Во мраке красной точкою горит. Проза В. М. Гаршина

 

Автор: Гореликова

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за май 2024:

 

На чтение потребуется 55 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Свеча погасла, и фитиль дымящий,

Зловонный чад обильно разносящий,

Во мраке красной точкою горит.

 

 

Литература, она как поток, то широко и плавно, то перекатами и бурными течениями. В русской литературе перелом (а за ним и перекаты) произошёл в середине XIX века, что было связано с общественным кризисом. Литература – не жизнь, но очень подвержена её влияниям, а к 1870-м годам Россия оказалась переполненной великим гнётом. Крестьяне вроде как обрели свободу в 1861 г., но спустя десятилетие начался голод и разорение хозяйств. Промышленность вроде как развивалась, но выбраться из экономической ямы никак не удавалось. Хождение интеллигентов в народ обернулось чуть ли не фарсом, а убийство народниками Александра II привело к жесточайшей политической реакции. Поэтому не удивительно, что в литературном процессе того времени стал преобладать критический реализм.

Критический реализм – литературное течение, существующее в недрах литературного направления реализм. В основной своей части критический реализм питался той же эстетикой, что и реализм, но есть, как говорится, нюансы. Авторы, творящие в стиле критического реализма, считали своей миссией борьбу с пороками общества. Соответственно, в художественной литературе обострилось социальное видение мира и возрос пафос обличительства. Всё началось, пожалуй, с Белинского. Следом – Чернышевский, Добролюбов, Успенский, Салтыков-Щедрин, Короленко, ранний Толстой и ранний Чехов.

Литература – вещь в себе, никогда нельзя точно сказать, выстрелит ли то или иное произведение или пройдёт незамеченным. Мы знаем писателей, чьи имена гремели при жизни и продолжают звучать двести лет спустя. Но знаем ли мы тех, кто ныне отошёл в полутень и стал именоваться писателем второго ряда русской литературы?

Например, Гаршина Всеволода Михайловича (1855–1888).

Его имя находится где-то на периферии сознания современного читателя, но кое-что про него знают. Так, все знают сказку про Лягушку-путешественницу. Ту самую, которая полетела с утками, и всё почти что получилось, да захотелось лягушке хвастануть…

В лицо Гаршина тоже знают. Именно он был моделью для центральной фигуры картины Репина «Не ждали».

 

Илья Репин. Не ждали (1884–1888 гг.)

 

И с Гаршина же Репин писал фигуру сына в картине «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года».

 

Илья Репин. Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года (1883–1885 гг.)

 

С первого же знакомства моего с В. М. Гаршиным <…> я затлелся особенною нежностью к нему. Мне хотелось его и усадить поудобнее, чтобы он не зашибся и чтобы его как-нибудь не задели. Гаршин был симпатичен и красив, как милая, добрая девица-красавица… Когда Гаршин входил ко мне, я чувствовал это всегда ещё до его звонка. А входил он бесшумно и всегда вносил с собою тихий восторг, словно бесплотный ангел. Гаршинские глаза, особенной красоты, полные серьёзной стыдливости, часто заволакивались таинственною слезою. (И. Репин, «Далёкое и близкое»).

 

Илья Репин. Всеволод Михайлович Гаршин (1884 г.)

 

А ещё Репин писал: В лице Гаршина меня поразила обречённость: у него было лицо человека, обречённого погибнуть. Это было то, что мне нужно для моего царевича.

Картина «Иван Грозный» была закончена в 1885 году, а в 1888-м Гаршин бросился в пролёт лестницы четвёртого этажа и спустя пять дней скончался от полученных травм. Мучительная смерть и мучительны причины, приведшие писателя к самоубийству.

 

В нынешней терминологии заболевание Гаршина называется биполярным расстройством. Это очень тяжёлая психическая патология, которая протекает в виде чередования маниакальных и депрессивных фаз, разделённых промежутками относительного душевного здоровья. Болезнь наследственная и манифестирует в подростковом возрасте.

У Гаршина всё было как по учебнику. Его дед и отец имели психические заболевания, его старший брат покончил с собой в молодом возрасте, а у самого Гаршина странности начали проявляться ещё в гимназии.

Нередко бывало, что этот весёлый на вид, беззаботный гимназист вдруг присмиреет, смолкнет, будто недоволен собой и окружающим, будто горько ему, что кругом недостаточно умного и хорошего. Иногда при этом с уст его срывались замечания о том, что необходимо бороться со злом, и высказывались подчас очень странные взгляды, как устроить счастье всего человечества. (Из воспоминаний А. Н. Алимова, однокашника Гаршина).

В период 1872–1882 гг. у Гаршина были задокументированы, как минимум, одна маниакальная фаза и несколько депрессивных, по поводу чего он лечился в Орловской, Харьковской и С.-Петербургской психиатрических лечебницах. Ну как лечился? Биполярное расстройство и сейчас не лечится, но в наши дни, по крайней мере, есть препараты, которые хоть как-то облегчают страдания больного. В XIX веке такого и близко не было, больные испытывали невыразимые душевные муки, причём тогдашние методы лечения их только усугубляли. Поэтому судьба Гаршина была предопределена – череда мучительных аффектов и депрессий, последняя из которых закончилась суицидом.

То, что Гаршин страдал психическим расстройством или, как тогда говорили, душевной болезнью, было хорошо известно его друзьям и знакомым.

 

Мы заговорили о «Красном цветке».

«Был ли у Вас такой же объект наблюдения?»

«Да, я сам».

Я не вполне его понял и вопросительно на него посмотрел; он опустил голову и мрачно сказал:

«Когда мне было 18 и 25 лет, я страдал от умопомешательства; но меня вылечили... Докуривая сигарету, я касался языком остывшего пепла и говорил о мазях и кислотах – совсем как герой моего рассказа... Однажды началась ужасная гроза; я боялся, что погибнет весь дом и, чтобы избежать этого, распахнул окно и стал держать палку у крыши (моя комната находилась в верхнем этаже) – я хотел сделать моё тело громоотводом».

Он прост, откровенен и радушен, хотя мне порой казалось, что он не вполне излечился от своей болезни. (Из литературных дневников Ф. Ф. Фидлера).

 

Летом 1886 г. я виделся с Гаршиным. Он тогда был болен и находился в страшно удручённом состоянии духа. Разговаривая со мной, он не раз брал меня за руку и говорил: «Тяжело мне, тяжело»... Это были не слова, а скорее стон, вырывавшийся из наболевшей души. Слёзы текли по его щекам, и в голосе его слышалась такая глубокая скорбь, такая тоска, каких не передать словами. Я, конечно, придумывал для него разные исходы, но напрасно ломал голову, и кроме поездки в деревню, как средства облегчения его недуга, придумать ничего не мог. Я говорил это ему, но про себя невольно думал, что ведь и в деревне, в миниатюре, то же самое, что в большом или маленьком городе. Я знал, что нигде Гаршин не мог быть спокоен и счастлив... (П. Засодимский. Из воспоминаний).

 

Провожая меня, Всеволод Михайлович стремительно следовал за мной на большое расстояние, очень нервничая дорогой, то обнимая меня за талию, то теребя пуговицу моего пальто. Он всё время предавался излияниям, говорил, что пробует писать стихи. Временами походка его делалась нервной, он начинал спотыкаться, так как смотрел вверх, говоря:

– <…> Я должен соприкасаться с гнетущей действительностью, и потом меня ещё как-то давят недобрые предчувствия. Точно около меня проходят разнообразные тяжёлые сны и болезненно задевают меня. То я вижу себя утопающим, то яростно вызываю кого-то на поединок, то попадаю в зверинец, вижу, как тигр разламывает клетку и бросается на меня, я лежу окровавленным, привлекая толпу праздных зрителей, выражающих мне ненужное сочувствие и любопытство. Вы можете по этому судить, какой силой обладает моё воображение; меня лихорадит от этих кошмаров, от проходящих теней, снующих мимо меня. Это тени жизни, тени её бремени, которые нести мне подчас не под силу. И я знаю, что так страдают и другие. Поэтому главная цель моя – вызвать сочувствие к людям, возбудить к ним любовь… Я не хочу утомлять читателя длинными рассказами, потому и пишу кратко… Только бы зажечь искру… Одну только искру… П. В. Быков, «Писатель-мученик, человеколюбец (несколько слов о В. М. Гаршине)».

 

Существует большой соблазн объяснить всё написанное Гаршиным его болезнью, но это будет не совсем верным. По сути своей Гаршин был именно что писателем, человеком, испытывающим непреодолимую потребность делиться впечатлениями, чувствами, ощущениями в письменном виде, создавать собственный мир в рамках художественного произведения. Он был писателем плоть от плоти своего времени, творил в 70-80-е годы XIX в., когда русская литература начала бурлить и рождать новые формы. И да, заболевание отразилось на его творчестве. Одинокий, тонко чувствующий, с нервами наружу, страдающий от собственной болезни, которую он понимал как личную ответственность за общественную несправедливость. Все тогдашние критические реалисты страдали за Россию, но для Гаршина страдания были не просто фигурой речи. Они были его постоянными спутниками. Творчество Гаршина – яркое отражение его душевного разлада, маниакального желания осчастливить всё человечество и одновременного вселенского чувства вины и покаяния.

 

Критический реализм, представителем которого был Гаршин, тяготел к малым формам. Конечно, были и романы, например, «Что делать?» Чернышевского, но всё же предпочтения отдавалось рассказам.

Этому есть объяснение. Роман – произведение объёмное, включает в себя несколько сюжетных линий и, соответственно, героев в нём немало. Носить шкуру отрицательного героя автору романа приходится дольше, чем автору рассказа. А ведь чем дольше носишь, тем больше привыкаешь и поневоле (сюжет требует) начинаешь придумывать мотивацию для плохого персонажа. В результате получается некий паритет – мотивация положительных и отрицательных героев развёрнута примерно одинаково. Возникает риск, что читатель может и посочувствовать отрицательному, ведь понять – это почти что простить. Для критического реализма, который был заточен только на обличение и борьбу (и никаких прощений!) подобный разброд в читательских умах был неприемлем, поэтому предпочтения отдавались рассказам. Более коротко – значит более концентрированно, более сжато. Более однозначно.

Все произведения Гаршина короткие. Например, «Самый коротенький роман» (1878) содержит полторы тысячи слов. «Надежда Николаевна» (1885), самое значительное по размерам – двадцать тысяч слов. Для сравнения: в «Анне Карениной» (1877) двести пятьдесят четыре тысячи слов.

Хоть произведения Гаршина были малы по объёму, их лирическая насыщенность крайне велика, и сам Гаршин называл их стихотворениями в прозе. Что тоже было вполне в духе времени. Тургенев, признанный корифей и живой классик, в период с 1877 по 1882 написал восемьдесят три стихотворения в прозе. Так что эта форма была вполне традиционна.

В последние годы жизни Гаршин стал подумывать о создании большого эпического произведения.

Год назад [в 1887] он принялся старательно и всесторонне изучать петровскую эпоху; он собирался написать роман из жизни Петра Великого. (Из литературных дневников Ф. Ф. Фидлера).

Перед этим Гаршин увлекался историческим сюжетом; ему хотелось написать роман, героем которого была бы сильная личность:

– И, конечно, такой личностью может быть только Пётр Великий. Я хотел бы, чтобы Пётр Великий удался мне не только как гений, но и как русская душа, со всеми её огромными достоинствами и такими же колоссальными слабостями.

Когда я был у него, он вынимал из письменного стола черновые листы и, указывая на них, выражал желание когда-нибудь прочитать мне первые главы. (И. И. Ясинский, «В. М. Гаршин»).

Однако судьба распорядилась по-другому, и романа Гаршин не написал.

 

Проблематика критического реализма очерчивалась весьма чётко – бичевание несправедливостей общества, коих вокруг было предостаточно. Фактически сюжетная схема всех произведений критического реализма была одинаковой. Это истории про молодых людей, умных, чутких, интеллигентных, которые не могли вписаться в окружающую среду и погибали – либо под гнётом обстоятельств, либо в борьбе с ними. Как вариант, это была история про падшую женщину, которая ещё вдобавок страдала по причине специфических язв (тоже, разумеется, общественных, не медицинских).

Все эти темы в рассказах Гаршина присутствуют. В этом плане Гаршин вполне попадал в настроение эпохи, особенно, в области резкой критики социальной действительности. Однако назвать его типичным представителем – значит сильно упростить.

1880-е годы – начало кризиса реализма вообще и критического реализма в частности. Отдельные элементы модернизма уже начинают витать в воздухе и хоть осторожно, пока не очень явно, но уже проявляются в русской прозе. Причём трансформация идёт не столько на тематическо-идеологическом уровне, сколько на уровне поэтики. И вот здесь Гаршин, пожалуй, опередил многих. При том, что произведения Гаршина были достаточно схематичны (наследство критического реализма), их эстетика уже тяготела к новейшим формам.

 

Известность Гаршину принёс рассказ «Четыре дня», опубликованный в журнале «Отечественные записки» в 1877 г. Хотя дебютировал Гаршин годом ранее с очерком «Подлинная история энского земского собрания», но тот очерк не выстрелил. А вот «Четыре дня» всколыхнули тогдашнюю читающую Россию. Это история о солдате, который был ранен в бою с турками и четыре дня провёл рядом с разлагающимся трупом врага, размышляя о смысле жизни.

Продолжением «Четырёх дней» является «Очень короткий роман» (1878). Гаршин задумывал написать цикл рассказов «Люди и война», но тоже не случилось.

То, что тема войны проходит через многие произведения Гаршина, объясняется обстоятельствами его жизни.

В 1874 году Гаршин окончил реальное училище и задумал поступать в Медико-хирургическую академию. Однако в это время выходит циркуляр Министерства просвещения, согласно которому в академию отныне принимают только выпускников классических гимназий. Посему Гаршин вынужден был поступать в Горный институт, на инженера. Знакомая история разочарования, правда? А для девятнадцатилетнего юноши, прожившего не самые счастливые детские годы (его мать сбежала с любовником-революционером, а отец, напомню, страдал психиатрическим расстройством) это было особенно тяжело. Учёба в Горном его не увлекала, с удовольствием он слушал только лекции Менделеева по химии.

И тут, в 1877 г., разразилась война с Османской империей. Как водится, в обществе произошла вспышка патриотизма и сочувствия славянам. Все рвались повоевать, хотя бы на словах. А если добавить к этому особенности психики Гаршина, которому казалось постыдным не принять участия в освобождении балканских братьев, изнывавших под турецким игом, то становится понятным, почему он мгновенно бросил учёбу и отправился в качестве вольноопределяющегося в Болховский 138-й пехотный полк.

Война началась в апреле, а в августе, в сражении при Аясларе, двадцатидвухлетнего Гаршина ранили в ногу. По складу своей души Гаршин отнюдь не был воином, человеком войны. Он был необыкновенно гуманен, даже нежен, и буквально с первых дней знакомства с реальной войной, а не газетными заметками и победными реляциями, содрогнулся от ужаса, который вызвало у него истребление человека человеком.

Рассказы «Четыре дня», «Трус», «Из записок рядового Иванова», «Денщик и офицер», очерк «Аясларское дело» видятся как бы отрывками из личного дневника.

Представление войны как бессмысленной стихийной жестокости во многом наследует «Севастопольским рассказам» Толстого (1855), однако Гаршин идёт гораздо дальше – он буквально с кровью выворачивает чувства своих героев, демонстрирует их предельную обнажённость.

Ту сцену, где герой «Четырёх дней» смотрит в небо, часто сравнивают со сценой из «Войны и мира» (1867), где раненый князь Андрей смотрит в небо Аустерлица. Только героя Гаршина волнует не абстрактная философия, а вполне земные мысли: почему он убил человека, к которому не испытывал личной вражды? А герой рассказа «Трус» (1879), студент-медик, не хочет убивать других людей, боится сам умереть, но, тем не менее, подчиняясь общему порыву, записывается добровольцем и гибнет, и бессмысленность его гибели не даёт покоя автору. Кто-то из критиков того времени сказал: «Гаршин пишет кровью».

Бичуя «человека», обнажая нашу внутреннюю мерзость, немощность наших лучших стремлений, г. Гаршин с особенной подробностью, с странной любовью больного к своим болям, останавливается на самом страшном преступлении, лежащем на совести современного человечества, на войне. (П. Ф. Якубович, «Гамлет наших дней», 1910).

 

Внимание Гаршина к самым болезненным душевным переживаниям персонажей видится как предтеча модернизма, где исповедь героя является важнейшей частью поэтики произведения и становится главной формой психологического анализа.

До Первой мировой войны ещё более тридцати лет, и примерно лет сорок – до оформления жанра военной прозы, однако уже тогда в произведениях Гаршина просвечивает тема крайней уязвимости человека перед лицом военного насилия.

А также формируются характерные черты гаршинской прозы – наличие исповедующейся фигуры, откровенные размышления вслух и элемент прозрения героя.

 

В 1878 г. Гаршина производят в офицеры, однако он по состоянию здоровья выходит в отставку и становится вольнослушателем Петербургского университета. Его хорошо принимают в кругу авторов «Отечественных записок».

Рассказы Гаршина были необыкновенно популярны среди современников, потому что занимали промежуточное положение между классикой и беллетристикой, то есть пришлись по душе любителям как высокой, так и массовой литературы.

Вот взять, например, рассказ «Происшествие», опубликованный в журнале «Отечественные записки» в 1878 году.

 

Сейчас бы эта вещь однозначно попала в разряд бульварного чтива. Главная героиня, молодая проститутка, страдает от своего образа жизни, но не может с ним, с образом, порвать и потому находится в постоянных мучениях.

Но вот уже две недели, всякий раз, когда я невесела, то есть не пьяна (потому что разве есть для меня возможность веселиться, не будучи пьяной?), и когда я остаюсь совсем одна, я начинаю думать. И не хотела бы, да не могу: не отвязываются эти тяжёлые думы; одно средство забыть – уйти куда-нибудь, где много народа, где пьянствуют, безобразничают. Я начинаю также пить и безобразничать, мысли путаются, ничего не помнишь... Тогда – легче. Отчего прежде этого не бывало, с самого того дня, как я махнула рукой на всё? Больше двух лет я живу здесь, в этой скверной комнате, всё время провожу одинаково, также бываю в разных Эльдорадо и Пале-де-Кристаль, и всё время если и не было весело, так хоть не думалось о том, что невесело; а теперь вот – совсем, совсем другое.

Героиня – девушка из приличной семьи, училась в пансионе, знает Пушкина и Лермонтова, рисует, говорит по-французски и по-немецки, музицирует. На плохую дорожку её направил некий молодой человек с причёскою a la Capoule, и если бы у девушки была мать или попался бы молодой человек поприличней, то конечно бы, она не оказалась в публичном доме. Но судьба была к ней жестока, поэтому она оказалась. И она страдает (ключевое слово).

Я ничего не думаю, я чувствую, что пью, что ничего не помню и путаюсь. В моей голове всё перемешалось: и та скверная зала, где я сегодня вечером буду бесстыдно плясать, и Литовский замок, и эта скверная комната, в которой можно жить только пьяной. В висках у меня стучит, в ушах звон, в голове всё куда-то скачет и несётся, и я сама несусь куда-то. Мне хочется остановиться, удержаться за что-нибудь, хоть за соломинку, но у меня нет и соломинки.

По ходу сюжета в героиню влюбляется приличный молодой человек Иван Иванович.

 

А надо заметить, что у Гаршина большинство героев мужского пола именовались Иванами Ивановичами Ивановыми, а женского – Надеждами Николаевнами. За это, кстати, Гаршина очень критиковали в своё время.

До какой степени г. Гаршин бывает иногда слаб по части выдумки, видно из следующего мелкого, но характерного обстоятельства. Герой первого его рассказа «Четыре дня» носит фамилию Иванов. Герой рассказа «Из воспоминаний рядового» тоже Иванов. В рассказе «Денщик и офицер» денщика зовут Никитой Ивановым. Герой «Происшествия» называется Иван Иванович Никитин. Довольно-таки неизобретателен г. Гаршин на имена! Точно та пренебрегающая кулинарной «выдумкой» хозяйка, которая заказывает обед на целую неделю зараз: чтобы всю, мол, неделю были щи и котлеты. Именно щи и котлеты: Никита Иванов да Иван Никитин. Правда, попадаются у г.  Гаршина и другие имена. Есть ещё, например, Стебельков, но фамилия эта повторяется в двух рассказах («Денщик и офицер», «Из воспоминаний рядового Иванова»). Имя Василий Петрович (довольно тоже, кажется, нехитрое имя) фигурирует тоже в двух рассказах – «Трус» и «Встреча»; Надежда Николаевна тоже является два раза – в «Происшествии» и в большом рассказе, для которого автор и заглавия не мог придумать иного, как «Надежда Николаевна». Очень, очень неизобретательно. То ли дело г. Боборыкин, например, который в одну даже какую-нибудь свою повесть может вдвинуть целые святцы от Аввакума до Фомы и от Агапии до Фомаиды. Г. Гаршин не заглядывает, должно быть, в святцы. (Н. К. Михайловский, «О Всеволоде Гаршине»).

Но это так, штрих к особенностям стиля.

 

Так вот, влюблённый Иван Иванович пытается извлечь Надежду Николаевну со дна жизни, но не может. Происходит чувствительная сцена, Иван Иванович умоляет Надежду Николаевну не возвращаться на улицу и даже предлагает её убить, чтобы она точно не вернулась. Надежда Николаевна убеждает Ивана Ивановича не убивать её, потому что за это Ивана Ивановича сошлют в Сибирь.

– Да ведь вам, Иван Иваныч, за это в Сибирь идти. Я вовсе не хочу этого.

– В Сибирь!.. Разве я оттого не могу убить вас, что Сибири боюсь? Я не оттого... Я не могу вас убить потому, что... да как же я убью вас? Да как же я убью тебя? – задыхаясь, выговорил он: – ведь я...

И он схватил меня, поднял, как ребёнка, на воздух, душа в объятиях и осыпая поцелуями моё лицо, губы, глаза, волосы. И так же внезапно, как внезапно это случилось, поставил меня на ноги и быстро заговорил:

– Ну, идите, идите... Простите меня, но ведь это в первый и последний раз. Не сердитесь на меня. Идите, Надежда Николаевна.

– Я не сержусь, Иван Иваныч...

– Идите, идите! Благодарю, что пришли.

Надежда Николаевна уходит, страдая от того, что нет для неё выхода, кроме как на панель.

Я прибавила шага и думала уже о том, какое платье надену и куда отправлюсь на сегодняшний вечер. Вот в кончен мой роман, маленькая задержка на скользком пути! Теперь покачусь свободно, без задержек, всё ниже и ниже.

Иван Иванович, меж тем, стреляется. Надежда Николаевна падает в обморок.

И я упала... и в моей голове тоже всё завертелось и исчезло.

Конец.

 

Как видим, история весьма драматична. И сюжет весьма распространённый – что в XVIII веке про такое писали, что в XXI такое же пишут. Сентиментализм, романтизм, реализм (даже и критический), модернизм, постмодернизм и далее везде. Потому что сюжет беспроигрышный. Если такая трагедия невольной жертвы общественных пороков не тронет сердце читателя, то сердца у него, вообще, нет. А в русской литературе фигура проститутки – узаконенная фигура жертвы, типаж сонечки мармеладовой является практически национальным архетипом. Роман «Преступление и наказание» был издан в 1866 г., и, обратите внимание, насколько сцена объяснения героев Гаршина похожа на сцены объяснений героев Достоевского.

Сам Гаршин писал: «Происшествие» – это нечто из достоевщины. Оказывается, я склонен и способен разрабатывать его (Д.) путь.

Действительно, Гаршина с Достоевским роднила повышенная стилевая экспрессивность, оба они показывали сознание героя в положении у последней черты, на грани бытия.

Однако, пересказав в стотысячный раз вечную историю, Гаршин всё же проявил себя как оригинальный автор. При всей избитости сюжетных ходов он смог построить повествование, которое более тяготело к новым формам модернизма, нежели к старым критического реализма.

Литературные направления отличаются друг от друга по совокупности признаков, одним из которых является стиль. А существенным элементом стиля является разграничение фигур повествователя и рассказчика (объектов изображения и речи).

Во всех произведениях Гаршина прослеживается чёткая закономерность: его рассказчик говорит от первого лица, повествователь – от третьего. В данном рассказе есть два рассказчика и один повествователь. Автор даёт возможность высказаться всем троим. В тексте есть фрагменты, написанные из головы Надежды Николаевны (их больше, на то она и главная героиня), есть фрагменты, написанные из головы Ивана Ивановича, и есть ремарки от третьего лица.

 

Говорит Надежда Николаевна:

Кажется, это случилось в конце августа. Помню, тогда был такой славный осенний вечер. Я гуляла в Летнем саду и там познакомилась с этой «опорой». Этот человек не представлял ничего особенного, кроме разве какой-то добродушной болтливости. Он рассказал мне чуть не о всех своих делах и знакомых. Ему было двадцать пять лет, звали его Иваном Ивановичем. Собою он был ни дурён, ни хорош. Он болтал со мною, как с каким-нибудь знакомым, рассказывал даже анекдоты о своём начальнике и объяснил мне, кто у них в департаменте на виду.

 

Говорит Иван Иванович:

Сколько раз и я думал тоже, что нужно бросить и наплевать! Да, сколько раз! И столько же раз после таких мыслей выходил из дому, и ноги несли меня в ту улицу... И вот она идёт, нарумяненная, с насурмлёнными бровями, в бархатной шубке и щегольской котиковой шапочке – прямо на меня; и я сворачиваю на другую сторону, чтобы она не заметила моих преследований. Она доходит до угла и поворачивает назад, нагло и гордо смотря на прохожих и иногда заговаривая с ними; я слежу за нею с другой стороны улицы, стараясь не терять её из вида, и безнадёжно смотрю на её маленькую фигурку, пока какой-нибудь... мерзавец не подойдёт к ней, не заговорит. Она отвечает ему, она поворачивается и идёт с ним... И я за ними. Если бы дорога была утыкана острыми гвоздями, мне не было бы больнее. Я иду, не слыша ничего и не видя ничего, кроме двух фигур...

 

Говорит повествователь (от третьего лица):

Шляпа упала с его головы, чёрные волосы в беспорядке падали на лицо, глаза сверкали. Вся его фигура выражала такое бешенство, что Надежда Николаевна испугалась на минуту.

Она попробовала говорить с ним ласково:

– Слушайте, Иван Иваныч, я очень буду рада вашему приходу, только идите теперь домой. Вы выпили лишнее. Будьте так добры, голубчик, идите домой. Приходите, когда будете здоровы.

– Струсила! – пробормотал будто про себя Иван Иваныч, опять усаживаясь на стул. – Укротилась! Да за что ты меня гонишь? – опять отчаянно завопил он. – За что? Пить-то ведь я из-за тебя начал, ведь трезвый был! Чем ты тянешь меня к себе, скажи ты мне?

Он плакал. Пьяные слёзы душили его, текли по лицу и попадали в рот, искривлённый рыданиями. Он едва мог говорить.

 

Рассказ от первого лица создаёт иллюзию подлинности чувств героя, но возможности такого рассказчика ограничены, поскольку он может рассказывать только о событиях, свидетелем которых был сам или же пересказывать рассказы других персонажей-свидетелей. Повествование от третьего лица (с позиции надмирного существа) позволяет показывать события, важные для понимания сюжета, в которых герой не участвовал. Таким образом, автор претендует на более правдивое изображение действительности. Две модели повествования, два способа организации текста.

В рассказе «Происшествие» Гаршин как будто пытается усидеть на всех стульях – одновременно убедительно показать и Надежду Николаевну, и Ивана Ивановича, которые по сюжету находятся в оппозиции по отношению друг к другу, да ещё правдиво обрисовать окружающий их мир.

Разумеется, приём передачи права голоса от героя к герою использовался задолго до Гаршина. Взять того же Пушкина, неоконченный «Роман в письмах» (1829), который основан на постоянных переходах из головы Лизы в голову Саши и обратно. В основном, данный приём служит для более чёткого прояснения фабулы произведения, для чего право говорить предоставляется всем сторонам процесса.

Однако для Гаршина фабула не представляла большого интереса. Даже – никакого не представляла. Доказательство – во всех его рассказах все герои имели редуцированную характеристику. Ни развёрнутых портретов (а в романтизме-реализме это была обязательная часть программы), ни биографии (Тургенев, например, начинал биографии своих героев с их дедушек, как минимум, а то и того глубже).

Гаршин же даёт попутные портреты, или псевдопортреты. Он выделяет только отдельные, специфические и, как правило, аномальные черты героя. Самое подробное описание дано, пожалуй, в рассказе «Денщик и офицер», но это исключение из гаршинских правил. А вот в «Происшествии» он вполне следует своему стилю. Надежда Николаевна описывает Ивана Ивановича, выделяя черты, нужные для понимания не столько образа Ивана Ивановича, сколько отношения Надежды Николаевны к оному. Точно так же происходит с портретом Надежды Николаевны. А сверху эта конструкция укрепляется с позиции повествователя (от третьего лица), что должно придать событиям как бы объективную правдивость.

Тот же приём прослеживается в создании бэкграунда героя. Биография Надежды Николаевны дана весьма путано. То ли была у неё семья, то ли нет. Вроде бы есть упоминания о кузине Ольге Николаевне, но кузина, т. е. двоюродная сестра, – с таким же отчеством? Но да, и такое может быть. По тексту кузина Ольга Николаевна ужаснулась бы, узнав, что кузина Надежда Николаевна одурманивается водкой, только непонятно, куда смотрела Ольга Николаевна и прочие родственники, когда плохой парень с причёскою a la Capoule пустил Надежду Николаевну по рукам. Да и кто был этот безымянный молодой человек? Вопросов к фабуле масса, однако ответов в тексте искать не стоит. Не это интересовало автора.

Посредством старого как мир сюжета Гаршин стремился передать специфику собственного мироощущения. Исповеди героев – способ исповедоваться самому, и на примере его текстов видно, что недостоверность (или недостаточная достоверность) событий не является помехой искренности повествования.

Исповедальность прозы Гаршина – часть поэтики психологизма. И это та самая трансформация т. н. классического текста, начало той самой игры с героями (а попутно с читателями), которую лет через тридцать-сорок писатели-модернисты доведут до совершенства.

Каменный спуск ведёт прямо к проруби. Что-то потянуло меня спуститься и посмотреть на воду. Но ведь ещё рано? Конечно, рано. Я подожду ещё.

А всё-таки хорошо было бы стать на этот скользкий, мокрый край проруби. Так сама бы скользнула. Только холодно... Одна секунда – и поплывёшь под льдом вниз по реке, будешь безумно биться об лёд руками, ногами, головою, лицом. Интересно знать, просвечивает ли туда дневной свет?

 

Во многих рассказах Гаршина прорываются такие вот необычные, несвойственные середине XIX века интонации. А фраза из рассказа «Сигнал» (1887) – чистый Платонов. И стало черно в глазах его и пусто в душе его, и выронил он флаг.

 

Также характерной особенностью произведений Гаршина является их крайний пессимизм. Вроде бы ситуация в «Происшествии» разворачивается довольно позитивно. Героиня страдает от собственного образа жизни и подумывает его изменить. Герой готов прийти на помощь героине. Казалось бы, вот она, гарантия счастливого конца. Но нет, благополучные финалы – это не про Гаршина.

Даже в тех его рассказах, которые тяготели к иносказаниям, сказочности, даже – притчевости, финал был печален.

Так, в сказке-аллегории «Attalea princeps» (1880) пальма, пробивши стеклянную крышу оранжереи и оказавшись на свободе, которую она так страстно желала, погибает. Гаршин будто бы культивирует ощущение безысходности мира. Пробивай крышу, не пробивай, конец один… Кстати, эта особенность также является предтечей символизма, в котором целесообразность жизни отрицалась фразой «Всей правды о мире нам не дано узнать, поэтому к чему всё это?..».

Именно пессимизм сказки побудил Салтыкова-Щедрина отказать Гаршину в публикации в «Отечественных записках», и «Attalea» была издана в небольшом артельном журнале «Русское богатство».

Из воспоминаний одного из редакторов «Богатства», Н .Н. Златовратского, которому выпала честь представлять новый журнал Салтыкову:

Скрепя сердце в одно туманное петербургское утро поднялся я в квартиру Салтыкова с «детищем» подмышкой. <…>

Я не спускал глаз с него. Вдруг по его лицу пробежала судорога; он сердито закряхтел...

– Гм... Гм... Это вы зачем же «Атталею»-то приняли?.. Это... значит... я, по-вашему, преступление сделал, что не поместил её? А? Значит, мол, старик из ума выжил, чутьё, мол потерял... так, что ли? – вдруг загремел он, по-видимому действительно огорчённый.

– Вы напрасно это так принимаете к сердцу, Михаил Евграфович, – говорил я, – мы решительно не думаем, чтобы эта невинная в сущности вещица могла вызвать какое-либо между нами и вами недоразумение... Написана она очень талантливо, греха в ней особого мы не видим, и для маленького журнала эта маленькая сказочка кажется вполне уместной... Другое дело – для «Отечественных записок»...

– Талантлива! Греха не видим? – заворчал опять старик. – А по-моему, это... по-моему, это – чёрт знает что такое! Талантлива!..

– Мне кажется, Михаил Евграфович, – говорил я, – что вы напрасно увидали в ней то, чего она не заключает в себе, вам показалось, быть может, что автор что-то проповедует...

– Да, конечно, проповедует... Фатализм проповедует... вот что-с! Самый беспощадный фатализм... губящий всякую энергию... всякий светлый взгляд на будущее... Ведь с таким фатализмом – куда же дальше идти? Ну, говорите...

– Михаил Евграфович, не найдёте ли вы, что на этот рассказ можно смотреть с другой стороны, которую, как кажется, автор именно и имел в виду... В сущности, чего же иного, как не безнадёжного отчаяния, и можно было ожидать от хрупкого, оранжерейного существа, неожиданно заглянувшего в иной мир для жизни и борьбы, в котором вырастают и воспитываются иные силы?.. Я уверен, что именно так думал и чувствовал сам автор...

 

Пессимизм – неотъемлемая часть гаршинской прозы. Почти везде присутствовала гибель героя и точно везде – тотальное его одиночество. Вероятно, причина подобных финалов объяснялась тем, что в мире Гаршина из-за его болезни был утрачен универсальный критерий хорошо и плохо. Русский классический реализм допускал множественность точек зрения (и этот герой прав, и этот тоже), но в мире Гаршина границы были настолько проницаемы, что его герои в принципе не могли определить собственную позицию и потому жили на грани безумия. Да что герои? Жизнь самого Гаршина представляла собой череду мучительных эпизодов борьбы с собственными демонами. Ужасающая, испепеляющая борьба, и, полагаю, здоровый человек не может даже представить всей тяжести положения больного. Разве только увидеть отражение его мук в его творчестве.

 

Я не могу отделаться от своих воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счёты с ними... Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо. (Гаршин, «Надежда Николаевна»).

И я действительно заплакала и плакала долго и сильно. От слёз легче становится, как твердили мне с самого детства; только, должно быть, это справедливо не для всех. Не легче мне стало, а ещё хуже. Каждое рыданье болью отзывалось, каждая слеза горька. Тех, кому есть ещё какая-нибудь надежда на исцеление и мир, тех слёзы, быть может, и облегчают. А где она у меня? (Гаршин, «Происшествие»).

 

Хорошо известна история, произошедшая с Гаршиным в 1880 году.

5 февраля 1880 г. в Зимнем дворце взорвалась бомба, сделанная Степаном Халтуриным из двух пудов динамита. Это был террористический акт, организованный «Народной волей» и направленный против Александра II. Однако император уцелел. Погибли одиннадцать нижних чинов и один лакей, пятьдесят шесть человек были ранены.

12 февраля для упреждения террористической активности была учреждена Верховная распорядительная комиссия, руководить которой назначили графа Лорис-Меликова (а с 3 марта он стал временным начальником Третьего отделения).

Примерно в это же время в Петербург нелегально приезжает некто Млодецкий, ранее высланный в Слуцк. Млодецкий жаждет примкнуть к «Народной воле», однако взаимопонимания с Исполнительным комитетом у него не случилось, и Млодецкий объявляет себя террористом-одиночкой.

20 февраля он совершает покушение на Лорис-Меликова.

Сегодня в третьем часу дня Лорис возвращался домой, когда дурно одетый человек, на вид лет 30, поджидавший его на углу Почтамтской и Б. Морской, выскочив из своей засады, выстрелил в него в упор в правый бок. Шинель спасла графа, пуля скользнула по шинели, разорвав её в трёх местах, а также и мундир. Но, слава богу, Лорис остался невредим. Преступника тотчас схватили. Оказался еврей перекрещённый, но находящийся под надзором полиции. Лорис, когда почувствовал дуло пистолета, размахнулся на убийцу, что, верно, и спасло его. Граф сказал: «Меня пуля не берёт, а этот паршивец думал убить меня». (А. В. Богданович, «Три последних самодержца»).

История получила широкую огласку, узнал о ней и Гаршин. Желая спасти Млодецкого, Гаршин отправляется к Лорис-Меликову. Но как он это делает?

В доме одного знакомого Гаршин меняет своё лёгкое пальто на чужую богатую шубу. Нанимает лихача и с шиком подъезжает к особняку Лорис-Меликова. Лакей, сбитый с толку шубой, пропускает Гаршина. Разговор продолжается около часа, в течение которого Гаршин ведёт себя лихорадочно-исступлённо, даёт советы всех простить и отпустить, а если Лорис-Меликов его не послушает, то Гаршин грозится исцарапать его ногтями, под которые он якобы спрятал пузырьки с ядом. Можно представить, в каком тяжёлом состоянии был Гаршин.

Лорис-Меликов разговаривал ласково, однако никакого помилования не подписал, и 22 февраля Млодецкий был повешен при большом скоплении народа. Достоевский, кстати, приходил посмотреть на казнь, ему хотелось повидать, как везут на казнь преступника и мысленно вторично пережить собственные впечатления (из воспоминаний великого князя Константина Константиновича).

А Гаршин уезжает в Москву на аудиенцию к обер-полицмейстеру Козлову, но, разумеется, и там услышан не был. Из Москвы Гаршин пешком уходит в Ясную Поляну, к Толстому. Пройдя более двухсот километров по весенней грязи, Гаршин приходит к Толстому 16 марта.

Из воспоминаний сына, И. Л. Толстого:

Это было в шестом часу вечера. Мы сидели в зале за большим столом и кончали обед. Подавая последнее блюдо, лакей Сергей Петрович доложил отцу, что внизу его дожидается какой-то молодой человек.

– Что ему надо? – спросил папа.

– Он ничего не сказал, хочет вас видеть.

– Хорошо, я сейчас приду. [...]

В передней стоит молодой человек, довольно бедно одетый и не снимая пальто. Папа здоровается с ним и спрашивает: «Что вам угодно?»

– Прежде всего мне угодно рюмку водки и хвост селёдки, – говорит человек, глядя в глаза отца смелым лучистым взглядом, наивно улыбаясь. Никак не ожидавший такого ответа, папа в первую минуту как будто даже растерялся. Что за странность? человек трезвый, скромный, на вид, по-видимому, интеллигентный, что за дикое знакомство? Он взглянул на него ещё раз своим глубоким, пронизывающим взглядом, ещё раз встретился с ним глазами и широко улыбнулся. Улыбнулся и Гаршин, как ребёнок, который только что наивно подшутил и смотрит в глаза матери, чтобы узнать, понравилась ли его шутка. И шутка понравилась. Нет, конечно, не шутка, а понравились глаза этого ребёнка – светлые, лучистые и глубокие. [...] Сказав Сергею подать водки и какой-нибудь закуски, он отворил дверь в кабинет и попросил Гаршина снять пальто и войти.

– Вы, верно, озябли, – ласково сказал он, внимательно вглядываясь в гостя.

– Не знаю, кажется, немножко озяб, ехал долго.

Выпив рюмку водки и закусив, Гаршин назвал свою фамилию и сказал, что он «немножко» писатель.

– А что вы написали?

– «Четыре дня». Этот рассказ был напечатан в «Отечественных записках». Вы, верно, не обратили на него внимания.

– Как же, помню, помню. Так это вы написали, прекрасный рассказ. Как же, я даже очень обратил на него внимание...»

Гаршин и Толстой проговорили всю ночь, Гаршин делился своими планами об устройстве всемирного счастья, и планы эти не показались великому писателю такими несбыточными, какими они казались всем другим, знавшим больного Гаршина. (Из воспоминаний В. И. Бибикова).

Из Ясной Поляны Гаршин выехал, вполне убеждённый в том, что его призвание – устроить счастье для всего человечества. Купил лошадь и, как Дон Кихот, разъезжал по Тульской и Орловской губерниям, проповедуя уничтожение зла. Его состояние было столь тяжело, что родные наконец поместили его в психиатрическую лечебницу, сначала в Орле, затем в Харькове (Сабурова дача). Там ему был поставлен диагноз циклический психоз (или, по-современному, биполярное расстройство).

Несколько месяцев Гаршин проходил воистину бесчеловечную терапию – шпанскими мушками, пиявками и литьём холодной воды на обритое темя. Поневоле вспоминается вопль героя «Записок сумасшедшего»: Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и всё кружится предо мною. Спасите меня!

Болезнь Гаршина развивалась чётко по учебнику. После второго психотического приступа ушли маниакальные состояния и усилился тревожный компонент. Фазы биполярного расстройства сменяют друг друга вне зависимости от лечения, поэтому, несмотря на усилия врачей, психика Гаршина постепенно стабилизировалась. После выписки он полтора года прожил в деревне под Херсоном, затем воспользовался приглашением Тургенева и два месяца гостил у него в Спасском-Лутовинове. В конце 1882 года Гаршин вернулся в Петербург и зажил относительно спокойно. Женился, поступил на службу в контору бумажной фабрики, затем устроился секретарём в канцелярии. Писал, занимался общественной работой – был членом Комитета общества для пособия нуждающимся литераторам и учёным.

Однако трагедия заключалась в том, что его заболевание было циклично. Депрессии повторялись, и вскоре доминирующим страхом стало возвращение обратно в сумасшедший дом, пребывание в котором Гаршин помнил до мельчайших подробностей.

Именно в это время и именно по поводу своего пребывания в психиатрической лечебнице Гаршин пишет рассказ «Красный цветок» (1883).

 

Рассказ посвящён Памяти Ивана Сергеевича Тургенева, который скончался 22 августа 1883 года, и под впечатлением его похорон Гаршин написал стихотворение:

 

Остановилась кровь поэта...

Замолкли вещие уста.

<…>

Исчезнут все венцы, престолы,

Порфиры всех земных царей,

Но чистые твои глаголы

Всё будут жечь сердца людей.

 

И отдалённейший потомок

Перед тобой главу склонит

<…>

 

То есть гаршинское стихотворение о том, что оставляет миру великий человек. Иначе говоря, что должен сделать человек, чтобы стать великим и остаться таковым в памяти потомков? В чём, вообще, предназначение человека и смысл его жизни?

Надо сказать, что вопрос о предназначении человека был центральным в произведениях критического реализма. Решался он, правда, достаточно размыто. Главным делом всякого порядочного человека считалась борьба за счастье народное, вот только в формулировке счастья (а также народа) писатели расходились во мнениях значительно. Для Гаршина лучшая доля была – нести счастье всем людям без исключения, хотя его попытка следовать задуманному имела три года назад самые печальные последствия.

И всё равно Гаршин пишет рассказ, в котором герой отдаёт всего себя в борьбе за счастье людское. Рассказ, в котором характерный гаршинский пафос проявился наиболее полно и ярко.

 

Герой «Красного цветка» – душевнобольной, одержимый идеей спасти всё человечество, взяв на себя все его страдания. В больничном саду он обнаруживает три цветка мака и воображает, что в них сосредоточено мировое Зло. Герой срывает один цветок и прячет под одеждой, чтобы яд перешёл в его грудь, а не уничтожил кого-то другого. (Вспоминается эпизод из жизни Гаршина, рассказанный им самим – про то, как во время грозы он хотел сделать своё тело громоотводом).

Через три дня герой срывает второй цветок и снова прячет его на груди. Борьба со злом настолько обессиливает и одновременно возбуждает героя, что по указанию врача на него надевают смирительную рубашку и привязывают к кровати. Однако герою непременно надо уничтожить третий, последний, цветок. Он умудряется избавиться от пут, разогнуть прут оконной решётки, вскарабкаться на каменную стену и сорвать-таки Цветок Зла. Последний. Герой умирает, но лицо его спокойно, светло и исполнено горделивого счастья, а в окоченевшей руке зажат красный цветок, который борец со Злом уносит с собой в могилу.

 

История, которую можно рассматривать с разных сторон.

Первое желание, конечно же, объяснить сюжет психиатрическими расстройствами автора. И это будет справедливо, ибо многие психиатры считают, что в рассказе дано художественное изложение клинических проявлений душевной болезни.

В 1883 г., после публикации «Красного цветка» с Гаршиным познакомился профессор И. А. Сикорский, бывший в то время штатным ординатором в психиатрической больнице св. Николая Чудотворца. В 1884 г. в «Вестнике клинической и судебной психиатрии и невропатологии» вышел специальный разбор рассказа как правдивого, чуждого аффектации и субъективизма описания маниакального состояния, сделанного в художественной форме. А сам Гаршин в одном из писем написал, что рецензия Сикорского полностью вознаградила его за нелепые отзывы других критиков.

Другой известный русский психиатр, Н. Н. Баженов, изучавший биографии писателей, посвятил Гаршину статью под названием «Душевная драма Гаршина», где написал: Непосвящённые думают, что психическая болезнь совершенно искажает душевный облик человека. Для многих случаев, в особенности для тех, где нет разрушения интеллекта, это совершенно неверно, и даже в самом разгаре болезни можно отыскать кардинальные определяющие черты. Даже самое содержание бреда в известной степени заимствуется из нормальной психологии того же лица. И в этом отношении бред Гаршина был чрезвычайно характерен. И в приступе безумия – он такой же ненавистник зла, так же полон деятельной любви к людям, так же готов пожертвовать собой для их блага, как и в состоянии нормального душевного равновесия.

 

Рассказ был, безусловно, написан на основе личных впечатлений. Считается, что даже антураж психиатрической лечебницы был списан с натуры – с обстановки Сабуровой дачи. Однако даже при столь значительных совпадениях с реальностью всё же не следует путать жизнь с литературой и отождествлять личности героя и автора целиком и полностью. Гаршин был писателем, творцом, и «Красный цветок» есть произведение художественное, поэтому при чтении следует, да, конечно, отдать должную дань специфике характера Гаршина, но нельзя при этом упускать из виду эстетическую составляющую рассказа. А она чрезвычайно интересна.

Условно все произведения Гаршина можно разделить на реалистические, те, которые имитируют жизнеподобие, и условные, те, в которых автор тяготеет к сказочности и даже притчевости. Если про войну или проститутку – это правда, если про пальму или лягушку в облаках – сказка. А вот с «Красным цветком» не всё так однозначно.

Начинается история вполне реалистично. Сумасшедшего привозят в лечебницу. Повествование от третьего лица, есть т. н. субъект речи, который не является персонажем данной истории. Повествователь ведёт свой рассказ, последовательно описывая происходящее. Вот писарь больницы с большой истрёпанной книгой на залитом чернилами столе. Вот двое молодых людей, сопровождавшие больного. А вот и сам больной. Он был страшен. Сверх изорванного во время припадка в клочья серого платья куртка из грубой парусины с широким вырезом обтягивала его стан; длинные рукава прижимали его руки к груди накрест и были завязаны сзади. Воспалённые, широко раскрытые глаза (он не спал десять суток) горели неподвижным горячим блеском; нервная судорога подёргивала край нижней губы; спутанные курчавые волосы падали гривой на лоб; он быстрыми тяжёлыми шагами ходил из угла в угол конторы, пытливо осматривая старые шкапы с бумагами и клеёнчатые стулья и изредка взглядывая на своих спутников.

Повествователь находится в позиции как бы сверху. Он описывает ситуацию здесь и сейчас (вот приёмная, писарь, сопровождающие, герой) и одновременно упоминает и о том, что было раньше (сопровождающие двое суток провели без сна, герой не спал десять суток). Героя ведут внутрь больницы – повествователь следует за ним, описывая не только то, что появляется на его пути, но также сообщает и неочевидные сведения, например, сколько больных, кто они, сколько комнат, для чего они. В данном случае задача повествователя – дать как можно больше информации, напитать читателя деталями, дабы сделать обстоятельства художественного, т. е. вымышленного, мира более правдоподобными. Но Гаршин был бы не Гаршиным, если бы концентрировался только на жизнеподобии. Его произведения, вообще, не о достоверности на уровне событий. Для него гораздо важнее конфликт внутренний, реализующийся в области психологии (а в «Красном цветке» и в психиатрии), и потому повествование в его текстах – система очень подвижная. В рассказе «Происшествие» он свёл воедино повествование от первого и третьего лица. В этом рассказе – применил способ наррации, который впоследствии Женетт, французский теоретик литературы, назовёт внутренней фиксированной фокализацией (Ж. Женетт, «Фигуры III», 1972).

Разумеется, Гаршин не задумывался над собственной нарративной стратегией (или задумывался, но не в данных терминах). Гаршин интуитивно шёл за своей целью – погрузить (или даже утопить) читателя во внутреннем мире своего персонажа, за счёт чего, собственно, и создаётся впечатление повествования от первого лица, столь любимого писателем.

В «Красном цветке» переход от нулевой фокализации к внутренней (по Женетту) происходит в сцене помещения героя в ванную.

Вот здесь: «Нового больного отвели в комнату, где помещались ванны. И на здорового человека она могла произвести тяжёлое впечатление, а на расстроенное, возбуждённое воображение действовала тем более тяжело», – повествователь ещё удерживается в позиции сверху. А в следующем фрагменте: «И когда больного привели в эту страшную комнату, чтобы сделать ему ванну и, согласно с системой лечения главного доктора больницы, наложить ему на затылок большую мушку, он пришёл в ужас и ярость. Нелепые мысли, одна чудовищнее другой, завертелись в его голове. Что это? Инквизиция? Место тайной казни, где враги его решили покончить с ним? Может быть, самый ад? Ему пришло, наконец, в голову, что это какое-то испытание», – повествователь оказывается уже непосредственно в голове героя.

Женетт был не первым литературоведом, изучавшим структуры текста. До него Бахтин выдвинул концепцию точки зрения, или пространственно-временной организации повествования. По Бахтину, данный способ организации заключается в том, что герой является сам своим автором, осмысливает свою собственную жизнь эстетически, как бы играет роль, точка зрения автора синхронна точке зрения персонажа (М. М. Бахтин, «Автор и герой в эстетической деятельности», 1920-е).

В «Красном цветке» читатель получает информацию не объективную, а преломлённую в восприятии героя. Отсюда и модальность рассказа. В тот самый момент, когда героя привели в ванную, история кардинальным образом меняется. Теперь это не история про больного, которого поместили в лечебное учреждение по медицинским показаниям. Это уже про заточение в сатанинское, инфернальное место, где в большой комнате со сводами, с липким каменным полом, освещённая одним, сделанным в углу, окном; стены и своды были выкрашены темно-красною масляною краскою; в почерневшем от грязи полу, в уровень с ним, были вделаны две каменные ванны, как две овальные, наполненные водою ямы. Огромная медная печь с цилиндрическим котлом для нагревания воды и целой системой медных трубок и кранов занимала угол против окна.

Что это, если не пыточная? Может быть, самый ад?

Экспрессия гаршинского повествования задаёт совершенно новый хронотоп. В общем-то рутинная процедура мытья больного (а помыть его надо, мало ли где он валялся до этого) превращается в бесчеловечную пытку.

Его раздели, несмотря на отчаянное сопротивление. С удвоенною от болезни силою он легко вырывался из рук нескольких сторожей, так что они падали на пол; наконец четверо повалили его, и, схватив за руки и за ноги, опустили в тёплую воду. Она показалась ему кипятком, и в безумной голове мелькнула бессвязная отрывочная мысль об испытании кипятком и калёным железом. Захлёбываясь водою и судорожно барахтаясь руками и ногами, за которые его крепко держали сторожа, он, задыхаясь, выкрикивал бессвязную речь, о которой невозможно иметь представления, не слышав её на самом деле. Тут были и молитвы и проклятия. Он кричал, пока не выбился из сил, и, наконец, тихо, с горячими слезами, проговорил фразу, совершенно не вязавшуюся с предыдущей речью:

– Святой великомученик Георгий! В руки твои предаю тело моё. А дух – нет, о нет!..

У Гоголя несчастный страдалец, как мы помним, взывал к маме. У Гаршина – к святому Георгию. Что не случайно. Матушка может только пожалеть, а Георгий, который назывался также Георгий Победоносец, – вдохновить на преодоление мук, укрепить силы на борьбу.

И ещё более интересен такой факт. Вопль несчастного героя – это реминисценция на известнейшие слова, сказанные Христом в момент распятия: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой». Здесь же герой предлагает своё тело, духом он не желает делиться даже со святыми – двойное отрицание (нет, о нет!).

 

Герой рассказа «Красный цветок» выделяется из ряда прочих гаршинских героев. Все они были одиноки, все страдали от несовершенства мира и несли в душе невыносимую боль. Однако этот – настоящий романтический герой, положивший все свои силы на борьбу со Злом. Да что там силы, герой кладёт на алтарь победы собственную жизнь.

Герой рассказа амбивалентен. В одном плане повествования он мессия, спаситель мира. В другом – несчастный больной, который в светлые промежутки осознаёт собственную одержимость и страдает от нестерпимой безысходности своего положения. Эти его ипостаси подчёркиваются описаниями, которых в рассказе непривычно для Гаршина много. В первой же сцене внешность героя свидетельствует о некотором его величии (гордо поднятая голова, пытливый взгляд, решительная походка, волосы падают гривой на лоб, одежда, изорванная и грубая, но, тем не менее, есть в ней что-то от одеяний пророков). В последующей сцене он – уже беспомощная жертва, которую санитары, ухватив за руки-ноги, окунают в воду, а он только извивается и истошно кричит.

Герой в горделивом исступлении считал себя за центр волшебного, заколдованного круга, собравшего в себя всю силу земли. Что это, если не мания величия? И одновременно герой лелеет благородную мысль – мечтает избавить мир от страданий, уничтожить всё зло на земле разом. И безумие может быть возвышенным.

Поступки героя, его речи и его мысли шизофреничны. Не от медицинского диагноза шизофрения, диагноз-то как раз в рассказе не обсуждается, а по сути это термина. Шизофрения в буквальном переводе – расщепление ума. Герой понимает и не понимает. И повествование ведётся так же – как будто мечется между объективной, вещной и метафорической, невыразимой реальностями.

– Вы сказали, – перебил его доктор, – что вы живёте вне времени и пространства. Однако нельзя не согласиться, что мы с вами в этой комнате и что теперь, – доктор вынул часы, – половина одиннадцатого 6-го мая 18** года. Что вы думаете об этом?

– Ничего. Мне всё равно, где ни быть и когда ни жить. Если мне всё равно, не значит ли это, что я везде и всегда?

Доктор усмехнулся.

– Редкая логика, – сказал он, вставая. – Пожалуй, вы правы. До свидания. Не хотите ли вы сигарку?

– Благодарю вас. – Он остановился, взял сигару и нервно откусил её кончик. – Это помогает думать, – сказал он. – Это мир, микрокосм. На одном конце щёлочи, на другом – кислоты... Таково равновесие и мира, в котором нейтрализуются противоположные начала. Прощайте, доктор!

В произведениях Гаршина поразительным образом обнаруживаются элементы не только эстетики модернизма, который только-только начал зарождаться, но и постмодернизма, до которого ещё пройдёт целая эпоха. Модернизм ещё не начался толком, а тексты Гаршина вполне себе тяготеют уже к постмодернистскому дискурсу, в котором утрачивается связь между знаком и действительностью, между конкретикой и идеями. Где граница между реальностью и бредом сумасшедшего? Постулат постмодернизма – человек вне времени и пространства может объять все времена и все миры. А разве не это делает герой Гаршина?

 

Традиционно героя «Красного цветка» сравнивают с Дон Кихотом, который боролся с несуществующим злом. Для Дон Кихота зло сосредотачивалась в ветряных мельницах, для героя Гаршина – в красном цветке. И там, и там происходил романтический конфликт – высокие идеалы героев сталкивались с ужасной действительностью. Идейная подоплёка конфликтов одинакова, а вот способы выражения различны. Красный цветок. Даже вне контекста это словосочетание несёт большой эмоциональный заряд.

Импрессионистская стилистика рассказа бесспорна. Что стоит, например, такое описание?

Их отделение сада, небольшое, но густо заросшее деревьями, было везде, где только можно, засажено цветами. <…> Угол сада зарос густым вишняком; вдоль него тянулись аллеи из вязов; посредине, на небольшой искусственной горке, был разведён самый красивый цветник во всём саду; яркие цветы росли по краям верхней площадки, а в центре её красовалась большая, крупная и редкая, жёлтая с красными крапинками далия. Она составляла центр и всего сада, возвышаясь над ним, и можно было заметить, что многие больные придавали ей какое-то таинственное значение. Новому больному она казалась тоже чем-то не совсем обыкновенным, каким-то палладиумом сада и здания. <…> Тут были всевозможные цветы, встречающиеся в малороссийских садиках: высокие розы, яркие петунии, кусты высокого табаку с небольшими розовыми цветами, мята, бархатцы, настурции и мак. Тут же, недалеко от крыльца, росли три кустика мака какой-то особенной породы; он был гораздо меньше обыкновенного и отличался от него необыкновенною яркостью алого цвета. Этот цветок и поразил больного, когда он в первый день после поступления в больницу смотрел в сад сквозь стеклянную дверь.

В России импрессионизм в живописи-то усваивался очень драматично, а уж в литературе и подавно. Критический реализм считал, что слово – это орудие для выполнения общественной миссии, и эта миссия связана с говорением правды и предъявлением её образованной публике. А воспроизведение личных переживаний, настроений и впечатлений возможно, только если это правильные впечатления.

И тут снова возникает вопрос с амбивалентностью гаршинского героя. Насколько правильными были его переживания?

Акценты в рассказе постоянно меняются. Сумасшедший оказывается героем, желающим спасти мир, и тут же герой оказывается горделивым фанатиком, уничтожающий беззащитный и, в общем-то, ни к чему не причастный цветок. Юродивый становится воином света, а доктор, который заботится о больных, – палачом и тюремщиком. Зло есть метафизическая мировая константа, но герой всё-таки приносит себя в жертву, чтобы искоренить зло. Мир настолько безумен, что желание улучшить его – это тоже признак безумия.

Даже финал рассказа неоднозначен. Герой погибает, но третий цветок он всё же погубил вместе с собой. Оттого и светлое лицо, и горделивая улыбка. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унёс свой трофей в могилу. Можно ли это счесть счастливым концом? Ну, если не счастливым, то хотя бы оптимистичным.

 

В «Красном цветке» уже полностью оформилась этическая и эстетическая система Гаршина – идея страдания. Оформился и конфликт героя – рефлексирующий интеллигент против неких безликих сил, что влекут человека к саморазрушению и гибели. «Цветок» производит впечатление ощущения острой трагедии, и так же, как первый рассказ, «Четыре дня», текст провоцирует на отождествление героя с автором. Своего героя Гаршин срисовывает с себя. За каждым его произведением угадывается лично пережитое потрясение. Рассказ «Красный цветок» называют авто-эпитафией Гаршина.

Известен разговор Короленко с Чеховым, в котором Короленко предложил оградить Всеволода Михайловича от мучительных впечатлений нашей действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное – снять с усталой души то сознание общественной ответственности, которой так угнетает русского человека с чуткой совестью, и тогда его большая душа пришла бы в состояние равновесия. Однако Чехов, имевший медицинское образование, сказал: Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь.

 

Начиная с 1887 года состояние Гаршина ухудшилось – бредовые состояния, лихорадочное бормотание непонятных слов, то, что психиатры именуют депрессивным раптусом с кататоническим возбуждением, или тоскливым взрывом, при котором больной теряет самоконтроль.

19 марта 1888 года Гаршин бросился с лестницы в доме №5 по Дмитровскому переулку.

На другой день туман, стоявший над Петербургом и проникавший собою все улицы и переулки, рассеялся, и ужасный слух по дороге в одну редакцию был сообщён мне быстроногим репортёром:

– Гаршин бросился с лестницы и размозжил себе голову. Его сейчас отвезли в больницу, что на Бронницкой! (И. И. Ясинский, «В. М. Гаршин»).

24 марта Гаршин умер. Перед смертью он постоянно повторял: «Так мне и нужно».

 

Гроб до Волкова кладбища провожала огромная толпа почитателей покойного, товарищей его, учащейся молодёжи. Печальная колесница, следовавшая за гробом, вся была покрыта венками: от литературного фонда, от товарищей-писателей, от студентов горного института, от студентов-медиков, от студентов технологического института, от высших женских курсов, от учащихся в Петербурге сибиряков, от некоторых журналов и газет, прекрасный венок от «Северного Вестника» с надписью: «Писателю-художнику и безупречному человеку» и ещё много венков от друзей и почитателей таланта Гаршина. (П. В. Засодимский, «26 марта 1888 г.»).

 

Гаршин был очень популярен в своё время, почему же его имя оказалось практически забытым сегодня?

Кмк, тут против Гаршина сыграла его репутация. В глазах современников он был честным, порядочным человеком… который ещё и писал.

Гаршин представляется таким человеком, который, с одной стороны, стремясь быть выше и лучше других, с другой, тяготился своими преимуществами: ему всю жизнь было «стыдно быть хорошим», т. е. образованным, интеллектуально и эстетически развитым человеком. (Ф. Д. Батюшков, «Критические очерки и заметки»).

Похоже, в его произведениях его читатели искали удовлетворение лишь сиюминутных (техминутных) потребностей – отразить, обличить и зажечь. Тогда как литература – более сложная конструкция, и вечное в ней имеет бо́льшее значение, чем актуальное. Возможно, что и сам Гаршин, удивительным образом прозревая новые формы, всё же предпочитал держаться традиционных схем. Не разворачивал своих открытий в полной мере, не доводил до финала. По моему скромному разумению, критический реализм явился клеткой, в которой взаперти оказался не только Гаршин, но и многие другие писатели. А ведь могли бы…

Впрочем, кто я такая, чтобы судить? Я всего лишь читатель, которого несёт поток и который всего лишь обозревает окрестности. А они в русской литературе очень хороши!

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в мае 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: