Коробка с мандаринами

 

 

 

Прошло уже восемь месяцев, как жизнь погрузила Василия Петровича Лапина в пучину болезни. После резекции желудка ему оформили инвалидность, начислили мизерную пенсию – и его образ жизни резко изменился. За спиной остались тридцать лет работы в школе: учителем, завучем, директором. Телефон в квартире почти не звонил; кроме взрослых детей, приходящих с внуками, никто не появлялся. А последние гости были ещё весной до операции. Лапин не мог победить свою болезнь и поэтому старался заключить с ней перемирие, выполняя почти все рекомендации врачей.

По ночам, страдая бессонницей, Василий Петрович вспоминал прожитые годы и с сожалением думал о том, что в его жизни многое из того, что было, уже нет. Нет супруги, которая два года назад неожиданно ушла из жизни, – и этот удар судьбы он так и не смог выдержать. Нет того здоровья, которое позволяло ему всю жизнь быть активным и в работе, и в отдыхе. Будучи заядлым рыбаком, он сожалел о том, что уже нет той ямы за крутым волжским поворотом, в мрачной глубине которой под уступами стояли свирепые щуки, не гнушавшиеся хватануть своей устрашающей пастью не только взявшую на червя тарашку, но и увесистый свинцовый груз. Много чего уже нет. Даже нет той страны, в которой он родился пятьдесят два года назад, по поводу порядков которой он брюзжал, в которой не любил инструкторов райкома партии, но в которой можно было слетать на самолёте в любой город страны или поехать на своём «Запорожце» на абхазское озеро Рица или чеченское озеро Кезенной-Ам и не чувствовать себя униженным в жизни. Вспомнил Лапин и своих родителей, проживших трудную жизнь. И подумал: простит ли поколение отцов, столько жертв перенёсшее, чтобы построить могущественное государство, чтобы опять же с жертвами, отклонениями, зигзагами, но неуклонно двигаться к обществу социальной справедливости. Так вот, простит ли то поколение своих детей, всё это так бездарно профукавшее? Простим ли мы сами себя? В связи с этим он вспомнил один разговор с отцом, который коммунистом стал на фронте Великой Отечественной. Однажды отец, когда они были втроём со старшим братом, вдруг заговорил о серьёзном, наверное, для него важном. Он спросил:

– А что это вы, сынки, в партию не вступаете?

Брат сказал, что он не хочет быть в одной партии с теми, кто там его окружал. Видимо, у него были основания так говорить. А младший Лапин пытался отшутиться:

– Я ещё молодой, не созрел.

– Зря вы так. А кто же будет отстаивать в партии ленинские принципы?

Разговор продолжения не имел, то ли им кто-то помешал, то ли отец посчитал себя не вправе давить на сыновей, то ли ещё что-то. Но раз он так сказал, значит, он лучше нас знал и видел, что не всё прекрасно в партийном королевстве, потому что находился внутри него. Но он же не умывал руки, а считал, что надо отстаивать принципы, то есть бороться. А мы, с горечью думал Лапин, чистоплюйствовали, похохатывали над разными инструкторами, а в партию меж тем лезли проходимцы всех мастей, но не за принципами, а за властью, благами и привилегиями. И когда количество этой нечисти достигло критической массы, вот тут и начался распад, закончившийся предательством, которого не знала мировая история. Ничего не поделаешь: храм истины построен из совершённых ошибок.

Пессимизм – это осмысление жизни, оптимизм – её сладость. Бывали минуты, когда Василий Петрович пытался настроить себя на оптимистическую волну. Коли многого уж нет, утешал он себя, и мы это сознаём и страдаем от этого, может быть, себе, а тем паче другим в этих страданиях не сознаваясь, значит, за нашей спиной немалый путь. Не всякая птица долетает до середины Днепра, не всякий человек – до середины тех самых «жить тебе до ста лет». А он дожил! Дожил до того времени, когда сын и дочь встали на ноги, обзавелись семьями и подарили ему внуков, которых, как ему казалось, он любил больше, чем в молодости своих детей.

 

В последний день уходящего года домашний телефон проснулся после длительной спячки. С наступающим новым годом Лапина привычно поздравляли бывшие коллеги, ученики, родственники и знакомые. Но один звонок его ошеломил.

Когда он поднял трубку, то услышал незнакомый женский голос:

– Это квартира Лапиных?

– Да. А кто говорит?

– Вася, это ты?

– Я, а кто это?

– Здравствуй Васечка, дорогой мой. Ты меня, конечно, не узнал. Тридцать лет – не шутка. Это Валя Семёнова…

– Валя, Валя! Неужели это ты? – не поверил своим ушам Лапин.

– Да, я. Слушай меня внимательно. Я возвращаюсь из Сочи в Москву, была в санатории, поездом двенадцатым, «Адлер – Москва». В Воронеж поезд не заходит. Если хочешь повидаться, приезжай в Отрожку второго января. Мне Татьяна Смородинская недавно звонила, объявилась через тридцать лет, рассказала, как ты живёшь. Знаю, что у тебя трое внуков. Я им посылку с мандаринами приготовила. Заберёшь. Приедешь?

– Обязательно приеду! Только посылку не нужно… – Лапину как-то неудобно было сказать, что врачи запретили ему поднимать тяжести.

– И не спорь со мной. Запомни: поезд двенадцатый, вагон тринадцатый, «Адлер – Москва», станция Отрожка. Второго января. Поезд приходит где-то в обед…

– Понял, понял. Поезд двенадцатый, вагон тринадцатый, второго января…

– Ну, я заканчиваю, а то у меня на сотовом мало денег осталось. Встретимся – поговорим. Очень хочу тебя увидеть! Очень! До встречи!

Короткие гудки в трубке привели Василия Петровича в чувство.

Валя, Валентина, думал Лапин, красавица нашего факультета, умница.

Дочь известного учёного. Красивые женщины берут мужчин голыми руками. Как он её любил! Как мучился, не получив взаимности. И как давно это было! Он с юности был убеждён, что любовь – это готовность отдать жизнь за любимого человека. Если не готов – это увлечение. Она была единственной женщиной, за которую он в те молодые годы готов был отдать свою жизнь. Однако она, как это нередко бывает в жизни, выбрала другого. Он достал институтские фотографии, чуть пожелтевшие, ещё чёрно-белые, и долго рассматривал их. Вот она, Валечка! То с улыбкой, то серьёзная – и везде стройная красавица с выразительными глазами и правильными чертами лица. Даже по коллективным фотографиям можно было понять, что многие ребята были к ней неравнодушны.

Перед сном Лапин почистил зубы и, воспользовавшись очками, внимательно посмотрел на себя в зеркало: впалые щёки на измождённом лице, седые редкие волосы на голове, пожелтевшие от курения зубы. «Хорошего мало», – грустно подумал он и почувствовал приступ тошноты.

 

В Отрожку, что на окраине Воронежа, он приехал на электричке с более чем часовым запасом времени. Касса была закрыта, сотрудников станции на платформе видно не было. Кого же спросить? Василий Петрович осмотрелся и с радостью увидел на путях мужика в оранжевой безрукавной куртке. Мужик меланхолично собирал на путях мусор; видимо, в его жизни было мало радости и много мусора. На вопрос, где останавливается скорый «Адлер – Москва», он показал рукой в сторону другой платформы, которая была метрах в трёхстах.

Добираться до неё надо было по мостовому переходу. Спустившись на ту платформу, Лапин закурил и стал ждать, предвкушая, как он расцелует Валю, Валечку. Самоирония подсказывала ему, что за две минуты стоянки поговорить толком невозможно, а нацеловаться можно досыта. Сигарета дымилась, но мысль совершенно неожиданно перескочила с поцелуев на месторасположение железнодорожных путей. Логически рассуждая, он пришёл к выводу, что, если поезд вырулит к этой платформе, то неминуемо попадёт в Воронеж, потому что пути ведут туда. Не пятиться же ему назад, чтобы повернуть потом на север. Раз остановка всего две минуты, значит, замены локомотива здесь не будет. Эта беспокойная мысль погнала его через пешеходный переход на ту платформу, где была касса. К счастью, кассирша была на месте, но, к несчастью, она не знала, останавливается ли этот поезд в Отрожке. После звонка диспетчеру она направила Лапина вдоль путей в противоположную сторону от Воронежа и назидательно посоветовала проехать на маршрутке одну остановку, обнаружить там переезд, а дальше напомнила про язык и Киев. Вскоре выяснилось, что второго января маршрутки тоже отсыпались, – и наш герой отправился пешком. Дойдя до переезда через многочисленные пути, он увидел, как оранжевая куртка, теперь женского пола, залезла в свою будку. Василий Петрович посетил эту будку и получил исчерпывающий ответ на свой вопрос. Лишь до конца пройдя путь, можно узнать, насколько он ошибочен. Пришлось развернуться почти на сто восемьдесят градусов и подняться ещё на один пешеходный переход. Забравшись на него, Лапин увидел бесконечное множество путей, тесно заставленных вагонами, и вспомнил замечательный рассказ Андрея Платонова «В прекрасном и яростном мире». Проследовав заданным курсом ещё с километр, Василий Петрович увидел впереди двухэтажное здание, из которого вышла ещё одна оранжевая куртка. Лапин прибавил шагу, насколько мог со своим атеросклерозом нижних конечностей, настиг её и посягнул на её одиночество. Эта куртка оказалась милой и улыбчивой, и направила встречающего на второй этаж двухэтажного здания в «дежурку», чтобы там всё выяснить. Дежурный посоветовал Лапину перейти ещё несколько замазученных путей и следовать вдоль них да поторопиться, потому что поезд должен вот-вот подойти, но, сказал он, может и не остановиться. Василий Петрович заторопился, но местность была пересечённая, захламлённая и заснеженная. Силы у него были на исходе, и тут он не столько услышал, сколько кожей почувствовал, что его настигает поезд, в котором едет она. Он попытался побежать, но это ему не удалось. Вот уже с ним поравнялся локомотив, вот миновали пятый, восьмой вагоны, ресторан… Поезд шёл медленно, но не думал останавливаться. Быстро ему ехать было нельзя: насыпь была какая-то кривобокая, все вагоны сильно накренились; было такое впечатление, что они сейчас опрокинутся. Но поезд продолжал движение, не опрокидывался. Вот уже с Лапиным наравне нужный ему тринадцатый вагон. И вдруг (это извечное «вдруг»!) вязгнули тормоза – и поезд остановился. Никакого намёка на обустроенную хоть мало-мальски остановку не было. Лапина от поезда отделял широкий и глубокий ров, засыпанный снегом, а дальше возвышалась насыпь с путями. Василий Петрович тщетно искал глазами во всех окнах до боли знакомое лицо Валечки, но лиц не было вообще. Он ринулся в ров, преодолел снег, взобрался на насыпь, но вагон не подавал признаков человеческого присутствия. Он беспомощно бегал глазами вдоль всего состава, надеясь, что хоть какая-нибудь дверь откроется. Тогда, почувствовав удары своего сердца и еле дотянувшись до двери, он постучал, – и в ту же секунду дверь отворилась. Сначала Лапин увидел проводника в форме, потом за его спиной полную седовласую женщину в очках, потом коробку изрядных размеров.

– Вася, Васечка! – вскрикнула женщина, и только тут Лапин с трудом узнал её. «Боже мой! Неужели это Валя?» – он не верил своим глазам.

– Валечка, Валя! – Лапин кинулся к её ногам и готов был обнять их.

Расцеловать он мог разве что её ноги, настолько высоко стоял вагон.

Валя присела на корточки, но всё равно уста их соприкоснуться никак не могли. Он стоял, задрав голову, и смотрел в её глаза, из которых выступили слёзы. Они схватили друг друга за руки, будто хватались за свою давно ушедшую молодость, но вагон дёрнулся и разорвал их руки. Кондуктор вспомнил про мандарины, и Валя судорожно столкнула коробку на руки Лапина. Он выронил её из рук и поднял только после того, как последний вагон скрылся за поворотом.

 

Лапину казалось, что поезда со всей России столпились в Отрожке.

Он их преодолевал и по переходным площадкам, и под вагонами. Коробка, грамотно увязанная и с удобной ручкой, становилась всё тяжелее. Он надрывался, но нёс её как память о своей первой любви. Сколько зла совершается от доброго сердца! Ну зачем она навязала ему эту коробку?

Через два часа обессилевший Василий Петрович вошёл в свою квартиру и, оставив коробку с мандаринами у входа, не снимая пальто, лёг на диван. Порывы чувств, как и порывы ветра, сменяются затишьем. Он лежал так, пока не стемнело. Для больного организма это была такая встряска, что на следующий день Лапин попал в больницу, где провёл почти месяц.

Человек ищет приключений на свою филейную часть и находит их.

Уже потом он может злиться на себя, давать себе зароки, но эти приключения – единственное, что запоминается надолго, если не на всю жизнь. Других приключений в том году у Лапина не было.

 

 

 

Февраль 2010 г.