на детских тряпочках, лежал ребёнок. Одетый, как обычно одевают малышей. Непонятного возраста. Год-два, если смотреть на тело, ручки, ножки. А лицо – иконописно серьёзное, по-взрослому благолепное. И отсутствующий взгляд. В никуда.

Кристину, которая и толкала ящик наружу, вытащили своим чередом. Такую же извачканную и значительно менее вменяемую.

– Спрятать надобно, – указал Михаил на ящик. Но Митрофаныч решил проще. Молотком и гвоздодёром, в десяток движений, раскурочил его на доски. Ребёнка вручили Витьке. В состоянии полной расслабухи, как спящего котёнка. Витька пристроил его кое-как, повспоминав, как носят маленьких детей – голову на своё плечо, ножки в карман спецовки, ручки как-то заклинил в её складках. На спасённую не взглянул, занят был ребёнком по самые уши. Тот не шевелился, не мешал всем этим манипуляциям и даже не пищал. Мамашу взял под руку Вячеслав, и это, как ни странно, возымело самое благотворное действие – она перестала всхлипывать.

– Вас таких ни в автобус, никуда, – решительно промолвил Митрофаныч, – значит, ко мне на огород.

Запер дверь в помещение очистных, и вся компания задами – «чай, не светофоры», очередной раз напомнил Митрофаныч – двинулась за ним.

– Что за тайны подземелий? – выбрав момент, спросил Вячеслав у Витьки.

– Это вот он, – прошипел тот, дрыгая подбородком в сторону Михаила. Только подбородок и оставался у бывшего вентиляторщика не занят переноской младенца. – Там, типа, собрались её-то с малым… как давешних мышей…

 

 

*   *   *

 

В ночной тишине – лишь отдалённое, подвальное погудывание моторов, всё-таки институт, не совсем деревня – хлопнуло очень громко. Юный сержант полиции, нога за ногу болтавшийся по коридору туда-сюда, от двери до окна, даже вздрогнул.

Пистолетный выстрел. Сомнений никаких. Этому в школе полиции учат. Но не табельный «макаров» и не травмат. Старьё машинка.

И как раз из-за двери, которую поручено охранять. Заперся и не пускает сумасшедший научник, твердит – особо опасная инфекция.

Маска в кармане, само собой. В такое заведение без неё нельзя. На морду немедленно.

– Руки вверх! Ломаю дверь!

Дверь деревянная, стандарт прошлого века. Прогнулась – язычок замка выскочил из пробоя. Даже не сломалось ничего, только распахнулась с грохотом об стенку. Стол буквой Т, на нём какой-то прибор, бумаги, а за столом, в середине перекладины Т, где место начальника – этот. Рядом с бумагами то, что осталось от головы, правая рука вперёд, под ней пистолет. Парабеллум, ого. И слышно – булькает и капает.

Беготня. Протоколы. При осмотре карманов погибшего обнаружился конверт. А в нём лист, исписанный твёрдым почерком человека с техническим образованием.

«Не имею права ни продолжать эксперимент над ни в чём не повинным человеком, ни публиковать его результаты, поскольку убеждён: данный эксперимент приведёт в бездну бесчеловечия. Культуры клеток… – дальше шло несколько строк сплошной латиницы, да к тому же, видимо, писавший сокращал слова, – уничтожил, уничтожаю и сам себя, в здравом уме, твёрдой памяти и никем не понуждаемый, кроме собственной совести», – значилось на листе. Подпись и дата. Сегодняшняя.

Запашок в кабинете витал тоже несомненный. Горелый. Вызванный сотрудник подтвердил: да, прибор на столе – печь, такая самая, в какой обычно сжигают отходы экспериментов с живыми объектами.

– С белыми мышами? – переспросил вызванный следователь.

– Любыми. Клеточные культуры, скажем.

– Это которые в плошках, вы их стопками носите?

– Да.

Самоубийство с такой чёткой предсмертной запиской, обстановка с содержанием записки согласуется, почерк – покойного, эксперт-графолог подписал протокол сразу, – всё указывало на отсутствие признаков преступления. О чём следователь и написал. Тем более что другой следователь, из другой структуры, сказал не менее чётко:

– Никого не интересуют слюнтяи с учёными степенями. Мы на войне. Выемку всех материалов, относящихся к делу, произведу я, а ваше дело окончено. Нет состава. И до свидания не говорю, уверен, что не захотите снова встретиться.

Полицейский следователь козырнул и удалился молча. Что такое гостайна, он знал.

А второй следователь водворился в кабинете, где только что замыли кровь, унеся перед этим тело заведующего отделом. И потребовал всё до бумажки, хоть как-то относившееся к научно-исследовательской работе под шифром «Агнец».

Само собой, то, что происходило в помещениях, похожих на отдельную трёхкомнатную квартирку, его тоже интересовало. Женщина. Беременная. Потом привозили и увозили врача. Тряпочки на верёвке сушились…

– Значит, младенец родился? А где он?

– Да не было никакого младенца. Младенцы кричат, а там тихо было.

– Всегда?

– Всегда, – отвечали сотрудники института.

– А ванну зачем отвинтили?

– Так она же туда, это… То у ней гигиена какая утечёт, сразу засор, то… – бурчливым густым басом отвечал, пожимая широченными, округлыми плечами, сантехник Матвей Митрофанович Полозов, допрашиваемый как свидетель.– Я уж и не завинчивал.

Нашёлся, само собой, и временный пропуск, выписанный на врача. Или якобы врача. Потому что с такими, как значились на пропуске, фамилией-именем-отчеством не было в городе ни врача, ни фельдшера, ни акушерки. И в области не нашлось.

– Это же был, как они там пишут… объект. Клетки вот под микроскопом, они тоже живые, – Полозов объяснял с удовольствием, уж таков был: новое узнал, тут же надо поделиться. – В кабинете-то гарью несло, как всё случилось. Сжёг в печке, не иначе. Опыт свой сжёг, сам себя порешил, – и сантехник длинно вздохнул.

– Как то есть порешил? То есть вы знали, что он хранит оружие?

– Да здесь кто ж без этого, на бывшем пятачке.

– И, по-вашему, заведующий отделом сжёг живого человека?

– Зачем человека. Не получился человек. Комочек этих, клеток. Оно жить не смогло, и вот.

– Так что, выкидыш?

– Вроде того. Я ж не врач, не фельдшер.

Оставалось одно: женщина. Отвечает за ребёнка кто? Мать. Обязана беречь его жизнь и здоровье. Временный пропуск обнаружился. Погашенный.

– То есть вошла и вышла, и всё?

– Временный, а не разовый, – растолковывали в охране, – много раз вошла и вышла.

– Но вышла и больше не появлялась?

Вот тут начиналась неуверенность, эканье, меканье. Да, вышла. А давно? Когда в последний раз? Кто в лес, кто по дрова. Прошлый год, позапрошлый год.

– У них и прошлый век – вчера. Про эпоху застоя какую-то всё трындят. Точно. Как в болоте живут.

Такие резоны помощника, простого полицейского попки, следователя устраивали. После нескольких недель работы – пришлось собрать и вывезти гору бумаги – родился итоговый рапорт. Психически неуравновешенный научный работник, в результате неудачи эксперимента, покончил с собой при помощи пистолета времён Второй мировой, хранившегося незаконно, от ответственности за что освобождается как умерший, в силу статьи такой-то. Дела не возбуждать.

В комфортабельно обставленном кабинете, под светом антикварной люстры, рапорт прочёл человек в богато изукрашенных погонах. Молча кивнул, передал выше. В похожем кабинете прочёл его человек в штатском. Молча кивнул, положил в сейф.

 

 

*   *   *

 

По пути на обед что-то стукнуло Полозова в висок. Обернулся. Соседский мальчишка скалится.

– Гы…

В руке развинченная дешёвая ручка. Понятно. Сам так забавлялся первоклашкой.

– Ща как напинаю!

Замахнулся – тот мызнул за забор.

Что всё-таки это было, посмотреть надо. Комок бумажки. В толстых, как сосиски, пальцах с жёлтыми ногтями кое-как расправился клочок. Одно слово, недописанная фамилия, что ли. Бованенк. И фамилия-то какая. В сетях изощряются: страна четыреста четыре. Ну, пока ещё по факту обладания такими фамилиями не прискребаются.

После работы пришёл на огород. Ловит мышей-то монашек. Подпольщик, блин. И не скажешь, что уже чуть не месяц живут тут посторонние. Чердак завешен тряпочками. Тут лучше всего сохнет, пока ещё сентябрь, пока настоящая осень не наступила. Он под сушилкой этой себе лежанку оборудовал. Иконку маленькую повесил. А она с мальцом внизу. Нехорошо радоваться, что инвалид, ей-то каково – но сейчас это удобно, ни звука ведь не пикнет.

Вот и сейчас на веранде ждал, дверь помог открыть так, чтобы не лязгнуло.

– Добрый вечер, Михаил, – поздоровался сантехник. Только так обращался, полностью, иначе не выговаривалось, столь значительное всегда присутствовало в глазах, во всём облике монаха. – Вот это понимаешь?

Михаил прочёл жёваную бумажонку. Перекрестился. Зашевелились губы. Сначала беззвучно. Потом шёпот:

– Благодарствую за приют. Сейчас соберёмся, уйдём.

Поклонился в пояс – и в комнату. Вышел уже с Кристиной, засобирались. Митрофаныч сунул мамашке на прощанье батон, сыру, ещё чего-ничего из еды – и всё, ушли тихо, у неё сумка с барахлом, у него ребёнок на руках. Ишь, наловчился как с ним обращаться. Хороший папаша вышел бы, да вот занесла фантазия в монахи.

 

 

*   *   *

 

– Благую весть принесли нам, Христинушка, радуйся, читай «Богородице Дево», – объяснял Михаил, – есть нам куда податься. Смотри.

И показывал.

Почерк на записке, переданной Матвеем Митрофановичем, был – настоятеля. Трёх букв не хватало в названии: Бованенково. Это значило, что настоятель жив, втроём с кем-то ещё обосновался в тех краях. Третий – всегда вездесущий Господь, «где во имя Моё соберутся…», – людей двое, значит.

Оставалось добраться.

Подавали, правда, охотно. Михаил читал редкие молитвы, пел духовные песнопения. Народ на вокзалах встречал такое явление культуры почти восторженно. На два билета в общие вагоны собиралось. Вологда. Киров. Балезино. Пермь. Кунгур. Ревда. В Кольцове главное оказалось – пристроиться не на общепассажирский рейс, а на газпромовский чартер. Где вперемешку люди и груз, где вахтовики не обращают внимания, как у кого выглядит багаж и кто во что одет. Монах? – ну, монах так монах. Какие только не контрактуются! Кристина в списанном арктическом была неотличима от мужика. Да ещё маска на лице, только глаза и посверкивают, по ним одним и видно, что живой человек внутри, под ста одёжками. Хотя после пандемического медикобесия не в диковинку было и такое.

В аэропорту Бованенково уже начиналась зима. Тундру испещряли плюхи снега. Зелёный мох рядом со снежной белизной казался почти чёрным, а побитая заморозком желтоватая трава – серой.

Слово «скит» здесь слышали.

– Новый, а? На Табъяхе? Это вам сначала на Тазовский надо.

Нашёлся и такой рейс. Взяли на него совершенно бесплатно, за то, что «брат Михаил», только так теперь к нему обращались, освятил какую-то мелочёвку, старательно подсовываемую вахтовиками. Вплоть до мобильников. И никто уж не смотрел, чего ради постоянно ковыряется в багаже – длинной сумке, похожей на огромный батон, – его попутчик. Что такое, белое, мягкое, слегка шуршащее пластиковым звуком, он комкает и выбрасывает.

В самолёте Михаил опять читал покаянный канон. Просил прощения за то, что нечестиво совершал обряд, будучи мирянином.

С Тазовского на новый скит взялись доставить не сразу. Испортилась погода.

Поэтому, когда вертолёт, охлёстываемый струями нешуточной метели, снизился-таки в виду заметной на всю тундру колокольни, засияла в глаза луковица-главка – Кристина заплакала. Завыла в голос, с причитанием, как веками выли деревенские бабы. Сумку-батон несла в охапке.

– Андрюшенька, Андрюшенька, приехали!

 

В домике-засыпухе было тесно, но нашёлся чай с сахаром, суп из оленины, ещё какая-то снедь. Схимники Феодор и Фатьян поста не держали. За Полярным кругом с овощами плохо, парник построить было не из чего, питались тем, что бог посылал. То есть скудная северная природа. Младенец не ел толком уже больше недели – столько длилось путешествие на Югру. Да и с питьём было напряжённо. Однако не плакал, как и прежде. И что приятно удивило схимников, не слишком осунулся внешне.

– А нечестивые доктора – по часам-де кормить-поить! – приговаривал Фатьян, более гибкий по натуре бывший настоятель, ставший в отшельничестве почти общительным. – Хоть и не изрек Господь «хорошо», сотворив Адама в день шестый, однако и «плохо» ведь не изрек!

Само собой, памперсы кончились в пути. Кристина была вынуждена стирать руками. В ветреные дни, когда работал генератор – тундровики привезли его скитникам за совершение треб – сушить было можно на электричестве. В тихие – вся избушка-засыпушка заполнялась мокрыми детскими одежонками и их запахом. Выручало то, что таких дней было мало. Младенец рос, но продолжал лежать лежнем, головы и то не держал. Кормить по-прежнему нужно было жидкостью, вливая в рот с ложки.

 

Морозы набирали силу.

По утрам на полу теперь намерзал ледок. С лежанки вставать требовалось осторожно.

Потом настала полярная ночь. Ближайшие озёра промёрзли до дна. Воду топили изо льда.

К середине зимы Кристина вставать с лежанки перестала. Хотя Михаил тормошил её, тряс, рассказывал всякие байки, от школьных до монастырских.

– Приходит к нам как-то… старательный такой. Поклоны, крестное знамение, под благословение подойти как – всё разучил. Помолился с нами и спрашивает: в Инете образа патриарха Конона не нашёл, может, у вас есть? У нас братия начитанная, уж патриархов всех знают, подряд и вразбивку, и константинопольских, и московских, от Иова. А вопрошатель-то сын века. Не Конон, оказалось, и не с каноном перепутал. А с маркой фотоаппарата «кэнон». «Никон»-то тоже есть, не патриарх токмо, а и бесовский прибор…

Схимники Фатьян и Феодор конфузливо отворачивались.

Но Кристине впрок не шло. Руки и ноги пухли, кусок в горло не лез.

– Порадуйся, сестрица, зарю видел! – вбежал однажды в избушку Михаил. – Перебедовали тьму египетскую!

И осёкся, увидев белый досиня лоб, не по-живому, косо раскрывшийся рот.

– Отстрадалась страдалица…

И завёл «со святыми упокой».

Похороны отложили до весны. Тело завернули, обшили в подобие савана из мешковины от разных припасов – Михаил и сработал смертные пелены. Мешковина была не из примитивной пеньки, а стекляшка, из синтетического волокна, обещала оказаться непрогрызаемой для мышей, песцов и прочих. Тем не менее Фатьян настаивал: надо спрятать в свайном лабазе, где хранились продукты.

– Хоть и грешница была великая, а гнусной твари отдавать на растерзанье – мы не язычники.

– Со съестным припасом вместе тоже не дело. Не людоеды, чай, тем более.

Пока спорили, тело залубенело так, что вполне могло стоять прислонённым к стене без посторонней помощи. Тогда подняли его на колокольню и притулили там в уголке.

– Святые отцы! – сказал Михаил после чина отпевания. – У сироты Андрея ведь отец есть. Как угодно, а должен узнать, что сын без матери остался.

– Дождёмся даятелей доброхотных, альбо за совершение требы...

И в немногих словах Фатьян, бывший Акакий, рассказал Михаилу, что оба они с товарищем меченые.

– В пределах дня пути пешего безопасны, а далее подвержены всякому оружному.

– Кто говорил: бог даст день, бог даст пищу? – яростно прищурился Михаил, как бывало прежде, на уроках химии, перед лицом задачки-неберучки. – А проще говоря: и вы поверили? Ну, отцы, даёте! Как метили-то вас?

Фатьян ткнул пальцем правой руки в то место на левой, где сходились косточки, продолжающие большой и указательный пальцы. Недалеко от запястья.

– Укололи, сказали: радиоактивная метка, расходится по организму...

– Пустое! – возмущённо вскинул головой Михаил. – Запугивали. И всё. Как бывший сотрудник соответствующего института, свидетельствую. Если готовы чуть-чуть пострадать, то нужен острый ножик.

Два щипка за кожу, два взмаха ножа, два коротких стона, две наклейки лейкопластыря.

– Всё, Сцеволы! Подсохнет, и на все четыре стороны! Впрочем… поблизости от нас кто-нибудь кочует? Или бурит? Я-то могу начать немедленно.

 

 

*   *   *

 

– Вить, здравствуй! – со школьным товарищем Михаил постарался заговорить так, как было бы понятно товарищу.

– Зрась-зрась!

– Не узнаёшь?

– Да слышно, мля, никаковски, треск один!

– Михаил я, трудник, вспомнил? Только без чёрных слов, ладно?

– Да ну тя. Что за дело-то, давай. – На том конце принялись дуть в трубку, вертеть её, послышались фырканья, возня.

– Отдала богу душу Христина-то, младенца-то Андрея мать. Помнишь, засматривался.

– Кто засматривался? – возмущённо поперхнулись в трубке. – Земля ей пухом. И не долби мозги.

– Вот и молодец, чистым словом тоже можно всё сказать. А совсем будешь молодец, ежели подумаешь: младенец без материнской ласки в тундре заполярной...

– Где-где?

– Если интересно, в скиту Аннинско-Табъяхском. Край Югорский, в новостях говорят – Ямало-Ненецкий.

В трубке ещё пожужжало, пошуршало, и связь разорвалась.

– Благодарствую, хозяева щедрые. Спасибо!

Разговор происходил в прицепе к аэросаням, хозяином которых был Устим Ытто, оленевод из кооператива при газпромовской стройке, снабжавшего её зимой свежим мясом, а летом – ягодами, рыбой и прочим, что водилось в тундре. Зимний посёлок оленеводческой бригады был оборудован спутниковой антенной.

– Саво? – переспросил Устим. Михаил ещё не успел узнать ни одного местного слова, и, видно, лицом выразил недоумение. – Хорошо поговорил?

– Саво! – и Михаил улыбнулся. Вышло широко, облегчительно, будто что-то свалилось с души. Он делал красивое, порядочное дело без пинков и догляда сверху, не понукаемый ни учителями, ни начальниками, ни настоятелем. Без напыщенности или принижения, без стука лбом в землю. И доброкачественность совершаемого не зависела от того, что он ел сегодня и брался ли за бусины, похожие на женские украшения. Саво. По-ненецки – хорошо.

– До встречи! – пожал руку хозяину, маленькую, сухощавую, жёсткую, пожал руку хозяйке, такую же мелкокостную, слегка набрякшую от мытья посуды.

– Лакамбой! – сказала хозяйка.

– До стречи, значит, – подтвердил хозяин.

Гость выскользнул наружу – движением, которому уже научился, вёртким, сразу дверь за собой – хлоп, сберегая тепло. Рюкзак с припасом на плечи. Ноги в лыжи. И пошёл.

 

 

*   *   *

 

– Слышь, Тоха, ты ж мне этот аппарат подогнал. Интересный оказался. Позвонили вот. Напомни, где взял?

Одна из привычек, воспитанных службой, у Лупёхина была: отвечать на звонки неизвестных, да так, чтоб по возможности приняли за своего. Много раз удавалось таким образом узнавать очень неожиданные вещи.

– А-а, Конс’тин Пал’ч, это ж из этих, из улик. Невостреба-ных. По институтскому делу, там проф шлёпнулся, замяли.

– А-а. Ну-ну.

Лупёхин не любил, когда бывшие подчинённые официальничали, тянулись, «рад стараться», «служу» и прочее. В отставке. Всё. Сам-свой. И так полжизни отдано. Двадцать лет. Друзья отданы: кого уж нет, кто в такой глуши службу тащит, куда и не напишешь, и не позвонишь. Хватит.

Однако что-то не отпускало. Привычка ли, вторая натура? Или?

Тоха резал малосольную сёмгу. Сам поймал, сам солил. С черемшой – диким чесночком. Настойка тоже была Тохина. Сам, на клюкве. Зачем зашёл? А так просто. Руки Лупёхина машинально ковырялись в смартфоне.

Какое-то письмо, сохранено как черновик.

«Не имею права ни продолжать эксперимент над ни в чём не повинным человеком, ни публиковать его результаты, поскольку убеждён: данный эксперимент приведёт в бездну бесчеловечия. Культуры клеток…» – дальше сплошная латиница. Сокращения. Точки, капсы, цифры.

– Ну, что, шеф? – спросил Тоха, берясь за стопку. – За вашу везуху? Всё есть, и ничего за это не было? Чтоб и мне так же!

Лупёхин поморщился:

– Не люблю. Ну их, этих. Святых девяностых. Слава богу и президенту, теперь-то... Дело как таковое читал? Вот это про него?

Выпили в итоге за Тохины служебные триумфы – слова «карьера» Лупёхин тоже не любил. И выяснили, что в латыни оба – ни уха, ни рыла.

– Разузнаю! – обнадёжил Тоха, когда бутылка настойки пришла ко дну, а от сёмги остался хвост да жабры.

 

 

*   *   *

 

Витька шёл на работу. Теперь она была вахтовой. Тарно-картонажный комбинат, так громко назывался цешок в деревне, в соседнем районе. Вентиляторщики везде нужны. Особых условий нет, но – белая работа, развозка, бесплатный обед и все свои, деревенские, почти никого рядом «ценных специалистов», общающихся между собой на тюркских языках.

Идти-то было – к автобусу в понедельник, от него в пятницу. А между этим ночевал в подсобке.

– Гражданин Глазырин?

– Обознались. На работу опаздываю.

Не проканало. Корочки были неопровержимы. Пришлось вернуться домой. Под посулы дать справку для работодателя, и прочая, и прочая. Опять вспомнили давнюю историю с институтом, с мышами. Про остальное молчал как могила.

Собственно, штатского интересовал ровно один текст. В смартфоне. Витька узнал свой давнишний, брошенный на старом месте работы. Но старательно разыгрывал невинного дурачка:

– Нет, не мой. Симка на моё имя? Ну и что, личные данные в подземном переходе продаются. Или полный тёзка. Текст? Латынь? Я слесарь. Вентиляторщик. Почему уволился? Надоело – химзащита, вонь внутри резиновая, да чё да... Всех коллег? Да вы что. Штирлиц я, что ли, щит и меч? Это у них глаза-фотоаппараты...

Всё-таки заставил штатский Витьку написать список всех, кого тот смог вспомнить с прошлой работы. Разумеется, написал Витька не всех. Вячеслава не указал. Мишку тоже. Брат Онуфрий, да и всё. Так и так – у попов и монахов имена не паспортные. Пусть сами ищут, если уж.

Штатский выписал повестку, из которой явствовало, что сегодня с утра Витька был в отделении полиции, куда вызывался как свидетель по делу такой-то номер. И даже посадил его в рейсовый автобус, шедший мимо тарно-картонажного. Поэтому на работе сошло гладко.

Но Вячеславу Витька дал знать. Вечером, с городского телефона.

– А я в латыни тоже не особо. Вергилиев и Неронов не рюхаю. И там больше не работаю. Я теперь учитель биологии.

Лупёхин, прочитав список, понял, что интерес не отпускает. Брат Онуфрий? А какого монастыря? Среди пропавших без вести во имя Родины товарищей по учёбе был один, кого зигзаги службы привели в церковь.

Бывшие подчинённые знали общее правило: информированность начальника всегда больше, чем всех подчинённых вместе. Скрывать что-либо от начальника, даже бывшего – обнаруживать непрофессионализм.

Поэтому уже недельки через две Лупёхин знал, что Гешка, однокорытник, локоть к локтю в училище на занятиях сидели, друг над дружкой спали – не сгинул без следа. Нашёлся Гешка, Евгений Утюгов. На весь Северо-Запад главный дока по работе в рядах РПЦ. Бывший епископ Карельский. И где нашёлся. На Ямале, в каком-то «скиту», проще говоря, в ссылке, она же погранпост, точка присутствия государства российского в необъятных и почти необитаемых просторах. Чтобы каждый пастух-кочевник, старатель, рыбачок, бурила – все понимали: нет нигде в границах Родины места, куда не заглянул бы глаз её, не достала бы рука.

 

 

*   *   *

 

Бывший эсэнэс, то есть старший научный сотрудник, ныне учитель биологии Клячин удивился, когда, вернувшись домой из школы, увидел жену мирно беседующей с незнакомцем. И не потому, что был ревнив. Кого и к кому ревновать. Обоим хорошо за сорок. Дети-студенты. Даже если Варюшка, Барби, Барабулечка решила, что мужа ей мало. Соблюдала бы только приличие.

Приличие соблюдалось. Коньячок, тонко нарезанный лимон, бутербродики на один зуб с чем нашлось.

– Одноклассник твой, что ли?

– Твоим коллегой представился, так, Конс-тин Пал-ч? Новости, говорит, привёз.

– Здравствуйте, Константин Павлович.

За столом царила натянутость. Какие новости, про общих знакомых, что ли? Кто-то умер, не дай бог? Или возвысился, зовёт в... Да куда его, Вячеслава Клячина, можно позвать, когда – всё, кончилась наука. После такого-то скандала. Неутверждённый отчёт, самоубийство шефа, расследование. Всё. Предложение, от которого невозможно отказаться, увольнение по собственному, учитель биологии. Вячеслав перебирал и перебирал в голове: кто ж это такой. Когда пересекались. По кольцу, по кольцу. И – не высеивалось.

– Позвать, да, позвал бы. Кабы... Сам уже в отставке.

По щекам Вячеслава плеснуло холодом. Отставка. То есть из так называемых заказчиков. И тут же окатило весёлой коньячной злостью: что ему может сделать отставник...

– А-а, то есть мы в известном смысле ровня.

– Да нет, не ровня, – значительным тоном сказал гость, – вы возможно, в состоянии сделать то, чего я не могу ну никак. Помочь инвалиду.

– Эт’ кому же? – ахнула более непосредственная Варя.

Вячеслав стал смотреть на бутылку. Будто именно сейчас настоятельно необходимо сделалось узнать, из какого района Армении происходит виноматериал коньяка.

– Есть один мальчишка, два годика с гаком, а не ходит, руками-ногами не шевелит, сам не ест даже. Лежачий. Вот ему.

Ещё раз ощутил Клячин на щеках холод. Продолжая смотреть на бутылку, выдержал паузу.

– А вы, милсдарь Константин Палыч, из какого-либо фонда помощи?

Тот молчал. Смотрел на Вячеслава. Как тому всё трудней делается дышать. Не то сипенье, не то кряхтенье получается.

– Раньше говорили, милиционер родился, – пришла на помощь Варвара, – а теперь надо говорить, что полицейский?

– Да ничего не надо, – фыркнул биолог, – вы бы, Конс-тин-Пал-ч, всё-таки напомнили, где же мы пересекались, по какой работе. Рассказали бы другие новости. А то тяжёлых-то новостей хватает, как телевизор включишь, на каждой программе инвалиды да госпитали. С учительской зарплаты всем не напомогаешь.

– Не деньгами, – отставник улыбнулся вполне по-живому, незамундиренно, – я ведь не Паниковский, не «дай миллион». Всего-то надо пару строк по-латыни прочитать.

От кого-то в университете слышал Вячеслав: смех – признак протеста, нельзя смеяться, например, в присутствии кадровиков, милиции или полиции, а уж цитирование Ильфа и Петрова вызывает у бдительных инстанций просто «козу», короткое замыкание в мозгах.

– Каких это? – решился он.

Константин Павлович извлёк из смартфона текст, прекрасно известный Клячину:

«Не имею права ни продолжать эксперимент над ни в чём не повинным человеком, ни публиковать его результаты, поскольку убеждён: данный эксперимент приведёт в бездну бесчеловечия. Культуры клеток…» – а вот дальше и вправду шла латынь.

– Так и знал, – сказал Клячин, выпрямляясь и стараясь говорить громко и ровно. – Имею сообщить, что уже давал разъяснения по поводу данного текста. И повторить, что латынь на биологическом факультете эс-пэ-бэ-гэ-у изучается лишь в объёмах, необходимых для владения таксономической терминологией. Сам зоолог, моя область – териология, грызуны, с цитологией знаком обзорно, культуры клеток относятся именно к ведению данной дисциплины, откуда следует, что помочь вам ничем не могу.

Гость повозился на стуле, устраиваясь поудобней. На Вячеслава не глядел.

– Выпью-ка я за светлую память вашего шефа. Он-то надеялся…

Резко отмахнул рукой, будто перебивая сам себя, налил в свою рюмку коньяку. Вячеславу и Варваре не налил. Опрокинул в рот. Закусывать не стал.

– Н-да. Д-дело закрыто, все сроки давности утекли, а всё ещё чего-то боимся. Ну, понимаю, мать боится за ребёнка, особенно когда есть причины. Вентиляторщик ваш бывший мог бояться неприятного объяснения с когдатошней своей пассией. Которую тоже звали Кристина. Или могла совесть зазрить: отец-беглец. Кстати, когда узнал, что не отец, стоило на него посмотреть, как медный чайник засиял. Я вот боюсь. Что так и не успею увидеть товарища живым, сложит голову на заполярной службе. В няньках при мальчишке парализованном. А вы – чего? Для кого-то же выводил покойный вот это, чего никто не смог однозначно прочитать!

– Ну, ну, давайте, сейчас это опять в моде. Пролетарий – значит, высоконравственный, скрепы и всё прочее, а наука – гниль и разврат. – Губы Клячина сложились в кривую, одним углом, усмешку.

Константин Павлович смотрел мимо. В почти уютно обвисших плечах, в наклоне крупной пего-седой головы, в посадке была готовность ждать неопределённо долго. Было понятно, что он прав, а собеседник сейчас выпалит весь заряд оскорблённого самолюбия, и… И что-то случится.

Так и оказалось. Усмешка биолога сама собой смялась, выцвела. Клячин встал, постоял, снова сел. Достал из кармана смартфон, принялся в нём копаться. Весь, казалось, ушёл в это занятие. По щекам ходили желваки, глаза сощурились.

– Вы… его… Вы ему сказали? Про отца и про… Там отца-то как такового нет, анонимный донор семенного материала тоже не отец, там ДНК как ножницами кроили… Ребёнок-то жив?

– Кому сказал? Вентиляторщику? Глазырину?

Вячеслав кивал, и лицо его делалось хватким, будто не на экран гаджета смотрел, а на белую мышь.

– Если я правильно понимаю… Смотрите… При обозначении культуры клеток вот эти буквы и цифры – это источник, первое описание, ссылка на того, кто ввёл в научную литературу… Но таких, именно таких, сокращений и обозначений не существует. И грамотный специалист такого не напишет. Вывод сделали – надорвался товарищ на умственной работе, отсюда и чепуха в терминологии. Но если вот эти последние буквы в каждом обозначении составить в слово, то…

Константин уже и сам видел. S, K, L, A, D, затем, в конце фразы, цифры 103 – и снова латынь: TUB.

– Склад сто три? Труба? – подался он всем широким телом к биологу. – То есть, прежде чем застрелиться, завотделом разослал всем такую… шпаргалку?

– Не всем. Но Глазырин у меня спрашивал – значит, ему пришло. Сто третий в нашем институте был склад главного инженера. Запчасти и материалы для ремонта отопления, сантехники и прочего такого.

– Сантехники? То есть трубы вероятны?

– Что значит вероятны… Там и должны храниться.

– Вы там бывали?

– Мне-то зачем.

– С вашим Полозовым общался уже, Матвеем Митрофановичем. Видите, ничего не скрываю. Друга выручаю, а не следствие веду. Опять, выходит, к нему…

 

Через неделю голос институтского сантехника пробубнил в трубке:

– Ну и заганули вы задачку, Вячеслав Игоревич. Ишь, в трубе. Поди, сыщи. Там труб-то, всех диаметров…

Представ бывшему научнику офлайн, Митрофаныч посмеивался и хлопал ручищей в цыпках по клеёнчатой обложке общей тетради.

 

 

*   *   *

 

Схимники Феодор и Фатьян вместе с трудником Михаилом бросали жребий, согрешая против третьей заповеди.

Собственно, Михаил жребия не бросал. Было и так понятно: нянчить младенца Андрея – его доля, его стезя. Он пойдёт на материк обязательно. Однако идти одному с недвижимым инвалидом – практически смерти подобно. Михаил настаивал на том, что человек рождается не напрасно.

– Если Богу нужно зачем-то, чтобы мы рождались, то, наверно, не затем, чтобы тут же и умирали. Кабы иначе, то и умирали бы сразу. А зачем-то земной путь проходим.

– Ох, крепко тебя мир держит, искушения мирские, – качал головой Фатьян.

– Моё место в миру. Вот с ним, – Михаил кивнул в сторону безучастного ко всему мальчика.

– Ну, кончай суесловие. Где жеребья? – нахмурился схиепископ, во схиме Феодор, и Михаил на полотенце, употреблявшемся при службах в храме, подал ему две скрученных в трубки, завощённых записочки.

– Правая, – сказал Феодор, и тут в дверь постучали.

Фатьян открыл, и перед клириками предстал Устим Ытто со спутником-подростком.

– Здравствуй, – сказал подросток, а Устим, вопреки обычаю тундры, предписывающему уважительную неспешность при встречах, выпалил с порога:

– На Большую землю зовут Евгения! Русский всегда спешит, лети, Евгений, как русский ракета летает! Я повезу!

Началась толкотня, пошли объятия, растопка печки, чай, громкий разговор. Мальчик, оказавшийся сыном Устима, объявил:

– Отец велел, останусь со вторым русский сядэй сторожить, – и показал в окно, где сияла главка храма.

Когда суета чуть улеглась, сели чаёвничать, Феодор сказал:

– Хоть и грешен есмь грехом смертным, жребий тянул, имя всуе призывал, да Господь не попустил, сам на меня указал. Носил я, нашивал, было дело, в миру такое имя – Евгений. И фамилию, и звание, и прочие мирские соблазны. Всё развеялось аки вьюн над водой, только старый друг не на унижение моё воззрел, но прежнюю любовь припомнил…

И ничего неуместного не звучало в слове – любовь. Всё было понятно. Как ясное небо, как тёпло-золотистая Луна в просторе Космоса, вечная спутница старой Земли.

Михаил смолчал, только посмотрел усмешливо. И ответили смешками ненцы, отец и сын.

Выехали на аэросанях. Вёл Ытто, Михаил и бывший епископ по очереди послеживали за Андреем. Кормили с ложки запасённым в термосе супом. Михаил выспросил отчество Феодора и обращался уже только по-мирскому: Евгений Васильевич.

Ехали весь день, прибыли на кочёвку пастухов-оленеводов. Ытто за управлением сменил один из них. Потом с аэросаней пересели в нарты, на оленью упряжку. За несколько дней, ночуя в чуме, который везли с собой, добрались до Бованенкова.

Михаил уже хорошо изучил своего подопечного. Поэтому, пользуясь тем, что мороз был не очень крепкий, днями в апреле всё-таки выше нуля – выносил его в известные ему часы подальше от упряжки и от чума, раздевал ниже пояса. Организм отрабатывал, и не надо было переодевать, стирать. В пути-то негде и не во что. Угадать нужный момент, как правило, удавалось.

Газпромовский чартер доставил всех троих на Тазовский, дальше таким же манером до Уренгоя. В Уренгое среди встречающих Феодор-Варсонофий-Евгений увидел знакомую физиономию. Крупную, губастую, щекастую. Зрительная память осталась с училища абсолютной, услужливо подсказала: Коська Лупёхин. Только плечи оплыли, утратил спортивность. Ещё будучи карельским епископом, Евгений успел узнать об отставке однокашника. Безамбициозность – тоже неплохо. Отслужил – и штатным порядком на пенсию.

Обнялись.

– Поездов и прочего не будет, знаю – ты меченый... – начал Лупёхин, когда выбились из толпы, отошли в уголок.

– Уже нет, – перебил Утюгов, – вот, его благодари, – кивнул на Михаила, несшего зыбку с Андреем. Зыбка была сделана из сумки-«пилигримки», длинной, батонообразной. Показал товарищу зажившую уже левую кисть, розовый шрам на тыльной стороне между запястьем и большим пальцем.

– А сейчас будешь прыгать – спасибо кричать. Есть новости про инвалида твоего. Добрые.

 

 

*   *   *

 

Новый Уренгой – большой город, за сто тысяч населения, с широкими проспектами, мощным освещением, без которого в полярную зиму никак, и всеми прибамбасами современности, включая Интернет, посуточный съём жилья и Яндекс-еду. Квартира в панельном доме на улице Оптимистов являла творческий порядок студенческого общежития. Вот только обитателям многовато было лет для студентов.

Четверо временных жильцов сидели вокруг стола, таская по нему клеёнчатую общую тетрадь, листая вперёд и назад, тыча в захватанные, засаленные от такого обращения страницы.

– Вот это что? – допытывался Константин Павлович.

Вячеслав отвечал латинским химическим ругательством.

– А по-русски? – подначивал Константин Павлович, присовываясь к собеседнику.

– Фермент, – сипел тот посаженным голосом, – из ряда рестриктаз.

– То есть режет ДНК после определённого сочетания молекул, – подсказывал Михаил, кое-что понимавший в химии вообще и биохимии в частности.

– А потом отрезанное куда? – настаивал Константин Павлович, пришлёпывая крупной ладонью по столу.

– Вырезается конечный участок, а потом в дело вступает следующий фермент, производится сплайсинг, сшивание…

– И какие функции уходят? После такого усечения? – уточнял бывший схиепископ Евгений Васильевич, избавившийся здесь от монашеского одеяния и почти оставивший церковные обороты речи. Вернувший себе служивскую манеру, из-за чего Вячеслав порой зыркал недружелюбно, вспоминая заказчиков.

– До конца осталось не выяснено. На мышах – подавлялась всякая произвольная активность. Проще говоря, мозг прекращал отдавать команды на те действия, которые мы обобщаем словом «захотелось», – Вячеслав старался, насколько мог, быть понятным.

В прихожей задрынькал звонок. Михаил прошлёпал оленьими тапками – сам сшил в тундре – к двери.

– Доставка! – донеслось с лестничной площадки. – Номер заказ ваш?

– Наш, наш, – Михаил уже открывал внутренний замок, цепочку, щеколду, внешний замок – всю оснастку девяностых, способную держать длительную осаду от лихих людей.

– Химией не наешься! – раздался из комнаты рык Евгения Васильевича. – Всё на стол мечи!

– Сейчас, сейчас, распишусь, отпущу… – Михаил и в самом деле расписывался за доставленное, принимал, выгружал продукты из жёлтой курьерской торбы. – Спасибо, мил человек! – Хлоп дверью, и уже своим: – Я же видел этих мышей, собакам их отдавал, бедолаг! Ничему не противились. А восстановить… чтобы вновь захотелось – можно?

И осёкся под жгуче насмешливым, ехиднейшим взглядом Евгения Васильевича, бывшего карельского владыки.

– Вот и договорились, трудниче.

Таким жаром обдало щёки Михаила, что он немедля ретировался на кухню. Жар газовой плиты, кастрюльки с супом и сковород, на которых разогревалась заморозка, был не так жгуч.

– Дело прошлое, но именно в процессе контроля над этой работой я и очутился там, откуда вы меня… гм… – продолжал Утюгов. – Пока что процесс создания Homo Deus-placens, человека богоугодного, натолкнулся на такое вот препятствие, – и кивком головы показал на Андрея, лежавшего в своей сумке-зыбке. – А собакам его отдать – точно небогоугодно.

Константин Павлович и Вячеслав разом передёрнули плечами, как по команде.

– Михаил! Где наш обед?

Зашаркали оленьи тапки, возникла вкусно дымящая блинами сковорода.

– Только вы можете расписать… гм… комбинацию, в результате которой возможен обратный процесс, – так после обеда резюмировал всё сказанное Константин Павлович, обращаясь к Вячеславу. – Без собак.

Михаил в это время кормил мальчика – руки опять-таки почти сами, почти без участия внимания аккуратно вливали ложечкой жижку супа в полуоткрытый рот. Тыщу раз проделано. И напряжённо слушал.

– Обратный? – вскинулся Вячеслав. – Вы понимаете, что это… Нервные клетки не…

– …не восстанавливаются, это кухонная премудрость семидесятых годов прошлого века, – опять сатирически ввернул Евгений Васильевич. – У взрослых-то и то доказано обратное. А нашему подопечному трёх лет нет.

Суп пролился из ложки на подбородок младенцу. Ещё ни разу не слышал Михаил от сотоварищей по несчастью слова «наш» применительно к Андрею. Так взыграло сердце, что почти перестал слышать, перестал вникать в сухую науку.

– …ещё на стадии зародыша! Одной клетки. У него попросту нет этих участков, ни в одной клетке нет, в мозгу тоже. И я, по-вашему, должен подобрать набор ферментов, выяснить, нет ли между ними конфликта, может ли усвоить эту комбинацию организм человека, в какой форме их в этот самый организм ввести… Чтобы нужный участок… Да в конце концов! Это же не подопытная мышь! А живой человек!

Клячин то опирался на стол, то жестикулировал, будто бросал научному обществу свежевыловленные, трепещущие, словно рыбы, результаты. Михаил увидел, как блестят зелёным, живым глаза Константина Павловича.

– И ваш шеф это превосходно понимал, – снова вставил Евгений Васильевич, – почему и.

Точка после «и» получилась у него такой увесистой, припечатывающей, что все на несколько минут замолчали.

– Работа на годы, – сипло выдавил Вячеслав, покосившись на Лупёхина.

– Новый Уренгой большой город, – шевельнул уголком рта Утюгов, – здесь есть медсанчасть, в которой имеется даже нейрохирургия. Есть знакомые. Могу поговорить насчёт вас. Доступ к лабораторному оборудованию.

Перехватив взгляд Константина Павловича, добавил:

– Центр, Юг, Северо-Запад для нас закрыты. А здесь…

И потёр правой рукой левую, тыльную сторону кисти.

 

 

*   *   *

 

Новый Уренгой – большой город.

Квартира теперь была другая, потому что наём – долгосрочный.

Вячеслав и Михаил ходили на работу в газпромовскую медсанчасть, Лупёхин оформился в одну из многочисленных контор, Утюгову приходила пенсия.

Столбы северного сияния сменялись столбами комарья и мошки. А те – снова сиянием.

Андрей лежал в подсобке медсанчасти. Уже не в сумке. На настоящей детской кроватке. Постепенно росли, вытягивались косточки. Руки, ноги. Выросли все молочные зубы. Два уже выпало. Но делался он всё тоньше и прозрачней. Жидкого супа, разведённого сухого молока и сока уже не хватало, чтобы поддерживать жизнь.

Вячеслав работал лаборантом, «сидел на анализах». Заниматься своим – поиском способа вернуть в клетки мозга выстриженный участок ДНК – можно было только по ночам. Дирекция сквозь пальцы смотрела на его занятия: лишь бы не пьянка, не наркота. Друзья Евгения Васильевича и Константина Павловича были влиятельны.

С культурами клеток получалось всё гладко. ДНК – как вырезали, так и подсаживалось. Цепочка довольно стандартных, освоенных действий. Химических реакций. Обойти иммунное отторжение тоже не составляло проблемы. Капля крови самого Андрея, клетки что ни на есть родные. Но проникнуть из кровеносного русла в мозг не может ничто – природа поставила барьер.

– А если родная клетка будет нервная? – спросил как-то Михаил. – Они ж везде. Чувствуем-то мы как? – и растёр щепотью словно бы то, что чувствовал.

Сказано – сделано. Вячеслав под обезболиванием срезал кусочек кожи с пальца мальчишки. Нервные окончания – вот они. С ними манипуляция прошла так же гладко, как и с кровяными. Нервные клетки росли, делились. Не спеша. Но и не замирая.

– Ты уж сам сохнешь, – сказал однажды Михаил, – я вот с врачом поговорил… Он берётся подсадить твои клетки. Сосудик проколоть не самый важный, там, в голове… Только очередь у них. После рождества, сказал, можно будет.

 

Операция, о которой говорил Михаил, заключалась в том, что тонкий инструмент по кровеносному сосуду продвигали до нужной области в мозгу, под наблюдением на мониторе. Сосуд прокалывали, и необходимое – в данном случае культура модифицированных клеток самого пациента – оказывалось в мозговой ткани. Преодолеть сопутствующую бюрократию, внести мальчишку в списки на высокотехнологичное лечение по квоте для инвалидов с детства – помог всё тот же Утюгов.

Перенёс ли инвалид операцию, было непонятно. Засветилась ли жизнь впереди – или продолжается угасание. Всё та же неподвижность, всё то же бескровное, пергаментное личико, всё то же безучастие к ложкам жидкости. Глотал ничтожные глоточки. И было видно, как они прокатываются под истончившейся кожей горла.

 

Новый Уренгой стоит практически на Полярном круге. И зима там мало отличается от полярной ночи. Прошёл тёмный январь. Просвистели февраль и март, с вьюгами при морозах под пятьдесят. Сбежали мутные весенние потоки, закрутились вихри очередного комариного лета.

Михаил вошёл в каморку, где лежал бедолага – убедиться, сухо ли ему. Косые углы солнечного света лежали на полу. Тени казались очень густыми, а белая простыня, покрывавшая кроватку – по контрасту с ними очень белой. И пожелтелая, иссохшая рука на её фоне выделялась своей болезненной неправильностью: не так выглядит детская, человеческая рука.

Не так.

Не так лежит!

Рука Андрея лежала не в том положении, в каком Михаил видел её прошлый раз. Вниз, а не вверх ладонью.

То ли ох, то ли стон вырвался из груди Михаила. Стон-вопрос: неужели?!

Раньше он бы перекрестился. Но – забота и думы об Андрее понемногу развеяли эту привычку. Так же, как и нерусский, напыщенный монастырский говор.

В лицо Михаилу упёрся взгляд – живой, любопытный детский взгляд.

– Андрей! – позвал он, изо всех сил сдерживая голос, не давая себе заорать от радости на всю больницу.

Когда и у Вячеслава образовался перерыв на добраться до подопечного, он увидел, войдя, как коллега-лаборант агукает с мальчонком.

 

 

Май – август 24

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» декабре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: