Мотив милосердия в истории про русский бунт, бессмысленный и беспощадный

 

Автор: Гореликова

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за июль 2024:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Я прочитала «Капитанскую дочку» довольно рано, лет этак в десять-одиннадцать. И она мне очень понравилась. Такая классная история про любовь с приключениями. Потом, когда Пушкина стали проходить в школе, и учительница, помню, всё больше напирала на пафос крестьянского восстания, мне разонравилось. Фу, какая-то нудная ерунда про какого-то Пугачёва, да кому он нужен? Но позже, уже имея кое-какой жизненный опыт и, что немаловажно, опыт читательский, я была совершенно очарована этой повестью. Удивительная вещь. Возможно, не столь изящная, как другие пушкинские вещи, но столь же глубокая и прочувствованная. Может быть, даже более прочувствованная, ибо тема располагает.

 

«Что же ты не едешь?» – спросил я ямщика с нетерпением. «Да что ехать? – отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом».

 

Начинается повесть весьма непринуждённо и мило. Герой, Петруша Гринёв (именно что Петруша), растёт в счастливом окружении. По-настоящему счастливое детство – нежная мать, любящий, хоть и строгий отец, заботливый дядька Савельич. В общем, всё отлично складывается, дитя умыт, причёсан, накормлен, обучен русской грамоте и весьма здраво судит о свойствах борзого кобеля. Случаются, конечно, проблемы. Так, папенька, наконец заинтересовавшись, чему же обучается его великовозрастное дитя, обнаружил, что оно, дитя, с увлечением прилаживает мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды, а учитель в это время, мертвецки пьяный, спит рядом на кровати сном невинности. Понятно, скандал, учителя взашей, папенька во гневе, маменька в обмороке. Ирония Пушкина бесподобна, как, впрочем, во всех его вещах. Но в этой повести следует отметить два момента.

Первый – ирония очень добрая, поэтому она даже и не ирония (как соответствующая градация комического, литературный приём), а скорее, юмор. Юмор, подчёркивающий благополучие и беззаботность героя, начальную точку состояния, с которым герой входит в сюжет. Благополучие и беззаботность. Как нынче пишут: «запомните этот твит», ибо именно эти качества героя подвергнутся в повести серьёзным испытаниям.

Второй момент касается литературной техники, коей Пушкин владел в совершенстве. Повествование идёт от первого лица, а заставить героя рассказать о себе с юмором – задача, подвластная не многим авторам. У Пушкина же это всегда выходит легко и свободно.

 

В отсутствие француза-учителя жизнь героя, тем не менее, продолжается, и когда парню стукнуло шестнадцать, папенька решает, что хватит повесничать, пора и послужить. Отправляет сына на военную службу. Но не в Петербург: чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон.

Для героя наступает новый этап жизни. Инициация, переход на новую ступень развития. В каком-нибудь племени папуасов это возможность сделать татуировку на губе (или другом месте) и с той поры ходить на охоту вместе с остальными мужчинами. Все радуются инициации, ведь она обеспечивает новые права. Новые свободы. Был рад и Петруша. На радостях происходит первая попойка, первый проигрыш, первый выбор дороги. Выбор, правда, оказался не вполне удачным, кибитка увязла в снегу, героя накрыл буран. В рамках второй главы этот эпизод является сюжетной перипетией, но если посмотреть с точки зрения развития образа героя…

Милый домашний мальчик Петруша вышел в мир. Мир тут же подкинул ему пару вызовов. Так мир делает всегда, и суть человека, его самое-самое ядро – это то, как человек отвечает на вызовы. Герой понял, что с попойкой, проигрышем и руганью на верного Савельича он немного перебрал. Он раскаивается, просит у Савельича, слуги, холопа (!), извинения. Не менее примечательно поведение Гринёва во время бурана и на постоялом дворе, когда он проявляет себя вполне здравомыслящим и достаточно мужественным человеком. Да, герой молод, потому не вполне осознаёт опасность, но тем не менее. Тем не менее, Гринёв проявляет себя достойно, и это ещё одна точка формирования образа главного героя (если рассматривать происходящее с точки зрения литературной техники).

 

Эпизод с заячьим тулупчиком известен всем. Гринёв искренне пожелал отблагодарить вожатого за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич воспротивился, т. к. его задачей было всячески оберегать барина, в т. ч. беречь его деньги, тем более что накануне барин за здорово живёшь мотнул сто рублей, немалую сумму, на всех бродяг не напасёшься. Тогда Гринёв (а было ему всего семнадцать), что называется, повышает ставку.

«Хорошо, – сказал я хладнокровно, – если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп».

Тулуп гораздо дороже полтины, потому Савельич сделался ещё более не согласным. Гринёв – барин, не привык, чтоб слуга ему перечил, поэтому заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. <…> Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали.

Тут весьма любопытно получается. Изначально, по сюжету, Гринёв просто хотел отблагодарить, ну примерно, как мы даём на чай официанту. Дали и забыли, дело житейское. Однако Пушкин решил эту сцену гораздо глубже. Заострив внимание читателя на психологии всех трёх действующих лиц (поручив каждому совершенно определённые, характерные, реплики и снабдив их совершенно определённой, характерной, атрибуцией), Пушкин сделал очень важную сюжетную расстановку. Можно сказать, убил несколько зайцев на тулупчик. И образы показал, и интригу запустил, и дал первый толчок к развитию основного мотива повести – милосердия. Которое на данном этапе формулируется как милость, она же благодарность.

Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей».

Затем эта сцена получит своё продолжение. Очень драматическое продолжение. Но это будет потом. Пока что герой отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своём вожатом и о заячьем тулупе. Герой забыл, но Пушкин сделал всё возможное, чтобы не забыл читатель, ибо данная сцена – одна из реперных точек сюжета.

 

Произведения XIX века отличаются неспешностью повествования и обязательной хронологической последовательностью событий. «Капитанская дочка» не исключение. Сюжет развивается неторопливо.

Герой прибывает на место службы, в Белогорскую крепость. Сближается с семьёй капитана Миронова. И здесь в очередной раз выходит весьма интересно. Семья Мироновых и семья Гринёвых поразительно похожи. В тексте немало доказательств, что чета Мироновых пестовала дочь Машу так же любовно, как чета Гринёвых – своего Петрушу. Сейчас заявлю одно очень смелое сравнение, но поверьте, оно не столь безумное, как покажется на первый взгляд. Помните в «Гарри Поттере» фигурировала магия отчего дома? Пока Гарри был дома, он был под защитой. Нет, сейчас я не сравниваю произведения, я сравниваю только авторский посыл. Герои «Капитанской дочки» стали такими, какими они стали, во многом благодаря их семьям. И это тоже – о милосердии, которое в данном случае называется родительская любовь. Отметьте и этот твит тоже.

 

Итак, герой вполне благополучно проводит время в Белогорской крепости. Пишет стихи, увлекается молодой особой. Всё в сюжете протекает по законам романтизма. В том числе и дуэль. Какой же роман без любви и дуэли?

– Ты лжёшь, мерзавец! – вскричал я в бешенстве, – ты лжёшь самым бесстыдным образом.

Швабрин переменился в лице.

– Это тебе так не пройдёт, – сказал он, стиснув мне руку. – Вы мне дадите сатисфакцию.

– Изволь; когда хочешь! – отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.

Дуэлей, на самом деле, было две. Первая решена в фирменном пушкинском стиле – как комическая. Дуэлянтов рассадили по углам, а дворовая девка Палашка унесла их шпаги в чулан.

Вторая дуэль – чисто романтическая (от романтизма, литературного направления). Крутая тропинка, ведущая к самой реке, ах, ах, герой почти победил, да его отвлёк случайный оклик. Мгновенная заминка, укол в грудь и потеря сознания на пять суток. С медицинской точки зрения чушь полная, зато как чувствительно написано. К жизни героя возвращает только поцелуй любимой.

<…> увидел перед собою Марью Ивановну; ангельский голос её меня приветствовал. Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил её руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала её... и вдруг её губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. «Милая, добрая Марья Ивановна, – сказал я ей, – будь моею женою, согласись на моё счастие». Она опомнилась. «Ради бога успокойтесь, – сказала она, отняв у меня свою руку. – Вы ещё в опасности: рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня». С этим словом она ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет моя! она меня любит! Эта мысль наполняла всё моё существование.

С той поры мне час от часу становилось лучше.

Герой, слава богу, выздоравливает, имеет объяснение с Машей, пишет письмо родителям, ну и далее по тексту. Тоже очень чувствительные страницы, однако…

Однако с этого момента жанр повести начинает дрейфовать. Романтизм менее довлеет, появляются новые ноты. Нет, это ещё не реализм, но уже и не романтизм. Художественное произведение, если и отражает реальную жизнь, то только в определённой эстетике. В данном случае события, которые Пушкин вводит в свой сюжет, оказываются слишком сильными даже для романтизма, хотя тот и заточен под описания необыкновенных чувств. Потому что далее в повесть вторгается русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

 

Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.

 

Интерпретировать «Капитанскую дочку» как историю про влюблённых Петрушу с Машей и нехорошего Швабрина возможно только в юности. Или – в случае крайней читательской наивности.

Пушкин написал «Капитанскую дочку» в 1836 году, и она является продолжением диалога с «Историей пугачёвского бунта», написанного в 1834. Самодиалога (хотя точнее, межтекстового диалога). Разница в дискурсе. «Пугачёвский бунт» – произведение историко-культурологическое, «Капитанская дочка» – художественное. В ней реальные исторические (а также этнографические, бытовые и проч.) события перекодируются, в результате чего превращаются в объекты самосознания героев. Такой подход позволяет ухватить смысл истории внутри самой истории.

С точки зрения реальных исторических событий «Капитанская дочка» не вполне достоверна. Пушкин отлично знал хронологию и детали крестьянского восстания 1773–1775 гг., однако намеренно исказил их в повести. Романное время многократно пересекается с историческим, но никогда полностью не совпадает. Так, взятие Белогорской крепости объединяет события, связанные с захватами Ильинской и Татищевой крепостей. В повести намного смягчены шокирующие жестокости бунтовщиков. В повести Василису Егоровну, мать Маши, убивают ударом сабли по голове, в «Истории» жену коменданта разрубают на куски. В повести Пугачёв только грозится содрать с Савельича кожу на тулупы, в реальности с коменданта Татищевой крепости полковника Елагина, человека тучного, заживо содрали кожу и вынули сало, которым башкиры намазали свои раны. Иными словами, в «Капитанской дочке» логика развития художественного повествования подавила историографическое письмо. Но для чего? С какой целью?

Для понимания следует обратиться к образу ещё одного героя повести, к Емельяну Пугачёву.

 

В «Истории» Пугачёв изображён как жестокий разбойник, злодей, вор и самозванец, а его соратников Пушкин именует шайкой, сбродом, грабителями и злоумышленниками (авторские дефиниции – это очень важно). Само восстание (опять же авторские дефиниции) – кровавое поприще, театр беспорядков, преступное заблуждение.

А вот в «Капитанской дочке» Пушкин рисует совсем иной образ. Пугачёв-персонаж значительно отдалён от своего исторического прототипа. Более того, он будто бы прямиком въехал в сюжет из народных сказок. Крепкий, сильный, бородатый, с жилистыми руками и ястребиным взором, говорит – сыпет пословицами да поговорками. К тому же способен на благородство. В общем, Пушкин значительно поэтизирует его образ, и это осознанная стратегия – представить Пугачёва фигурой народной, былинной, песенной. Даже его помощь герою, и та, как из сказки – Пугачёв трижды выручает Гринёва из беды (буран, казнь, обретение невесты). А если добавить к этому пресловутую притчу про орла и ворона, якобы калмыцкую сказку (опять народность), так и образ фольклорного героя готов.

Произведения в стиле романтизма требовали пары героев. Оба с невероятными страстями, но один белый-белый (зачёркнуто) благородный до ужаса, а второй – чёрный-чёрный, то есть чистокровный злодей и негодяй. Страсти обоих одинаковы по модулю, только знак разный.

В «Капитанской дочке» с фигурой антагониста дело обстоит несколько сложнее, чем в каноническом романтическом романе. Ни Пугачёв, ни Швабрин (не забываем и про него) не являются в достаточной мере противоположностью Гринёву.

 

Пушкин – писатель эпохи романтизма, поэтому всегда возникает соблазн сравнить его произведения с аналогичными. (Боже, что я написала? Аналог Пушкина?? Какой кошмар. Но ладно, оставлю так).

Так вот, чаще всего «Капитанскую дочку» уподобляют роману Вальтера Скотта «Роб Рой». Надо признать, определённые параллели есть, хоть «Роб Рой», на мой взгляд, попроще будет. Безусловно, Пушкин Скотта читал и, судя по воспоминаниям современников, ценил. Сам Пушкин писал: «Что нас очаровывает в историческом романе – это то, что историческое в них есть подлинно то, что мы видим (се qui nous charme dans le roman historique – c'est que ce qui est historique est absolument ce que nous voyons)». Другими словами, художественный дискурс был содержательно связан с историческим. И вроде как, Пушкину это нравилось (он очаровывался, в другом переводе прельщался).

Однако в «Капитанской дочке» всё обстояло с точностью до наоборот. Пушкин не придерживался точности в передачи исторических фактов (в частности, в создании образа Пугачёва). Пушкин перераспределял эти самые факты. Делал их узнаваемыми, но не тождественными реальным. Что было даже поразительным, потому что двумя годами раньше Пушкин изобразил события совсем по-иному. И мне кажется, произошло это из-за того, что своей художественной повестью Пушкин попытался исправить историю. Реализовать потенции, не реализовавшиеся в реальности. Если угодно, создать собственную реальность, более справедливую, что ли.

В «Капитанской дочке» история пугачевского бунта или подробности о нём как-то живее, нежели в самой истории. (С) Вяземский П. А. Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина. 1847

 

Пушкин закончил «Капитанскую дочку» в 1836 году. Меньше чем через год его не станет. Поздний Пушкин разительно отличается от Пушкина молодого, главным образом, по изменению проблематики своих произведений. Можно сказать, что все его зрелые тексты имеют одну основу, вновь и вновь рассматривают вопрос о соотношении личного, интимного, семейного, и общественного, социального, даже – государственного. А также права личности на физическую и духовную свободу.

Вот и «Капитанская дочка» о том же. Мотив милосердия, смыкающийся с мотивами справедливости, чести, любви и раскрывающийся через множество мотивов милости.

Милосердие и милость – разные понятия.

Милость – это доброе отношение, в другом значении – дар, благодеяние.

Слово милость в повести употребляется неоднократно.

Гринёв: я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б.

Мать Гринёва: надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.

Зурин: Помилуй! Не изволь и беспокоиться.

Савельич: Сто рублей! Боже ты милостивый!

Пугачёв: Ваше благородие, сделайте мне такую милость, – прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье.

Андрей Карлович: А сегодня милости просим: отобедать у меня.

Василиса Егоровна: Дорогие гости, милости просим за стол.

Отец Гринёва (в письме): Молю Бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею надеяться на его великую милость.

Капитан Миронов: Бог милостив: солдат у нас довольно, пороху много, пушку я вычистил.

И т. д.

Все персонажи, даже такие второстепенные, как, скажем, попадья Акулина Памфиловна, так или иначе употребляют милость в своей речи в соответствии с назначенной им Пушкиным функцией в сюжете.

Милосердие, в отличие от милости, имеет характер более системный. Не сиюминутная жалость, порыв, разовое благодеяние (недаром выражение оказать милость подразумевает позицию сверху, снисхождение), а именно что – нравственная добродетель. Благородное свойство человеческой натуры. Судя по тому, что Пушкин многократно поднимал эту тему в своих произведениях, можно сделать вывод, что она его очень занимала. Вот и в «Капитанской дочке» из множества мотивов многих милостей (помощи персонажей друг другу) Пушкин формирует главный – мотив милосердия.

И чаще всего милость, восходящая уже к милосердию, проявляется в сценах с участием Пугачёва.

Начинается процесс развития основного мотива повести в эпизоде с пресловутым тулупчиком. В тот момент Пугачёв говорит: «Век не забуду ваших милостей».

Эпизод имеет продолжение. Ситуация переменилась, теперь Пугачёв хозяин положения и избавляет героя от казни на виселице. Пугачёв дал знак, и меня тотчас развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует», – говорили мне.

Предположение, что Пугачёв помиловал Гринёва в качестве ответного жеста за подаренный тулупчик, очень прямолинейное, если не сказать, примитивное предположение. Хотя Пушкин к этому читателя (вроде бы) сам подталкивает: Я удостоверился, что Пугачёв и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли <…>

Ну да, всё так и есть (вроде бы). Ты мне тулупчик подарил, я тебе – жизнь. Долг платежом красен. Написано же. Однако на самом деле всё не так просто, потому что у Пушкина не бывает примитивной прямолинейности. Да, Пушкин скуп в изображении психологизма героев. Они у него никогда не рвут волосы и не биют себя в грудь на протяжении несколько страниц, как это будет потом у Толстого и Достоевского. Пушкин сжато, но чрезвычайно точно передаёт подтекст. И для внимательных читателей этот подтекст бесспорен.

Вот если прокрутить эти сцены (с тулупчиком) ещё раз и оценить, что там происходит с житейской точки зрения… Семнадцатилетний балбес, вырвавшийся из-под родительского контроля и уже хлебнувший взрослой свободы (и не только, вспомним его попойку с Зуриным), только что благополучно выбрался из передряги с бураном. Кровь кипит, адреналин зашкаливает. Вполне естественно, что он решает отблагодарить неожиданного помощника, ну примерно, как дать на чай официанту. За обслуживание. И вдруг Савельич, который снова слишком много на себя берёт, опять препятствует. Балбес вспоминает, что он офицер, чёрт возьми, дворянин! И дарует шубу с своего плеча. Ну, не шубу, а тулупчик, но что это меняет в широком жесте? Тем более, тулупчик не последний, сверху на герое была, как мы помним, ещё и лисья шуба. Жалует и скоро забывает.

Теперь продолжение. Белогорская крепость пала, кругом кровавая резня и мародёрство. Пугачёв принимает у пленных присягу, а кто не присягнул, того казнят. Гринёва тащат на виселицу по наводке Швабрина. Он подошел к Пугачёву и сказал ему на ухо несколько слов. «Вешать его!» – сказал Пугачёв, не взглянув уже на меня. Но тут вмешивается Савельич и умоляет Пугачёва спасти молодого барина, обещая от имени родителей выкуп. Пугачёв дал знак, и меня тотчас развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует», – говорили мне. Не очень-то похоже на ответную благодарность, эдакую алаверды. На мой взгляд, больше похоже на тот же широкий жест. Всевластие, которое опьяняет. Там – могу швырнуть шубу (тем более, её не особо жалко). Здесь – могу сохранить жизнь. А могу и не сохранить. Уж что мне больше захочется.

«Унять старую ведьму!» – сказал Пугачёв. Тут молодой казак ударил её саблею по голове, и она упала мёртвая на ступени крыльца. Пугачёв уехал.

Тем не менее, сам Гринёв позже удивится странному сцеплению обстоятельств, при которых тулупчик спас ему жизнь. Противоречие? Нисколько. Повесть написана от первого лица, а, как известно, это крайне субъективный способ повествования, герой может ошибаться в своих предположениях. Герой-то может, а вот автор обязан гнуть свою, авторскую, линию. И Пушкин отлично с этим справляется. Потому что полностью реплика Гринёва звучит так: Я удостоверился, что Пугачёв и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!

Вот оно, главное. Сцепка не с тулупчиком, а с личностью. Помилование (милость), исходящая от человека, обладающего властью.

Фигура Властителя (с большой буквы) встречается в каждом произведении Пушкина. В каждом есть персонаж, обладающий властью над людьми, будь то князь, воевода, царь, император или просто богатый барин. Судя по обилию подобных фигур, Пушкина чрезвычайно привлекала тема власти. Всегда привлекала, с младых ногтей, ещё с «Руслана и Людмилы». В зрелых его произведениях мотив власти был крепко-накрепко спаян с мотивом милосердия.

 

В «Капитанской дочке» власть олицетворяет Пугачёв. Хотя какую именно власть? Пугачёв – мятежник и самозванец, выдающий себя за Петра III. Пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством. То есть не законную власть, а только самочинную претензию на неё. И если в «Истории пугачёвского бунта» Пушкин строго следует историческим фактам, рисует более или менее объективный портрет Пугачёва, то в «Капитанской дочке» он позволяет своей фантазии воспарить, потому что решает совсем иную творческую задачу. Обращается к своей излюбленной (вероятно, потому что не решаемой в принципе) теме. Правитель=власть и милосердие=нравственная добродетель. Правитель, помимо безраздельной власти над жизнями своих подданных, обязан нести за них ответственность. Другими словами, тот, кто выше всех, должен быть и значимее всех. Сильнее. Мужественней. Нравственней. Иначе чем будет обеспечено его право повелевать, казнить и миловать? Миловать не по сиюминутной прихоти, а в соответствие с моральным законом, который и есть милосердие, качество, присущее богатой душе.

Образ Пугачёва в «Капитанской дочке» и есть попытка решить этот вопрос. Для этого Пушкин его в значительной мере идеализировал и поэтизировал – вразрез с реальной исторической фигурой. И оказалось, что нет, не годится Пугачёв на роль Правителя. Хоть он, как в сказке, трижды выручал Гринёва из беды, но истинно нравственных высот не достиг.

– Что, ваше благородие? – сказал он мне. – Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе верёвку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось... А покачался бы на перекладине, если бы не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умёту, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват, – продолжал он, – но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принуждён я был скрываться от своих недругов. То ли ещё увидишь! Так ли ещё тебя пожалую, когда получу своё государство! Обещаешься ли служить мне с усердием?

По большому счёту, милости Пугачёва были сродни милостям прочих второстепенных героев, которые оказывали Гринёву протекцию, кормили обедами и т. д. и т. п. Да, это были полезные милости, но для человека, претендующего на высшую власть, этого было недостаточно. Даже мелко. Идеального Правителя (с большой буквы) из Пугачёва не вышло.

Однако не следует сбрасывать со счетов то, что «Капитанская дочка» принадлежит романтизму, для которого идеал обязателен. И этот идеал, согласно всем литературным законам, в повести есть.

 

В финале Маша Миронова встречается с императрицей, настоящей правительницей. Сцена решена в истинно романтическом духе. Молодая наивная провинциалка приезжает в Царское Село, идёт прогуляться в сад, а там всё так красиво, так красиво... Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег.

Для сравнения. Панорама Белогорской крепости выглядела так: Дорога шла по крутому берегу Яика. Река ещё не замерзала, и её свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи.

Но это там, в провинции. А в столице такая красотища. И ах, случайная встреча с некоей дамой, чьи голубые глаза и лёгкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. (Для сравнения, глаза Пугачёва, самочинного правителя, то ястребиные, то волчьи, то плутовские). Дама, понятное дело, относится к Маше с благосклонностью и… с милосердием, ибо она и есть подлинная императрица. Ах, кто бы мог подумать? Романтизм, ну чистый романтизм.

В беседах этих героинь ключевыми являются следующие фразы:

– Вы здесь, конечно, по каким-нибудь делам?

– Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне.

– Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?

– Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия.

и

Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла её и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, – сказала она, – но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем».

 

Снова видим пушкинскую манеру – предельно сжато вывести на подтекст. Маша приезжает к императрице не за правосудием. Правосудие как раз-то и свершилось. Гринёв был осуждён как пособник Пугачёва, и, откровенно говоря, у суда было достаточно причин вынести подобный приговор. Вопрос о том, действительно ли Гринёв шпионил в пользу мятежников, остался открытым, есть в тексте кое-какие свидетельства, что да, не всё так однозначно. Однако не правосудия (читай: справедливости) просила Маша. Маша просила милосердия от лица, облечённого высшей властью.

Следует отметить, что с точки зрения сюжета и композиции роль Маши Мироновой была несущественна (впрочем, все женские образы Пушкина были неяркими – по сравнению с мужскими). По сюжету Маша была только заявлена как любовь всей жизни главного героя. Но вот в идейной концепции приезд Маши в Петербург имеет колоссальное значение. Неяркая до того момента Маша выступает в роли подданной, добровольно принимающей превосходство власти. Это очень важный момент, для понимания смысла повести его ни в коем случае нельзя пропустить.

Маша является к государыне как свободный человек, дворянка, дочь офицера, и в то же время как человек, искренне убеждённый в праве Власти быть выше справедливости и правосудия.

<…> вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?

– Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия.

Милости – в значении милосердия. Высшей добродетели и неоценимого дара. И дар этот она получила, потому что государыня была в долгу перед дочерью капитана Миронова. Ведь это её отец погиб, защищая эту самую императрицу. Точнее, не человека как такового, а Власть (тоже в некотором роде идеал).

Таким образом, образ императрицы находится в оппозиции к образу Пугачёва. Тот – самозваный правитель, претендент на высшую власть, но не обладающий надлежащими качествами. Эта – идеал подлинного правителя, и прекрасна, и умна, и главное, милосердна. То есть обладает самой значительной добродетелью, по мнению Пушкина.

И да, сцена решена в высшей степени романтично. Ну так Пушкин всё своё произведение создал в рамках романтизма. Самый подходящий формат для того, чтобы попытаться смоделировать новую реальность. Исправить историю. Реализовать те потенции, которые в действительности никогда не могут быть реализованы, но которые, тем не менее, являются крайне привлекательными.

 

Художественный мир, созданный в эстетике романтизма, позволяет автору делать допущения, не особо согласующиеся с логикой обыденной жизни. В «Капитанской дочке» это иллюстрирует образ главного героя, Гринёва.

В первой главе мы видим милого мальчика, который воспитывался своим дядькой Савельичем, крепостным (преимущественно) и пьяницей-французом (кратковременно). Петруша, как сказано в первой главе, знал русскую грамоту да понимал в борзых кобелях. Тем не менее, через месяц после отъезда из родительского дома он разговаривает с Швабриным по-французски, по-французски же читает, упражняется в переводах и занимается литературой. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял.

Возможно, так в очередной раз проявилась пушкинская ирония, ибо Сумарков, как известно, считается первым профессиональным русским литератором и ведущим литературным критиком своего времени. Хотя, возможно, это была просто небрежность (недосказанность про то, как и где Петруша оттачивал свои писательские навыки).

Да-да, Пушкин был местами небрежен. Например, Гринёв в поисках Маши несколько раз отпирает одну и ту же дверь. Или неопознанный в тот момент Пугачёв находит путь к постоялому двору по дыму, которым пахнуло, тогда как по приезде выясняется, что на постоялом дворе темно, горит только лучина, а огонь пришлось разводить Савельичу. Т. е. дыма не было без огня. Но всё это можно отнести к редакторским недоработкам.

Про дым, вообще, легко объяснить. Пушкин начал «Капитанскую дочку» в 1833-м, закончил в 1836-м. За это время много воды утекло и много чего в жизни автора произошло – хотя бы рождение двух детей. Естественно, текст много раз правился. В одной из ранних редакций хозяин постоялого двора приносил путникам чашку щей, т. е. печь топилась, и дым действительно был. В последующих редакциях Пушкин щи вычеркнул, а дым остался. Бывает. (В скобках замечу, что не зря советуют авторам не заниматься саморедактурой, обязательно что-нибудь пропустишь. «Современник», в котором была опубликована повесть, являлся детищем Пушкина, а поскольку финансовое положение журнала было не ахти, на редакторах там, видимо, экономили).

Но бог с ними, с такими простительными огрехами. Более примечательно концептуальное допущение. Которое заключается в неожиданном (т. е. не подкреплённым сюжетными событиями) превращении милого мальчика Петруши, недоросля, в зрелую личность, Петра Андреевича Гринёва, написавшего: Молодой человек! Если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.

А ведь эта фраза присутствует уже в шестой главе, когда история только начала раскручиваться, и на допросе присутствует очень молодой Гринёв. Тот, который ещё не видел казней и виселицы, утверждённой на плоту с тремя телами на перекладине.

Романтическая повесть (от романтизма, литературного направления) не подразумевала метаморфоз главного героя посредством катарсиса в понимании древнегреческих трагедий, т. е. сильнейшего душевного переживания, в корне меняющего жизнь. Перечтите главу четырнадцатую и сами убедитесь, что ни суд, ни приговор не были восприняты героем как величайшая катастрофа (равно как и предыдущее его пребывание среди изуродованных трупов). Герой оставался спокойным. Как будто бы знал, что скоро заслужит милосердия, потому что он хороший.

Вот это главное в повести, это – авторская позиция. Та самая реконструкция, которая создаёт мир, более приемлемый для обитания, чем тот, который есть в реальности. Мир, в котором человека, да, судят по делам его, но в котором есть шанс заслужить прощение и понимание. Да, человек слаб, человек ошибается, вместо разумных действий совершает неразумные, но милосердие выше этого. Есть некая – высшая – фигура (и это не Бог), которая в состоянии всё понять. И в силах сделать всё очень хорошо. Вот так, через образы Гринёва, Маши, императрицы, да и Пугачёва тоже, Пушкин реализовал свой идеал – обращение к лучшим чувствам человека. К милосердию.

Однако реальный мир остаётся таким, каков он есть. Как мы знаем, через три месяца после публикации повести случилась роковая дуэль, явившаяся следствием совсем иных (если не сказать, полностью противоположных) переживаний. В реальности милость со стороны носителей высшей власти отнюдь не помогла достижению личного, интимного, счастья. Жизнь, такая жизнь, а не литература…

 

Но где же тут русский бунт, бессмысленный и беспощадный? Заявлено же было – про народное восстание. Что с ним?

В 70-е годы (двадцатого, разумеется, века) известный пушкинист Г. П. Макогоненко написал: Каждая эпоха по-своему прочитывала последний роман Пушкина, выдвигала и решала проблемы, «подсказанные» временем. (С) Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы.

В определённые периоды, безусловно, на первый план выходил именно крестьянский вопрос. Защита интересов угнетённого класса, общественно-политические противоречия, короче, береги честь смолоду и всё такое. Однако, по моему скромному мнению, считать, что Пушкин писал свою повесть с целью изобразить трудное положение русского крестьянства – это как тянуть заячий тулупчик на мощные плечи. Нитки трещат и рвутся немилосердно. Образ Савельича тому порука. Хотя картины бунта Пушкин рисует ужасающие, согласна.

Мы уже достигли середины реки... вдруг гребцы начали шептаться между собою. «Что такое?» – спросил я, очнувшись. «Не знаем, бог весть», – отвечали гребцы, смотря в одну сторону. Глаза мои приняли то же направление, и я увидел в сумраке что-то плывшее вниз по Волге. Незнакомый предмет приближался. Я велел гребцам остановиться и дождаться его. Луна зашла за облако. Плывучий призрак сделался ещё неяснее. Он был от меня уже близко, и я всё ещё не мог различить. «Что бы это было, – говорили гребцы. – Парус не парус, мачты не мачты...» – Вдруг луна вышла из-за облака и озарила зрелище ужасное. К нам навстречу плыла виселица, утверждённая на плоту, три тела висели на перекладине. Болезненное любопытство овладело мною. Я захотел взглянуть на лица висельников.

По моему приказанию гребцы зацепили плот багром, лодка моя толкнулась о плывучую виселицу. Я выпрыгнул и очутился между ужасными столбами. Яркая луна озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш, другой русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет 20-ти. Но, взглянув на третьего, я сильно был поражён и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачёву. Над ними прибита была чёрная доска, на которой белыми крупными буквами было написано: «Воры и бунтовщики». Гребцы смотрели равнодушно и ожидали меня, удерживая плот багром. Я сел опять в лодку. Плот поплыл вниз по реке. Виселица долго чернела во мраке. Наконец она исчезла, и лодка моя причалила к высокому и крутому берегу...

 

Дискуссии о том, что же думал сам Пушкин относительно русского бунта, конечно, очень интересны, но они, увы, бездоказательны. Выводы из них определяются оптикой смотрящего в данный момент. Так что, по всем законам литературы, интерпретация отдаётся на откуп читателю. Кого какие виселицы больше потрясают – те, на которых восставшие вешали офицеров екатерининской армии, или те, на которые повесили мятежников. Какова будет ваша личная оптика, вот в чём вопрос.

 

И, кстати, знаете ли вы, что предисловие, затем вычеркнутое Пушкиным, гласило: Отделить истину от въмысла было бы труд излишний. Кажется, всякой читатель легко заметит то, что носит на себе печать истины.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» июле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: