От Булгакова: вьюга, дорога, инициация

 

Автор: Гореликова

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Подлинное художественное произведение можно уподобить зеркальной комнате, в которой нескончаемо множатся смыслы и возникают многократные отражения автора и читателей. Неисчерпаемо, неизбежно и порой неожиданно.

Пример такого бесконечного погружения в смыслы – рассказ М. А. Булгакова «Вьюга». Этот рассказ входит в цикл «Записки юного врача» и был опубликован в журнале «Медицинский работник» в январе 1926 г.

Некоторые биографы считают, что работу над циклом Булгаков начал в 1919 г., имея крайне малый писательский опыт, и в течение почти семи лет перерабатывал текст. В каком направлении шли переделки, мы уже не узнаем, все ранние редакции Булгаков уничтожил. Но мы можем видеть разницу между пьесой-агиткой «Сыновья муллы» (1920), невнятицей про то, как Рыков со товарищи стоит на трибуне (статьи 1921–1923 гг.), небесспорной «Дьяволиадой» (1924) и этими рассказами – в финальном варианте, в том виде, как они были опубликованы. И между прочим, их публикация состоялась уже после публикации «Белой гвардии», лучшего романа Булгакова и одного из великолепнейших русских романов ХХ века.

 

В. В. Вересаев (в записи Н. П. Ракицкого): «Пришёл молодой человек, представился как литератор и просил прочитать его «Записки врача». Меня это несколько удивило и заинтересовало. Я ему сказал – чтобы писать записки врача, надо быть врачом. «Я врач со стажем», – ответил он мне довольно резко. Вид у него был настолько юный, что я подумал сначала, что это простая мистификация. Прочитав «Записки», я поверил, что это писал опытный, а не молодой врач. Когда же он принёс мне «Белую гвардию», я могу утверждать, что так блестяще начинал у нас только один Лев Толстой».

Вот так вот. Лев Толстой. Высочайшая планка. И это не простая вежливость, типа, мэтр снисходительно одобрил молодого писателя. Это оценка таланта Булгакова, создавшего собственную художественную систему – систему, которая включала в себя как общечеловеческие архетипы, так и национально-культурные архетипы русской литературы.

Хотя (казалось бы) сюжет рассказа «Вьюга» довольно прост. Сельского доктора вызывают к тяжёлой больной, находящейся за двенадцать вёрст. Зима, снег, сани. Спасти больную не удаётся, доктор с возницей пускаются в обратный путь. Поздний вечер. Начинается вьюга, лошади сбиваются с пути. Появляются волки. Ездокам удаётся оторваться от волчьей стаи и вернуться домой хоть и перепуганными, но невредимыми.

Просто? Возможно. Однако несмотря на внешнюю (кажущуюся) немудрёность сюжета, рассказ столь же бесконечен, как самая бесконечная зеркальная комната. Надо только читать.

 

 

Вьюга

 

Рассказ начинается эпиграфом из стихотворения Пушкина «Зимний вечер»:

 

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя.

 

Для Булгакова эпиграф – обычное дело. С эпиграфа начинается «Белая гвардия», «Жизнь господина де Мольера», «Мастер и Маргарита» и даже пьеса «Бег». В цикле «Записки юного врача» семь рассказов, но только один имеет эпиграф, только «Вьюга».

Эпиграф – это цитата, по сути, прецедентный текст. Опознать цитату не составляет труда, хоть Булгаков не приводит необходимой атрибуции (ФИО, название, номер строки и проч.). И это как раз к вопросу о национально-культурных литературных архетипах. Выскажусь даже более резко – тому, кто не читал Пушкина, будет трудно понять и Булгакова.

Являясь неприкрытой цитатой (вроде как чужеродным элементом), эпиграф, тем не менее, отлично интерпретирует последующий текст. Есть в этом какое-то волшебство – автор использует чужой текст, чтобы усилить воздействие своего. Индукция смыслов, так это называется по-умному. Намёк на смысловую многоплановость и содержательную неоднозначность текста, задаваемые автором. А читатель, коль решился погрузиться в текст, обязан его декодировать.

 

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя,

То по кровле обветшалой

Вдруг соломой зашумит,

То, как путник запоздалый,

К нам в окошко застучит.

 

Умберто Эко в «Заметках на полях "Имени розы"» писал: заглавие произведения есть ключ к его интерпретации. Восприятие задаётся словами, а название в сжатом виде реализует концепцию автора и задаёт алгоритм читательского восприятия.

Вынесение слова вьюга в название прямо указывает на её особую роль в рассказе.

Эпиграф вьюгу одушевляет, превращает в живое существо, т. е. делает вьюгу практически персонажем. Причём персонажем очень активным. Вьюга присутствует в жизни героя постоянно и определяет ритм его жизни.

На обходе я шёл стремительной поступью, за мною мело (курсив мой – Г.) фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга всё, что в нём было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел в зрачки, постукивал по рёбрам, слушал, как таинственно бьёт в глубине сердце, и нёс в себе одну мысль: как его спасти? И этого – спасти. И этого! Всех!

 

Вьюга разыгрывается, чтобы дать герою передышку в бешеной круговерти борьбы со смертью. Первоначально это воспринимается героем как благодать.

Утро заглянуло в окошко спальни как-то особенно бело. Я открыл глаза, не понимая, что меня разбудило. Потом сообразил – стук.

– Доктор, – узнал голос акушерки Пелагеи Ивановны, – вы проснулись?

– Угу, – ответил я диким голосом спросонья.

– Я пришла вам сказать, чтоб вы не спешили в больницу. Два человека всего приехали.

– Вы что, шутите?

– Честное слово. Вьюга, доктор, вьюга, – повторила она радостно в замочную скважину.

 

Но, оказывается, вьюга затихает не для того, чтобы герой отдохнул. О нет, вьюга предвещает появление Посланника Судьбы (всё с большой буквы).

Около двух часов дня вертящаяся сетка за окном значительно поредела, а я сидел в корыте голый и с намыленной головой. <…> И в это время грохнуло в дверь. Я хмуро облил себя водой и стал прислушиваться.

 

Булгаков – отличный драматург, прекрасно подготавливает сцену и предваряет последующее развитие событий. Деталями-намёками предсказывает читателю будущее героя.

– Сюда пусть войдёт.

Он вошёл и показался мне древним римлянином вследствие блистательной каски, надетой поверх ушастой шапочки. Волчья шуба облекала его, и струйка холода ударила в меня.

 

Блистающие доспехи, волчья шуба, струйка холода – всё это предвестники испытаний, которые судьба готовит герою. Однако герой об этом не знает, по его мнению, он всего лишь едет на срочный вызов. Хоть и с неохотой. Предчувствие?

Я кротко простонал и вылез из корыта. Два ведра вылил на себя с остервенением. Потом, сидя на корточках перед пастью печки, голову засовывал в неё, чтобы хоть немного просушить.

«Воспаление лёгких у меня, конечно, получится. Крупозное, после такой поездки. И, главное, что я с нею буду делать? Этот врач, уж по записке видно, ещё менее, чем я, опытен. Я ничего не знаю, только практически за полгода нахватался, а он и того менее. Видно, только что из университета. А меня принимает за опытного…»

Размышляя таким образом, я и не заметил, как оделся. <…> Показалось вовсе не страшно, хоть и темнело, уже день таял, когда мы выехали за околицу. Мело как будто полегче.

 

Но нет, полегче не будет. Вьюга уже завлекла героя в ловушку. Приготовила испытание.

– Гу… гу… – загремела в перелеске вьюга, потом свистнула сбоку, сыпнула…

 

Вьюга столкнула героя со смертью. Сначала с чужой, приведя к постели умирающей, затем с собственной.

Я в последний раз пришёл в спальню, поглядел на мёртвую, зашёл к конторщику, оставил ампулу морфия врачу и, закутанный, ушёл на крыльцо.

Там свистело, лошади понурились, их секло снегом. Факел метался.

– Дорогу-то вы знаете? – спросил я, кутая рот.

– Дорогу-то знаем, – очень печально ответил возница (шлема на нём уже не было), – а остаться бы вам переночевать…

Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти не хочет ехать.

– Надо остаться, – прибавил и второй, держащий разъярённый факел, – в поле нехорошо-с.

 

И да, дальше будет совсем нехорошо, потому что вьюга, как грозное божество, ведёт героя к самому главному испытанию. К инициации.

Факел исчез, как провалился, или же потух. Однако через минуту меня заинтересовало другое. С трудом обернувшись, я увидел, что не только факела нет, но Шалометьево пропало со всеми строениями, как во сне. Меня это неприятно кольнуло.

– Однако это здорово… – не то подумал, не то забормотал я. Нос на минуту высунул и опять спрятал, до того нехорошо было. Весь мир свился в клубок, и его трепало во все стороны.

 

Герой пытается сопротивляться, но можно ли сопротивляться вьюге, которая олицетворяет судьбу?

Потом себя стало жаль: жизнь моя какая трудная. Люди сейчас спят, печки натоплены, а я опять и вымыться не мог. Несёт меня вьюга, как листок. Ну, вот, я домой приеду, а меня, чего доброго, опять повезут куда-нибудь. Так и буду летать по вьюге.

 

Как и было обещано в эпиграфе, вьюга перерождается в зверя, практически в Зверя Апокалипсиса, в того самого, который был подобен барсу. В наших широтах – кошке.

Вьюга точно сжималась, стала ослабевать, как мне показалось. Но вверху и по сторонам ничего не было, кроме мути. <…> Странный звук, тоскливый и злобный, возник где-то во мгле, но быстро потух. Почему-то неприятно мне стало, и вспомнился конторщик и как он тонко скулил, положив голову на руки. По правой руке я вдруг различил тёмную точку, она выросла в чёрную кошку, потом ещё подросла и приблизилась. <…> Кошка выросла в собаку и покатилась невдалеке от саней. Я обернулся и увидел совсем близко за санями вторую четвероногую тварь. Могу поклясться, что у неё были острые уши и шла она за санями легко, как по паркету. Что-то грозное и наглое было в её стремлении.

 

Герой выдерживает испытание, но последний ли раз его испытывает судьба?

– Озолотите меня, – задрёмывая, пробурчал я, – но больше я не по…

– Поедешь… ан, поедешь… – насмешливо засвистала вьюга. Она с громом проехалась по крыше, потом пропела в трубе, вылетела из неё, прошуршала за окном, пропала.

 

Впрочем, об инициации героя чуть позже, сейчас всё ещё о вьюге.

Если рассуждать безэмоционально, говорить только о технике исполнения, то функция вьюги в рассказе очень утилитарна. Это каркас, который поддерживает сюжет – начинает, продолжает и завершает сценическое действие. Но как же красиво выполнен этот каркас! Настолько красиво, что забываешь об утилитарности и видишь только эстетику. Образ вьюги настолько напитан пафосом, что становится чуть ли не центральным образом.

Выше я написала, что вьюгу можно уподобить персонажу. По активным сюжетным действиям – вполне, но по структуре произведения вьюга – это, конечно же, мотив. Персонаж в произведении всегда чётко очерчен (дискретен), тогда как мотив, однажды возникнув, затем повторяется и всякий раз в новых очертаниях. В том числе, порождает новые мотивы.

Так, вьюга, будучи самостоятельным мотивом, порождает ещё множество других – путь (дорога), безвременье, хаос. И в этом рассказ Булгакова превосходнейшим образом продолжает традицию русской поэтики, архетипической символики русской литературы. Индивидуальное и вечное.

В первую очередь, это, разумеется, пушкинская модель. О которой Булгаков заявляет открыто, использовав пушкинские строки в качестве эпиграфа и тем самым запустив индукцию смыслов. Но не только «Зимний вечер», но и «Метель», и «Капитанская дочка». «Капитанская дочка» особенно. Помните?

Пошёл мелкий снег, и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; произошла метель. В одно мгновение тёмное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло.

– Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!

Эти фразы являются одним из двух эпиграфов к роману «Белая гвардия», который, напомню, был опубликован за полгода до «Вьюги». Тот же мотив – вьюги (метели, бурана) как хаоса, изменяющего жизнь героев, и он, мотив, прослеживается по всему циклу «Записки юного врача». Взять хотя бы рассказ «Стальное горло», где метель, как бес, летала и шаркала. Или «Тьма египетская», где к метели примешался густейший декабрьский вечер, и чёрная завеса скрыла от меня и небо и землю. Или «Пропавший глаз», где выла несусветная метель.

Булгаковский мотив вьюги как стихийно-природного бунта, как хаоса, нарушающего размеренный космос, близок не только к пушкинскому, но и к бунинскому. У Бунина – мрак, океан, вьюга («Господин из Сан-Франциско», именно эту книгу читает Елена в «Белой гвардии»), а у самого Булгакова – мрак, буран, вьюга.

В нашем климате метель, вьюга – обычное дело, поэтому подобные мотивы есть у Гоголя («Шинель»), у Достоевского («Бесы»), у Блока («Двенадцать»). Преемственность не только метеорологическая, но и национально-культурная. Обычно вьюга (метель, буран) возникает в момент, когда герой находится в душевном раздрае, и вьюга – это символ. Личное как часть вечного.

Символика вьюги напрямую связана с символикой дороги, поскольку вьюга подразумевает некое движение.

 

 

Дорога

 

Архетип Дороги (Пути) – один из древнейших и корневых, включает в себя множество смыслов. Это и конкретное воплощение физического пути, и воплощение абстрактной категории – духовных поисков и обретения опыта, вплоть до смерти как финала. Более того, траектория движения всегда рассматривается как круг, что есть идея возвращения в исходную позицию, но изменённым.

По сюжету герой совершает поездку из деревни, где находится больница (в рассказе она не названа), в Шалометьево, где находится умирающая девушка. Длина пути – двенадцать вёрст, на резвых лошадях час езды.

Начальная точка поездки – дом героя. Архетип Дома является парой к архетипу Дороги, что связано с особенностью человеческого мышления. Мы всегда делим мир на своё и чужое. Своё – это знакомое, обустроенное под наш вкус, чужое – это неизвестное и, скорее всего, опасное. Своё и чужое – Космос и Хаос.

Архетип Дом в творчестве Булгакова занимает особенное место. Дом для него всегда священен. Сакрален. Вспомнить хотя бы кремовые шторы Турбиных, семь комнат профессора Преображенского или полуподвальную каморку Мастера. Герой «Вьюги» тоже имеет свой дом, свой спасительный очаг, внутри которого чувствует себя защищённым.

Замечательный выдался денёк. Побывав на обходе, я целый день ходил по своим апартаментам (квартира врачу была отведена в шесть комнат, и почему-то двухэтажная – три комнаты вверху, а кухня и три комнаты внизу), свистел из опер, курил, барабанил в окна… А за окнами творилось что-то, мною ещё никогда не виданное. Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперёк, словно чёрт зубным порошком баловался.

Внезапно в сакральное пространство героя вторгается что-то извне. Из Хаоса, из того мира, где черти балуются. И вторгается довольно бесцеремонно, буквально сапогом в дверь, а герой при этом более чем беззащитен – он сидит в корыте, голый. Незащищённость героя – деталь, характерная для Булгакова. Видоизменяясь, она проходит через все его произведения. В каждом герой насильно извлекается из своего дома и пускается по ветру. Летит, как листок, по вьюге.

В данном рассказе у героя есть определённая степень свободы. Он отправляется в путь, хоть и по причине внешнего пинка, но добровольно. Точнее, по долгу службы (врач обязан идти к больному в любых обстоятельствах), но ведь долг врача герой принял на себя добровольно. Такая вот получается связка обязательств, и эта связка является главной в развитии идеи рассказа.

Итак, герой выходит из упорядоченного сакрального пространства и попадает в тревожный, злой (или, как минимум, не добрый) мир. Герой вроде бы подготовился – брюки и блуза, валенки, сверх блузы кожаная куртка, потом пальто, а сверху баранья шуба, шапка, сумка, в ней кофеин, камфара, морфий, адреналин, торзионные пинцеты, стерильный материал, шприц, зонд, браунинг, папиросы, спички, часы, стетоскоп. Список внушительный, есть только одно маленькое но. Покидая Дом, путник теряет свой статус, и стало быть, всё материальное, что он может взять с собой, ему не поможет.

Символика Пути амбивалентна: путник выпадает из одного сакрального места = теряет статус и движется в другое сакральное место – за новым статусом. Даже, если он совершит круг (начальная точка совпадёт с конечной), всё равно он свой статус поменяет.

Метафорически Дорога (Путь) – это обретение нового опыта через испытание, выбор, перерождение. Вот идея рассказа «Вьюга» – нравственная трансформация героя. Испытание, выбор, перерождение.

Эту проблему Булгаков решает соотнесением обычной, в некотором роде рутинной поездки врача на вызов со сновидческим путешествием в мир мёртвых.

 

По дороге туда герой засыпает, убаюканный тряской.

Меня начало качать, качало, качало… пока я не оказался в Сандуновских банях в Москве. И прямо в шубе, в раздевальне, и испарина покрыла меня. Затем загорелся факел, напустили холоду, я открыл глаза, увидел, что сияет кровавый шлем, подумал, что пожар… затем очнулся и понял, что меня привезли. Я у порога белого здания с колоннами, видимо, времён Николая I. Глубокая тьма кругом, а встретили меня пожарные, и пламя танцует у них над головами. Тут же я извлёк из щели шубы часы, увидел – пять. Ехали мы, стало быть, не час, а два с половиной.

Примечательный момент. Герой как бы просыпается дважды. Открыл глаза, увидел огонь, сияние кровавого шлема. Что это, если не продолжение сна? Но это уже не сон, а реальность. Но точно ли реальность? Герой вторично приходит в себя и понимает, что его привезли. Не я приехал, а меня привезли. А попал он в совершенно фантасмагорическое место – Я у порога белого здания с колоннами, видимо, времён Николая I. Глубокая тьма кругом, а встретили меня пожарные, и пламя танцует у них над головами.

Двенадцать вёрст, обещанный час на резвых, гуськом лошадях, обернулись странствием вне времени по тёмным завьюженным полям и попаданием в некую хтонь. Похоже, сновидение ещё продолжается.

Полусонный и мокрый, как в компрессе, под кожаной курткой, я вошёл в сени. Сбоку ударил свет лампы, полоса легла на крашеный пол.

Ударил (!) свет лампы. Вот здесь герой окончательно просыпается. Меняется лексика и темп повествования. Появляются люди, они все говорят, жестикулируют. Булгаков использует энергичные глаголы, тем самым подстёгивая действие.

И тут выбежал светловолосый юный человек с затравленными глазами и в брюках со свежезаутюженной складкой. Белый галстук с чёрными горошинами сбился у него на сторону, манишка выскочила горбом, но пиджак был с иголочки, новый, как бы с металлическими складками.

Человек взмахнул руками, вцепился в мою шубу, потряс меня, прильнул и стал тихонько выкрикивать:

– Голубчик мой… доктор… скорее… умирает она. Я убийца. – Он глянул куда-то вбок, сурово и чёрно раскрыл глаза, кому-то сказал: – Убийца я, вот что.

Потом зарыдал, ухватился за жиденькие волосы, рванул, и я увидел, что он по-настоящему рвёт пряди, наматывая на пальцы.

– Перестаньте, – сказал я и стиснул ему руку.

Кто-то повлёк его. Выбежали какие-то женщины.

Шубу кто-то с меня снял, повели по праздничным половичкам и привели к белой кровати.

 

Белая кровать с умирающей девушкой – конечная точка пути героя. Здесь ему предстоит получить опыт. Вроде бы подобный опыт (опыт присутствия у постели умирающего пациента) для героя не новый. Он терял больных и прежде.

Я взял безжизненную руку, привычным уже жестом наложил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я её ненавижу. Я успел обломать конец ампулы и насосать в свой шприц жёлтое масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно.

Нижняя челюсть девушки задёргалась, она словно давилась, потом обвисла, тело напряглось под одеялом, как бы замерло, потом ослабело. И последняя нитка пропала у меня под пальцами.

– Умерла, – сказал я на ухо врачу.

 

Да, он терял больных и прежде, но в этот раз герой в полной мере осознал свою бесполезность (бессилие) перед лицом Смерти и попытался покинуть это хтоническое место, где тьма и пламя танцует над головами людей, где кровавые шлемы и белая колоннада, где обезумевшие люди бессвязно кричат и плачут.

Все эти детали также постоянно присутствуют в других произведениях Булгакова, они олицетворяют грозный Хаос, и всегда, во всех произведениях есть человек, которого Хаос накрывает. В данном рассказе это юный доктор, который желал спасти всех, но не спас умирающую девушку накануне её свадьбы. Свадьба, кстати, тоже сильный архетипический символ.

Герой пускается в обратный путь. Это, в своём роде, бегство от полученного опыта. Герой настолько быстро стремится убраться из проклятого места, где потерпел поражение, что не принимает этого своего опыта. Даже – отрицает его.

– Дорогу-то вы знаете? – спросил я, кутая рот.

– Дорогу-то знаем, – очень печально ответил возница (шлема на нём уже не было), – а остаться бы вам переночевать…

Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти не хочет ехать.

– Надо остаться, – прибавил и второй, держащий разъярённый факел, – в поле нехорошо-с.

– Двенадцать вёрст… – угрюмо забурчал я, – доедем. У меня тяжёлые больные… – И полез в санки.

Каюсь, я не добавил, что одна мысль остаться во флигеле, где беда, где я бессилен и бесполезен, казалась мне невыносимой.

Что примечательно в сцене отъезда из Шалометьева? Герой очень торопится, даже съедает ветчину и выпивает стопку спирта в передней, наспех. Герой совсем не готовится к дороге. А ведь, выезжая из Дома, он собрал очень много вещей. И совсем малюсенькая деталь, но очень примечательная – на его вознице уже нет шлема. Того самого абсурдного шлема, надетого поверх ушанки, и того самого жуткого шлема, на котором играли отблески кровавого пламени. Это всё признаки бегства – скорей, скорей, только бы убраться домой, в свой родимый Космос, где стены помогают защититься от Хаоса.

Однако Путь ещё не пройден. Физически – ещё двенадцать вёрст, метафорически – преображение героя ещё не завершено. Всё тот же архетип Дороги. Даже если путешествие героя должно закончиться в той точке, из которой он убыл (цикличность), герой должен измениться. Пережить катарсис – иначе какое же это художественное произведение?

И на обратном пути герой этот катарсис переживает.

 

 

Инициация

 

Цикл «Записки юного врача» имеет сквозного героя. Это молодой доктор, только что окончивший университет и приступивший к самостоятельной практике в глухой деревне. Любопытно, что его имени нет ни в одном рассказе. На всём протяжении повествования он остаётся безымянным. Другие персонажи обращаются к нему «Доктор» и все как один отмечают его молодость.

Направляясь в мурьевскую глушь, я, помнится, ещё в Москве давал себе слово держать себя солидно. Мой юный вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться:

– Доктор такой-то.

И каждый обязательно поднимал брови и спрашивал:

– Неужели? А я-то думал, что вы ещё студент.

– Нет, я кончил, – хмуро отвечал я и думал «очки мне нужно завести, вот что». Но очки было заводить не к чему, глаза у меня были здоровые, и ясность их ещё не была омрачена житейским опытом. (Рассказ «Полотенце с петухом»)

Каждый рассказ цикла посвящён какому-либо медицинскому эпизоду, в ходе которого герой, поначалу неуверенный и перепуганный, считающий себя самозванцем, набирается опыта, профессионального и житейского.

«Вьюга» – четвёртый рассказ, в нём герой даёт себе такую характеристику: Я же – врач N-ской больницы участка, такой-то губернии, – после того как отнял ногу у девушки, попавшей в мялку для льна, прославился настолько, что под тяжестью своей славы чуть не погиб. Ко мне на приём по накатанному санному пути стали ездить сто человек крестьян в день. <…> И, кроме того, у меня было стационарное отделение на тридцать человек. И, кроме того, я ведь делал операции.

То есть профессионализм героя бесспорен. Во «Вьюге» внимание уделяется не профессиональному, а духовному росту. Поэтому-то рассказ столь метафоричен, завязан на архетипах и символах – Путь, Время, Хаос. И если формулировать сверхидею рассказа, то это – история Инициации.

Инициация есть переход человека на новую ступень развития. Изменение личности.

Инициация – это всегда обряд, таинство. И в данном случае таинство перехода личности героя в новое качество происходит через таинство смерти. Как чужой, смерти пациентки, за жизнь которой герой взял на себя ответственность, отправившись на вызов, так и собственной, которая подстерегала на обратном пути.

В исходной точке своего состояния герой считает себя практически профессионалом, и здесь трудно что-либо возразить. Да, герой много работает и работает успешно. Вроде бы всё хорошо, да вдруг…

Как там в эпиграфе (у Пушкина) было? Про бурю, которая как путник запоздалый / К нам в окошко застучит.

Посланец Судьбы появляется в бурю, когда за окном вертит и кружит белым, косо, криво, вдоль и поперёк, и когда черти балуются. Природа беснуется – а как ещё лучше передать значительность момента?

Посланник Судьбы принимает облик деревенского пожарного, но на нём блестящий древнеримский шлем. Виват, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя.

А герой в это время сидит голый и мокрый в корыте. Прямой намёк на новорождённого в купели, которого Судьба извлекает из тёплой ванны и бросает в самую гущу. Метафора более чем ясная.

Далее следует сновидческое перемещение в другую реальность – николаевская колоннада, огонь разъярённых факелов и… И встреча с собственным двойником. Даже с двумя двойниками.

И тут выбежал светловолосый юный человек с затравленными глазами и в брюках со свежезаутюженной складкой

и

Навстречу мне поднялся со стула молоденький врач. Глаза его были замучены и растерянны. На миг в них мелькнуло удивление, что я так же молод, как и он сам. Вообще мы были похожи на два портрета одного и того же лица, да и одного года.

Первый – обезумевший жених, считающий себя убийцей (и в некотором роде таковым являющийся). Второй – столь же юный доктор, который, по идее, должен спасать пострадавшую, но не имеет для этого достаточных знаний и умений. А наш герой в этой раскладке получает роль бога из машины, который приезжает для того, чтобы всё наилучшим образом разрешить.

Встреча происходит у постели умирающей невесты, которая накануне ещё была весела и носила белое платье, а теперь В зеленоватой тени лежало на подушке лицо бумажного цвета. Светлые волосы прядями обвисли и разметались. Нос заострился, и ноздри были забиты розоватой от крови ватой.

Герой рассказа вовсе не бог. Он всего лишь здравомыслящий доктор, самый сильный из троицы, и потому совершает все необходимые практические действия. Жениху вкалывает успокоительное, подбадривает коллегу и констатирует смерть пациента. Как профессионал, он более ничего сделать не может. Однако Судьба привела его к постели умирающей не для того, чтобы он её спас, а для получения некоего опыта. Не для проверки профессиональных качеств, а духовных. Для переживания катарсиса.

В бытовом понимании катарсис – это сильное негативное переживание, в верхней своей точке превращающееся в позитивное. Трудные, бо́льные, травмирующие чувства переходят в светлые и благородные (простить, отпустить, принять). В литературе – как в жизни. Герой принимает, отпускает, прощает и пр. Вместе с тем литература – не жизнь. В литературных произведениях катарсис реализуется посредством действий героя внутри сюжета. Под тяжестью несчастий, которые приготовил для него автор, герой опускается на самое дно отчаяния и безысходности и либо погибает (в трагедии), либо начинает движение вверх (в драме). А читатель отчаянно сопереживает и, напитавшись эмоциями героя, начинает испытывать возвышенные чувства. Это и есть катарсис по Аристотелю.

Писатели разных литературных школ использовали различные художественные приёмы для приведения читателя в состояние катарсиса – в соответствии с понятиями эпохи, в которой творили, и личными предпочтениями.

Булгаков во многом наследовал классическому русскому реализму, тот был основой его творчества. Однако на дворе стоял век модернизма, а 1920-е годы – время самого разнообразного модернизма, вдобавок Булгаков имел достаточно мистическое мышление. Поэтому во многих его произведениях катарсис героя раскладывается как бы на две составляющие – бытовую (муки его героев вполне физические) и метафорическую, в которой проступают библейские черты. Как у доктора из «Вьюги».

Сцена у постели умирающей невесты, в целом, бытовая, жизненная, прямиком из врачебного опыта (рассказ написан на основе реальной истории). В этой сцене лишь полупроявлена библейская символика (невеста, двойничество, всесилие смерти). Герой потрясён, но всё ещё держится на ногах. А вот в продолжении, во второй части своих бедствий, на обратной дороге, герой полностью зависит от нечеловеческой силы. Обратные двенадцать вёрст оборачиваются путешествием через Хтонь, и на этот раз отнюдь не во сне.

Очень примечательно, как Булгаков решает эту сцену. Седок и возница. Лошади увязли. Дорога потеряна. Практически сюжетная калька с соответствующей сцены «Капитанской дочки». Но там упор делается на появление таинственного незнакомца (таинственный незнакомец – обязательный персонаж в романтизме). Здесь – на эмоциональное состояние героя. Его сбивчивый внутренний монолог, расширенный диалог с возницей, описательные штрихи, которых гораздо больше, чем у Пушкина – всё это признаки модернизма. И хорошо сдобренные индивидуальностью Булгакова – полифонией и мозаичностью повествования.

В результат активных действий героя (а герой в данной сцене очень деятелен), дорога найдена. Но найдена в физическом своём выражении. В метафорическом – герой ещё не пережил все тяготы Пути (с большой буквы), не проникся радостью Возвращения (опять с большой буквы) домой.

Поэтому в сюжете появляются волки. Снова примечательно – слово «волк» употреблено только единожды и в заключительной фразе. Рассказчик (он же герой, поскольку повествование от первого лица) называет волка волком только, когда всё уже позади. А в разгаре этого кошмара герою видятся звери. Сначала это тёмная точка, которая вырастает в кошку. Затем кошка подрастает и кажется уже собакой. Затем появляется вторая четвероногая тварь. Могу поклясться, что у неё были острые уши и шла она за санями легко, как по паркету. Что-то грозное и наглое было в её стремлении. «Стая или их только две?» – думалось мне, и при слове «стая» варом облило меня под шубой и пальцы на ногах перестали стыть. <…> в смертельном страхе думал, что у меня на груди вдруг окажется громадное жилистое тело.

Четвероногая наглая тварь с громадным жилистым телом, неотступно преследующая человека – очень сильный образ. В рассказе «Вьюга» аллюзия даётся практически впроброс, Булгаков всё же удерживается в рамках жизнеподобия. Однако «Белая гвардия» уже напечатана, а там-то уж открытым текстом идёт отсылка к Откровению.

Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть. <…> И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? (Откр. 13: 2-4)

Герой «Вьюги» сражается со зверем. На физическом уровне – стреляет в волков. По сюжету это помогло, волки убежали, однако метафора истории гораздо выше.

События выстраиваются в следующем порядке: герой считает, что уже приобрёл опыт – именно при обдумывании этой мысли (наслаждении ею?) героя извлекают из тёплой ванны и показывают ему чужую Смерть, перед которой он бессилен – герой раздавлен – герою показывают собственную Смерть.

Далее, конечно, хотелось бы написать: герой борется со Смертью и побеждает. Как Самсон, разрывает пасть зверю или что-то вроде того. Но нет. Сюжетно Булгаков остаётся на земле, в рамках жизнеподобной истории. Его герой боится (ситуация-то ужасная), однако не застывает в оцепенении, как возница (или как Евгений в «Медном всаднике», который перед лицом катастрофы складывает руки крестом на груди). Нет, герой Булгакова становится деятелен.

Потом я опять пережил вспышку дикого страха. Но задавил его в груди.

– Это – малодушие… – пробормотал я сквозь зубы.

И бурная энергия возникла во мне.

– Вот что, дядя, – заговорил я, чувствуя, что у меня стынут зубы, – унынию тут предаваться нельзя, а то мы действительно пропадём к чертям. Они немножко постояли, отдохнули, надо дальше двигаться. Вы идите, берите переднюю лошадь под уздцы, а я буду править. Надо вылезать, а то нас заметёт.

Во многом сцена решена в виде внутреннего монолога героя (характерная черта модернизма, который закрепил поток сознания как ведущий приём в изображении движений души персонажа). И, кстати, это излюбленный приём Булгакова. Во всех своих произведениях он постоянно использует диалогизацию монолога – речь героя прерывается вопросами, на которые он сам потом и отвечает. Как здесь, например.

Я стал копошиться, нащупал часы, вынул спички. Зачем? Это было ни к чему, ни одна спичка не дала вспышки. Чиркнешь, сверкнёт – и мгновенно огонь слизнёт.

Итак, герой проявил себя деятельным, и это – его борьба. Уж как мог, так и боролся. Вряд ли он подстрелил хоть одного волка, попасть из движущихся саней по движущейся цели из браунинга неопытному стрелку невозможно. Но волки убежали. Люди спаслись.

И здесь очень примечательно, как Булгаков показывает дальнейшие события. Всё та же дробность и мозаичность повествования (приём монтажа). Вот он, кошмар, вот она, стрельба, и вот оно спасение.

Я наконец справился с тяжёлой овчиной, выпростал руки, поднялся. Ни сзади, ни с боков не было чёрных зверей. Мело очень редко и прилично, и в редкой пелене мерцал очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который узнаю и теперь, – мерцал фонарь моей больницы. Тёмное громоздилось сзади него. «Куда красивее дворца…» – помыслил я и вдруг в экстазе ещё два раза выпустил пули из браунинга назад, туда, где пропали волки.

И каков стиль! – в редкой пелене мерцал очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который узнаю и теперь, – мерцал фонарь моей больницы. Булгаков превосходный стилист. Умел добавлять к проверенной базе классического реализма новейших (на тот момент) модернистских изысков.

Ещё более интересно, как Булгаков решает вопрос с перерождением своего героя. Который всё-таки добрался домой, а значит, добрался изменённым – такое уж свойство Пути (с большой буквы).

Тут цепочка такая: герой пережил бессилие перед Смертью – герой был подавлен – герой нашёл в себе силы – герой заслужил награду (тот самый очаровательнейший Дом, который куда красивее дворца) – герой признал реальность, в том числе – и своё несовершенство (на вопрос Аксиньи «Померла? Не отстояли?» он отвечает равнодушно: «Померла») – и… И готов снова совершать предначертанный ему путь.

Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с полминуты, затем отпустила, и тепло пошло по всему телу.

– Озолотите меня, – задрёмывая, пробурчал я, – но больше я не по…

– Поедешь… ан, поедешь… – насмешливо засвистала вьюга. Она с громом проехалась по крыше, потом пропела в трубе, вылетела из неё, прошуршала за окном, пропала.

– Поедете… по-е-де-те… – стучали часы, но глуше, глуше…

И ничего. Тишина. Сон.

Вот это и есть точка перерождения героя. Инициация произошла. Мальчик превратился в мужчину. Новый герой говорит равнодушно не по причине собственной чёрствости, а потому, что принял ситуацию, признал свои возможности и ограничения. И он будет продолжать ездить на вызовы. Даже если не сможет спасти пациента, он всё равно поедет, потому что таков долг врача. Говорят, что самый страшный прыжок с парашютом – второй прыжок, когда человека уже знает, что его ожидает и, тем не менее, прыгает. Герой Булгакова уже знает и готов продолжать.

Булгаков слишком деликатный автор, чтобы в финале выставлять своего героя суперменом, несокрушимым титаном и т. п. Все его вещи, и «Вьюга» не исключение, полны мягкой иронии по отношению к главному (а стало быть, любимому) герою. Ирония в данном случае служит для пробуждения ещё бо́льшей читательской симпатии, если угодно, для ещё более тесного сближения читателя с персонажем.

Как там было у Аристотеля насчёт катарсиса? Читатель отчаянно сопереживает и, напитавшись эмоциями героя, сам начинает испытывать возвышенные чувства. Хотя, справедливости ради, Аристотель говорил о зрителе, но механизм-то тот же.

 

Цикл «Записки юного врача» относят к т. н. ранней прозе Булгакова. Если считать, что серьёзно он занялся литературой в 1921 г. (с момента переезда в Москву), то да, хронологически «Записки» относятся к началу его творческой деятельности. Однако по мастерству исполнения эти рассказы весьма и весьма зрелые. Уникальный стиль Булгакова уже сформировался. Сформировалась и концепция творчества. Далее она, как Путь, будет только бесконечно развёртываться, ибо творчество есть тоже ипостась архетипа Дороги – ведёт от одной точки до другой (от книги к книге), сохраняя суть. Суть всех произведений Булгакова сводится к мысли: человек отвечает за тот выбор, который он сделал, прежде всего, перед самим собой. А ответственность наступает с момента осознания истины.

Всякая вещь Булгакова именно об этом – как герой осознаёт истину и что он потом с ней делает. И да, с этой точки обзора «Записки юного врача» относятся к ранней прозе, поскольку в них Булгаков начинает с малого, с житейских рассказов о молодом человеке, познающем истину. Потом, конечно, в его закатном романе эта мысль достигнет колоссальной силы, но это уже совсем другая история.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: