Лев Толстой как зеркало русской мизогинии

 

Автор: Гореликова

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за август 2024:

 

На чтение потребуется 35 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Начну с очень умной фразы: человеческое мышление устроено так, что структурирует окружающий мир посредством бинарных оппозиций. Если по-простому, то мы всегда разделяем мир на пары: верх – низ, день – ночь, небо – земля. Так ещё с первобытных времён пошло, а когда появилась этическое сознание, то возникло добро и зло, опять-таки двоичный принцип понимания мира. Среди вариантов пар, конечно же, есть пара мужчина и женщина.

Подобная маркировка (бинарность, либо-либо) задаёт границы того, что допускается в рамках данного социума, и того, что решительно невозможно. С верхом и низом, а также с небом и землёй – отдельная история, а вот отношение мужчины и женщины – это интересно. Особенно в плане русской литературы, которая была весьма сексистской (и такой же остаётся, замечу в скобках).

Сексизм подразумевает оценку человека сначала по его половой принадлежности, а уж затем по личностным качествам. Сексизм работает в обе стороны, ибо, как известно, все бабы дуры, а мужики козлы, ну или если интеллигентно, то одни прилетели с Марса, другие – с Венеры. Та часть сексизма, который культивирует предубеждение к женщине, называется мизогинией.

Русская классическая литература была весьма и весьма мизогинной. Хотя бы потому, что ярких женских образов в ней – раз-два и обчёлся. А если таковой и появлялся, то всегда шёл в довесок к мужскому. Мало ли сонечек мармеладовых шлялось по Сенной? Но когда одна из них встала в пару к Раскольникову, о да, тогда её образ приобрёл вес и глубину. А Елена из «Накануне» Тургенева, которая загорелась идеей освобождения братьев-славян только после знакомства с болгарином Инсаровым?

Мизогиния не всегда проявляется в крайних формах расчленения женщин за то, что они женщины. Гораздо чаще женщину принижают отказом в праве желать и чувствовать самостоятельно, вне желаний и чувств мужчины. И тут уж титул Главного Мизогина русской литературы по праву принадлежит Льву Николаевичу Толстому.

Доказательства? – Его произведения.

 

По жизни отношение Льва Николаевича к женщинам было… так скажем, непростое. И со временем запутывалось всё больше.

Я начинаю привыкать къ 1-му правилу, которое я себе назначилъ и нынче назначаю себе другое, имянно следующее: смотри на общество женщинъ, какъ на необходимую непрiятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся отъ нихъ. – Въ самомъ деле, отъ кого получаемъ мы сластолюбiе, изнеженность, легкомыслiе во всемъ и множество другихъ пороковъ, какъ не отъ женщинъ? Кто виноватъ тому, что мы лишаемся врожденныхъ въ насъ чувствъ: смелости, твердости, разсудительности, справедливости и др., какъ не женщины? (Из дневников, запись 16 июня 1847 г.)

Толстому девятнадцать лет.

 

Я никогда не былъ влюбленъ въ женщинъ. – Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испыталъ только, когда мне было 13 или 14 летъ; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предметъ была толстая горничная (правда очень хорошенькое личико), притомъ же отъ 13 до 15 летъ – время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастiе, въ эту эпоху, действуетъ съ необыкновенною силою. (Из дневника, запись 1851. 29 Ноября. Тифлисъ)

Толстому двадцать три года.

 

Прежде мне довольно было знать, что авторъ повести женщина, чтобы не читать ее. (Из дневника, запись 23 октября 1853 г.)

Толстому двадцать пять.

 

В 1857 г. в «Современнике» публикуется заключительная часть трилогии «Детство. Отрочество. Юность». Прекрасная психологическая проза, наполненная событиями, которые происходят в жизни каждого человека – первые восторги и обиды, первая влюблённость и первое предательство, осознание моральных ценностей и т. д. и т. п.

Трилогия имела большой успех, а ведь были ещё «Севастопольские рассказы» (1855–1856), «Два гусара» (1856), «Метель» (1856). Двадцатидевятилетнего Толстого решительно и бесповоротно причислили к корифеям молодой литературной школы.

По жанру трилогия «Детство. Отрочество. Юность» – это т. н. семейная хроника, в котором, по меткому замечанию одного литературоведа, нарратива как такового нет, вместо сцепления новелл и событий – сцепление отдельных сцен и впечатлений (Эйхенбаум, «Молодой Толстой»).

Трилогия примечательна тем, что именно с неё Толстой начал разрабатывать в своих произведениях тему семьи, которая впоследствии стала одной из основных в его творчестве.

А что такое семья? Это добровольный союз мужчины и женщины. Вот она, бинарная оппозиция, противопоставление двойственных смыслов и их этическая маркировка. Мужчина и женщина. В брачном союзе и вне его.

 

Отчего мы самих себя любим больше других?.. Оттого, что мы считаем себя лучше других, более достойными любви. Ежели бы мы находили других лучше себя, то мы бы и любили их больше себя, а этого никогда не бывает. («Отрочество, 1854)

 

В 1862 году тридцатичетырёхлетний Толстой женится на восемнадцатилетней Софье Берс. Жену Толстой выбирал вдумчиво и, желая быть честным (только вот перед кем больше? перед нею или перед собой?), накануне свадьбы передал ей интимные дневники, где описывал свою холостую жизнь, в т. ч. связь с крестьянкой, которая родила от него сына. Юная невеста была в ужасе от неожиданного натурализма, однако свадьбу не отменила (как можно, что скажет свет? и опять же, любовь). Короче, поженились несмотря ни на что.

После свадьбы молодые уехали в Ясную Поляну, где Софья Андреевна провела девятнадцать лет, никуда не выезжая, разве что пару раз в Москву. Довольно быстро Лев Николаевич убедил юную жену, что та нехороша, неумна и испортила его жизнь, а относительно первой брачной ночи ограничился краткой дневниковой записью: «Не она» (Софья Андреевна, кстати, потом это прочла).

Софья Андреевна также начала вести свой дневник. В первые месяцы после свадьбы писала о том, как ей тяжело, но она всё-таки живёт интересами мужа (а как можно иначе?), хоть и старается не потерять себя.

В общем, налицо ситуация семейного абьюза, отношений, в которых муж грубо нарушает личные границы своей жены, обесценивает её личность и жёстко доминирует с целью подавить волю жертвы. И жертва не могла выйти из этих отношений до самого конца. Сорок восемь лет брака, десять из которых она провела беременной, тринадцать детей, из которых пятеро умерли в раннем возрасте, ведение большого хозяйства, переписывание рукописей, нервные болезни и репутация душительницы гения.

Этот хаос бесчисленных забот, перебивающих одна другую, меня часто приводит в ошалелое состояние, и я теряю равновесие. Ведь легко сказать, но во всякую данную минуту меня озабочивают: учащиеся и болящие дети, гигиеническое и, главное, духовное состояние мужа, большие дети с их делами, долгами, детьми и службой, продажа и планы Самарского именья, издание новое и 13 часть с запрещённой «Крейцеровой сонатой», прошение о разделе с овсянниковским попом, корректуры 13 тома, ночные рубашки Мише, простыни и сапоги Андрюше; не просрочить платежи по дому, страхование, повинности по именью, паспорты людей, вести счёты, переписывать и проч. и проч. – и всё это непременно непосредственно должно коснуться меня (из дневников С. А., запись 16 декабря 1887 г.)

У Толстого же было так:

Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, то есть освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это всё равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам.

Эту запись Толстой сделает в своём дневнике гораздо позже, 30 августа 1894 года, однако направление было заложено уже в романе «Война и мир», над которым Толстой начал работать в 1863 году.

 

«Война и мир» – роман-эпопея. Считается, что главной темой является историческая судьба русского народа в Отечественной войне 1812 года, однако в центре сюжета стоит не абстрактный народ, а вполне конкретные представители дворянства, и если удалить из текста все личные перипетии героев, то останется-то всего-ничего – описание нескольких битв, за которые Толстого весьма жёстко критиковали, да рассуждения автора о том, что война – это плохо. Смысл и глубину роману придают именно семейные коллизии – три модели взаимоотношений мужчины и женщины в браке и вне его.

 

В первую очередь, это, конечно же, история Пьера, чья женитьба произошла в результате чувственного впечатления, которое произвела на него Элен. История их взаимоотношений как нельзя лучше иллюстрирует начало литературной мизогинии Толстого.

Основная характеристика Элен – красавица. Прекрасная Элен (почти что Прекрасная Елена). Одновременно Толстой никогда не упускал случая подчеркнуть ограниченность её ума, что в значительной мере должно принижать красоту этой героини. И мы, читатели, практически соглашаемся с тем, что Элен глупа. Хотя если вдуматься в описанные события, то ничего глупого Элен в романе не совершает. Да, она расчётлива, эгоистична, но уж никак не глупа. Глупая женщина не смогла бы создать салон и иметь влияние на государственных деятелей. Однако Толстой вновь и вновь устами Пьера повторяет: Элен глупа. Глупа, глупа! А ещё развратна. Хотя сам Пьер тоже не образец супружеской добродетели – участвует в пьяных кутежах, которые всегда заканчиваются в публичном доме. Но у Пьера это признак ищущей натуры, человека, который борется с собственными страстями и потому достоин понимания (и местами восхищения), а любовники Элен – это признаки её неисправимо порочной натуры. Что это, если не мизогиния, при которой прегрешения женщин оцениваются гораздо тяжелее, чем те же прегрешения мужчин?

Пьеру, герою-мужчине, для дальнейшего духовного совершенствования, следовало освободиться от порочной женщины (разжениться, то есть освободиться), для чего автор устраивает смерть его жены. Причём смерть недостойную, ибо, как следует из намёков и прочих фигур умолчаний, Элен умерла от неудачного аборта.

Пьер же, сбросив со своих плеч обременявший его груз (собственной же, замечу в скобках, похоти), возрождается к новой жизни. Но поскольку человеку следует иметь семью (во время написания романа Толстой был в этом стопроцентно уверен), то Пьер находит идеальную жену – преобразившуюся Наташу Ростову, которая смыла позор своей связи с Анатолем (не случившейся связи, также в скобках), превратившись в самку. Наташа больше не поёт свои сольфеджи, а интересуется только цветом пятен на пелёнках и ведёт дом, предоставляя Пьеру возможность творить великие дела. С точки зрения Толстого это была идеально завершённая модель супружеского счастья.

Другая модель супружеского союза – семья Андрея Болконского и маленькой княгини. Их брак произошёл примерно по тем же причинам, что и брак Пьера с Элен, и стал таким же неудачным. Маленькая княгиня оказалась суетной и недостойной Андрея, поскольку предпочитала светские развлечения, не хотела оставаться в тени мужа. Однако, в отличие от Элен, не была столь эгоистичной, наоборот, всячески потакала своему мужу (например, уехала в деревню накануне родов). За что, собственно, и поплатилась смертью. И хоть её жизнь Толстой изобразил такой же никчёмной, как жизнь Элен, он позволил читателям проявить сочувствие к судьбе этой героини. Но только в момент её смерти. И это тоже проявление мизогинии, которая нивелирует сущностные свойства личности и сводит их лишь к нескольким гендерным функционалам (например, женщина равно наряжаться, любить и быть любимой, причём любить исключительно для того, чтобы рожать и воспитывать).

Рожать и воспитывать – это не только про Наташу Ростову, но и про княжну Марью. Вот уж кто классическая жертва семейного абьюза, так это она.

Деспот-отец настолько исковеркал личность дочери, что та стала искренне любить своего мучителя и находить ему оправдания. Покорность, внушаемость, склонность подчиняться – ведущие черты характера княжны Марьи. Её можно унижать, как это делает старый князь, можно изводить капризами, как это делает маленькая княгиня, можно не замечать, как это делает её брат, её даже можно одеть и причесать по своему вкусу.

Княжна Марья осмеливается лишь мечтать – но о чём она мечтает? О том, что когда-нибудь покинет дом, уйдёт в странствия с монашками. В её мечтах примечательны два момента. Во-первых, княжна Марья воображает себе странничество не как обретение свободы, а как очередное тяжёлое испытание – старый князь хорошенько надрессировал её, так что она, даже мечтая, представляет боль и тяготы. Во-вторых, она всё время откладывает свой уход, оправдывая себя фантазией на тему, что отцу она нужнее, чем он то показывает. В общем, образ княжны Марьи хоть сейчас вставляй в учебник по виктимологии в качестве иллюстрации. Причём очень яркой иллюстрации, потому что Толстой действительно был большим художником.

Пассивность своей героини Толстой заворачивает в рассуждения о её невероятной духовности, но это всего лишь обёртка. Способ присоединить читателей к своему пониманию идеала женщины. А княгиня Марья для автора действительно идеал. Покорная, способная впитать любое влияние, что она, собственно, и делает, полностью растворяясь в муже и детях. Точнее так: Толстой заставил свою героиню раствориться, доказав тем самым собственный идеал.

В романе есть ещё один женский образ – это Соня. Ей Толстой отказал буквально во всём. Соня-пустоцвет, чья участь быть приживалкой в чужом доме и никогда не иметь собственного.

 

То, что Толстой был несколько предвзят по отношению к женщинам (использую такую мягкую формулировку), отмечали и его современники. В 1868 году, т. е. ещё до выхода последних томов «Войны и мира», в «Отечественных записках» была опубликована статья М. К. Цебриковой «Наши бабушки (По поводу женских характеров в романе «Война и мир»)». В ней Цебрикова, в то время известная литературная критикесса и борец (борцунья?) за права женщин, весьма резко прошлась по героиням Толстого. Даже более резко, чем сам Писарев, апологет разрушения старого барства («Старое барство» – название его статьи по поводу романа).

И даже Тургенев, который не разделял, а временами даже резко осуждал публицистическое воодушевление шестидесятников, и тот недоумевал. Отчего это у него <Толстого> непременно все хорошие женщины не только самки – даже дуры? И почему он старается уверить читателя, что коли женщина умна и развита, то непременно фразёрка и лгунья? (Из переписки с И. П. Борисовым, 15 марта 1870 г.)

 

В «Войне и мире» Толстой выстроил градацию женских типажей, на одном полюсе которой – развратная красавица Элен, на другом – некрасивая, но чрезвычайно добродетельная княжна Марья. Либо – либо, снова бинарное восприятие. И это вновь про мизогинию, ибо считается, что мизогиния возникает на стыке двух комплексов: Дева Мария или Мария Магдалина – либо мать, либо блудница.

Судя по фактам из биографии Толстого, он всячески пытался найти среди женщин идеальную мать, но почему-то ему всё время попадались блудницы.

Ни от одной женщины нельзя ожидать, что она сможет оценить свои чувства исключительной любви на основе морального чувства. Она не может этого, потому что у неё нет истинного морального чувства, того чувства, которое превыше всего. <…>

Всё бы хорошо, кабы только они (женщины) были на своём месте, т.е. смиренны. (Из дневника, запись 28 февраля 1889 г.)

Впрочем, эта запись из будущего, когда Толстой возьмётся за «Крейцерову сонату». А до неё будет ещё один выдающийся роман – «Анна Каренина». Выдающийся – в том числе, и по накалу мизогинии.

 

«Анна Каренина» относится к жанру т. н. семейных романов. Здесь следует сделать небольшое отступление.

Вообще, классический семейный роман – порождение викторианской Англии, непревзойдённым мастером которого по праву считают Диккенса. Толстой Диккенса хорошо знал, ценил и рекомендовал своим семейным его книги к прочтению.

В 1859 году Толстой пишет роман «Семейное счастье», который задумывался как некая реминисценция диккенсовского «Холодного дома» (1853), однако идиллического духа Диккенса Толстой, конечно же, не выдержал.

Причина в том, что любой текст являет собой отражение мировоззрения его автора. Позиция автора, как бы тот ни уходил, ни прятался за масками своих героев, всегда логоцентрична, т. е. опирается на некие авторские убеждения об устройстве жизни, именно к этому – собственному! – убеждению автор сводит все мотивы всех своих героев. (В скобках замечу, что это нельзя считать ни плохим, ни хорошим. Точка зрения любого человека всегда субъективна, а автор – тоже человек).

Получается очень любопытная штука. Вроде бы автор контролирует каждую деталь своего произведения, ничто не попадает в текст иначе, кроме как по его воле, а гляди ж ты. Зачастую готовое произведение открывает такие грани, что сам автор удивляется – откуда всё это? Но именно так работает механизм бессознательного, реализуемый в литературе. Автор описывает житейскую ситуацию, а вдумчивый читательский анализ этой ситуации позволяет выявить бессознательные мотивы – нет, не героев, а самого автора.

Более того. Особую роль играют стереотипы поведения автора. Дело в том, что всякий стереотип носит программный, но бессознательный характер. Сознание не осознаёт, что это – стереотип. А если осознает (но этому предшествует большая работа над собой), то тогда данная модель поведения перестаёт быть стереотипической. В случае обычного человека говорят, что он очень изменился, а в случае писателя – что нашёл новые грани своего творчества.

Если внимательно прочесть все произведения Толстого в хронологическом порядке, то обнаружится, что его отношение к семье (особенно – к роли супругов) у Толстого не очень-то и менялось с течением жизни. Стереотипы, они такие прочные.

Стремясь изначально повторить кое-какие детали из Диккенса (не сплагиатить, упаси бог, а творчески переосмыслить), Толстой постоянно гнул свою линию (действовал согласно собственным стереотипам).

Эти <английские> романы кончаются тем, что он заносит руку round her waist <вокруг её талии>, женится и получает имение и баронетство. Эти романисты кончают роман тем, что он и она женятся. Но роман надо писать не столько о том, что произошло до их женитьбы, сколько о том, что произошло после женитьбы.

Финалы Толстого разительно отличались от финалов того же Диккенса. У Диккенса герои обретали семью как самую большую и желанную награду, а у Толстого большинство героев по итогу оказывались выкинутыми из семьи – силы, уводящие супругов друг от друга, оказывались сильнее. Таким образом, Толстой писал отнюдь не в диккенсовской традиции, а полемично к ней. Это проявилось не только в «Семейном счастье», но и в «Анне Карениной», где присутствуют мотивы, близкие к мотивам другого романа Диккенса, «Домби и сын» (1848). Кстати, про поезд – это из Диккенса.

Итак, «Анна Каренина» – семейный роман. Но не в том смысле, что его стоит читать в кругу семьи, включая несовершеннолетних детей, а в том, что в нём Толстой изобразил своё понимание, как должна быть устроена настоящая семья. И да, стереотипы Толстого проявились в этом романе так ярко и ясно, как ни в каком другом. Мизогиния в том числе.

 

Толстой является непревзойдённым мастером широкомасштабных полотен, количество героев в его романах сопоставимо с населением небольшого города, и он никогда не упускал случая доказать свою идею (по большей части, стереотип) на множестве примеров. Так, в «Анне Карениной» изображено несколько десятков семей, дворянских, мещанских, крестьянских. Ни одна социальная страта не была упущена. В некотором роде Толстого можно уподобить упрямцу, который долбит и долбит в одну точку, желая вколотить (буквально) в читателя свои, правильные, представления о правильной жизни.

Главных семей в романе три. Три модели семейного уклада, на примере которых Толстой хотел выразить своё понимание идеала. Идеала не просто обозначенного, как в «Войне и мире», но идеала обдуманного, сформированного и… проверенного собственным опытом, ибо к тому моменту, когда Толстой сел за роман, он был женат уже более десяти лет.

 

Итак, три семьи. Это (по порядку появления в романе):

– семья Степана Аркадьевича Облонского (Стивы), 34 года, и его жены Дарьи Александровны, в девичестве Щербацкой (Долли), 33 года;

– семья Каренина Алексея Александровича, 45 лет, и его жены Анны Аркадьевны, сестры Стивы, 26 лет;

– семья Левина Константина Дмитриевича, 32 года и его жены Екатерины Александровны (Кити), сестры Долли, 18 лет.

 

Первая семья (семья Облонских) – это неправильная семья.

Стива – плохой муж, потому что легкомысленно относится к обязанностям кормчего (а муж – это, прежде всего, кормчий, ведущий семейный корабль по правильному курсу). Прелюбодей, бездельник, проживающий состояние жены, но неглуп, жизнерадостен и местами очень мил.

Долли – хорошая жена, потому что озабочена судьбами детей (коих было живых шестеро, а трое умерли). На детей Долли положила всю свою жизнь, ничего не оставив для себя, кроме забот, тягот и волнений (вплоть до пресловутых сосков, треснувших от кормления). Что, с точки зрения Толстого, было правильно (архетип Матери, Девы Марии). Вместе с тем Долли неглупа, способна здраво оценивать происходящее, в т. ч. положение собственной семьи в обществе и своё положение в семье.

По сюжету романа дела в семье Облонских идут наперекосяк (коронная фраза – всё смешалось). Почему? Причина в Стиве, плохом муже.

 

Вторая семья, Карениных, тоже была неправильной.

Каренин – также плохой муж. Хотя он, в отличие от Стивы, был особой весьма деятельной. Влиятельный чиновник министерства, государственный деятель с блестящими карьерными перспективами. Но тоже плохой кормчий. Все свои усилия Каренин направляет на службу, что, с точки зрения Толстого, есть вред и глупость (в момент написания романа у Толстого уже сложилось собственное, правильное, понимание того, как должно быть устроено государство).

Анна – плохая жена, потому что она пренебрегла главным правилом – несмотря ни на что хранить святость брака.

 

Третья семья – правильная семья. Прежде всего потому, что это семья Левина, альтер эго Толстого (даже по фамилии). Этому герою автор делегировал свои собственные представления о сути бытия, свои эмоции и даже часть поступков из собственной жизни.

А Кити? Кити молода, и потому является идеальным пластичным материалом, из которого Левин лепит характер жены под себя. В чём достигает значительных успехов. Ну, практически как старый князь в «Войне и мире» или сам Толстой по отношению к Софье Андреевне.

 

Излюбленные художественные приёмы Толстого – это сопоставление и аналогия. Роман «Анна Каренина» называют бесконечным лабиринтом сцеплений, ибо путём огромного количества параллелей между своими героями Толстой раскрывает идею романа. Сам Толстой определял замысел как выражение жизни со всей невыразимой сложностью всего живого.

«Анна Каренина» – роман о решении вечного вопроса бытия, обретении истины. Или – её утраты (опять бинарная оппозиция).

Композиция романа есть слияние двух равноправных сюжетных линий, каждая из которых решена в своей тональности, но которые сочетаются по мотивам и тем самым образуют пространство для полемики образов главных героев друг с другом.

Главные герои романа – это, конечно же, Левин и Анна. Их непосредственная встреча происходит лишь в конце романа, в седьмой части (всего частей восемь), однако всё предыдущее повествование есть сопоставление поведения и сознания Левина и Анны. Итак, два главных героя. Герой-мужчина и герой-женщина. Один обретает, другой (конечно же, другая!) теряет.

То, что в любом художественном произведении протагонист оказывается идейно более состоятелен, чем антагонист – закон литературы. Существует масса художественных произведений, в которых протагонист – мужчина, а антагонист – женщина. Наличие пары разнополых героев – ещё не повод обвинить автора в сексизме, однако. Однако дьявол кроется в деталях, а литературный дьявол – в контексте. На всём протяжении романа, живописуя всех героев со всеми их семьями, Толстой настойчиво и методично проводит совершенно определённую линию, не заметить которую невозможно. Даже в лабиринте сцеплений, ибо этот самый лабиринт и создавался для подчёркивания идеи.

Для полного описания сцеплений персонажей потребуется труд, по объёму превышающий роман, поэтому я остановлюсь лишь на некоторых, но очень, как мне кажется, значимых для понимания настроений Толстого.

Например, такая пара героев, как Анна и Стива. Родные брат и сестра. Они очень похожи, их сходство подчёркивается в диалоге Анны и Долли в первой части романа. И они оба – плохие супруги, так как ставят собственные страсти выше интересов семьи.

Но ведь что интересно? Стива – убеждённый прелюбодей. Даже – идейный прелюбодей, что он сам признаёт в разговоре с Левиным (о калаче, который так пахнет, что удержаться невозможно). Стива постоянно заводит интрижки с горничными, балеринами, модистками и проч. Анна – женщина, в чью жизнь внезапно вторглась большая страсть. Стива изменял жене всегда и всё равно с кем, Анна изменила мужу только единожды и по любви. Однако в финале Стива жив, здоров и продолжает вести прежний образ жизни, а Анна погибла. Так чья вина оказалась больше, и кто наказан более сурово? Безусловно, Анна – раз именно её автор пристроил под колёса поезда. Получается, что героя-женщину Толстой судил по другим законам, не так, как героя-мужчину. Мизогиния? Очень похоже.

К образу Анны Толстой добавляет немало деталей, которые свидетельствуют о его… так скажем, предвзятом отношении к женщинам. Анна берёт под покровительство семью жокея, занимается воспитанием его дочери, готовит его сыновей в гимназию. Вроде бы благое дело, но устами Левина (между прочим, альтер эго Толстого) высказывается сомнение в искренности намерений Анны. Её помощь девочке, ровно как и её писательские занятия, а ранее увлечение устройством больницы в имении Вронского, подаётся как поза. Даже как блажь женщины, которой нечем заняться, и которая выдумывает себе занятия в пику любовнику. На досуге перечтите главы, посвящённые встрече Левина и Анны (седьмая часть), присмотритесь, в каком ключе они решены, и будете поражены акцентами.

И что ещё более интересно в этой части сюжета, так это подача образа героя через оценку его другим героем. Изначально Левин был настроен против Анны. Однако той удаётся растопить его неприязнь, и под влиянием женских чар и алкоголя (именно в таком порядке) Левин меняет – вроде бы! – отношение, но! Но кто возвращает Левина к прежним чувствам? Кити. Милая добрая Кити, которая поступает совсем не по-доброму.

Толстой неоднократно использует персонажей-женщин в противостоянии с Анной. Подобное подобным?

Вспомнить хотя бы знаменитую сцену беседы Анны и Долли, во время которой Долли (между прочим, многодетная мать) узнаёт наконец, откуда появляются дети. В том разговоре Анна выступает как проводница идеи «моё тело – моё дело», но с каким же отвращением воспринимает её слова Долли. Долли, которая иссохла и измучилась от многократных беременностей, родов и кормлений, Долли, чью жизнь трудно назвать счастливой – и не потому ли, что она отдала своё тело, а за ним и душу стороннему человеку? Однако Толстой решает данную сцену таким образом, что идейной победительницей у него выходит Долли. Долли, отказавшаяся от собственной самости во имя семейной жизни, которую сама же считает неудавшейся. Гендерные стереотипы для Толстого остаются незыблемы: предназначение женщины – рожать, а всё остальное мужское дело.

 

Желательно бы было, чтобы к нам не переходил в Россию обычай иметь женскую прислугу в гостиницах. Я не гадлив, но мне лучше есть с тарелки, которую, может быть, облизал половой, чем с тарелки, которую подаёт помаженная плешивящая горничная, с впалыми глазами и маслеными мягкими пальцами. (Путевые записки по Швейцарии, 15/27 мая 1857 года)

 

Ну, впалые глаза горничных – это на любителя, но отрицать возможность женщины на самостоятельный заработок? Уж не мизогиния ли это? Если женщине нельзя работать даже горничной за оклад, то что ей остаётся? Как Соне из «Войны и мира», быть прислугой забесплатно? Или, как Долли, высохнуть в заботах, ничего, кроме семейной клетки, не видя и постоянно испытывая чувство неудовлетворённости?

А кто, кстати, виноват в неудачной жизни Долли?

В подлинных художественных произведениях так всегда и происходит – автор ставит проблему и решает её. Толстой чётко обозначает: проблемы Долли, хорошей жены, в её муже. Плохом муже, ибо Стива – причина разлада в семье Облонских. Но хорошая жена должна оставаться таковой навсегда, покорно нести свой крест. И Долли несёт. За что в финале романа автор награждает её очередным ребёнком. А вот Анна, попытавшаяся изменить собственное положение и обрести нового мужа, оказывается под колёсами поезда и только в последние мгновения жизни прозревает и понимает смысл жизни. Но уже поздно. Свеча догорела.

То есть опять видим признаки мизогинии – автор отказывает женщине в праве принимать решения, сообразуясь с собственными желаниями. Уж если не повезло с хорошим мужем, значит, смирись. Как и было сказано, несчастливые семьи несчастливы по-своему.

 

В романе есть и правильные семьи. Их довольно много, и они охватывают все слои общества, начиная с семьи брата Вронского, Александра Кирилловича, или сестры Долли, Натальи Львовой, и до семьи крестьянина Парменыча. Все эти второстепенные семьи являются демонстрацией уверенности автора – только правильный муж может создать правильную семью, тогда как жене отводится второстепенная роль.

 

Жениться надо никак не по любви, а непременно с расчётом, только понимая эти слова как раз наоборот тому, как они обыкновенно понимаются, т. е. жениться не по чувственно любви и по расчёту где и чем жить, а по тому расчёту, насколько вероятно, что будущая жена будет помогать, а не мешать жить человеческой жизнью.

 

Обратили внимание на формулировку? Не мешать жить человеческой жизнью. Мужчина должен жить человеческой жизнью, а женщина не должна ему в этом мешать.

Это своё убеждение Толстой в полной мере разворачивает на примере семьи Левина (между прочим, альтер эго самого автора). Безусловно, Левин озабочен не только собственным духовным ростом, но ростом своей жены. Левин искренне хочет поступать как можно правильней. И всё бы это было прекрасно, если бы не один нюанс. Который называется пренебрежением к личности другого человека. Левин искренне любит Кити, однако считает, что он вправе диктовать ей, как жить, что чувствовать – вспомнить хотя бы сцену визита Васеньки Весловского в Покровское. Это какого же мнения должен быть о своей жене муж, если может предположить, что жена на шестом-седьмом месяце беременности способна в одно мгновение возгореться похотливой страстью к мужчине, которого увидела впервые в жизни?

И, на мой взгляд, ключевой посыл данного эпизода (то, что стремился заложить автор) – это реакция Кити на вспышку ревности Левина, да и, вообще, на его не вполне приличное поведение в обществе. Кити Левина простила. Что в рамках данной сцены вышло весьма мило и трогательно, но в рамках осмысления всего романа… Не ещё ли это один шажок в укреплении семейного насилия? Молодая Софья Андреевна, думаю, возмущённо замахала бы руками, нет, нет, ни в коем случае! А вот Софья Андреевна пожившая… Впрочем, об этом позже.

 

Надо сказать, что не все современники Толстого с восторгом оценивали его идеи. В том числе, воззрения на правильность семьи. И даже Горький, будучи не самым проницательным человеком, и тот отметил: К женщине он <Толстой>, на мой взгляд, относится непримиримо враждебно и любит наказывать её, – если она не Китти и не Наташа Ростова, то есть существо недостаточно ограниченное. Это – вражда мужчины, который не успел исчерпать столько счастья, сколько мог, или вражда духа против «унизительных порывов плоти»? Но это – вражда, и – холодная, как в «Анне Карениной». (Горький, «О литературе»)

И да, вражда, пренебрежение к женщине – синонимы мизогинии, хотя во времена Толстого-Горького такой термин не употребляли.

 

Однако такая подача женских образов не есть сознательный злой умысел Толстого. Он ведь не какой-нибудь примитивный расчленитель женщин. Толстой – большой писатель, а у больших писателей и стереотипы побольше. Во всяком случае, проявляются они гораздо ярче – благодаря таланту. В том-то и состоит та самая бессознательная, но программная сущность стереотипов.

«Анна Каренина» – мощный роман, в котором автору удалось совместить антитетичные, в сущности, понятия: физическую страсть и философское осмысление мира. Роман построен на приёме антиномии, т. е. на противоречии между двумя взаимоисключающими положениями, которые оба одинаково убедительно доказываются логическим путём. Да, Толстой был невеликим стилистом, но в умении копать вглубь ему не откажешь. И самой, на мой взгляд, характерной чертой творчества Толстого является недопустимость компромиссов. Так, в бинарной оппозиции мужчина – женщина Толстой неизменно выбирал мужчину.

 

Если холост или вдов, то оставайся таким и всеми силами старайся остаться так, надеясь на то, что Бог тебе поможет остаться чистым. А пал, то неси всё то, что вытекает из твоего падения... С кем бы не пал – женись и всё, что следует из женитьбы. Если же хотел жениться, то это хуже, чем падение. Это отступление от идеала (образца), указанного Христом, принижение его. И последствия такого отступления ужасны. Я это знаю по себе. (Из письма В. И. Алексееву. 3 сентября 1890 года)

Толстому шестьдесят два года.

 

Идеи произведений Толстого 1850–1870-х гг. логично вписываются в контекст критического реализма, а вот произведения, написанные в период 1880–1890-х разительно от них отличаются. Новый виток творчества напрямую был связан с духовным кризисом писателя, в частности, с религиозным переломом и поиском новых духовных и нравственных мотивов. Да и личный кризис имел место быть. Брак с Софьей Андреевной Толстой стал воспринимать не как первоначальную идиллию (хотя была ли она на самом деле?), а как трагическое соседство, от которого невозможно избавиться. Поэтому тема отношений между полами, которая в ранних произведениях рассматривалась как социальная проблема, в поздних вещах приобретает характер проблемы экзистенциальной. Теперь Толстой рассматривает брак исключительно как противоречие между мужчиной и женщиной с точки зрения разницы в их биологической природе.

Ещё раз: более всего Толстого занимает разница в биологической (!) природе (!) мужчины и женщины. Ну точно: одни с Венеры, другие – с Марса, и вместе им не сойтись. И пусть кто-нибудь скажет, что это не сексизм. Ну, а если серьёзно, то герои всех поздних произведений Толстого постоянно пребывают в глубоком кризисе, порождённом несоответствием в их духовной и животной жизни.

Когда мне теперь, в мои года, приходится вспоминать о половом акте, я испытываю не то что отвращение, какое я и в молодости испытывал, но прямо удивление, недоумение, что разумные человеческие существа могут совершать такие поступки.

А собственную творческую задачу Толстой видел в сведении реального и идеального в рамках отдельного художественного произведения. Так возникают повести «Дьявол» (1889) и «Крейцерова соната» (1890).

«Дьявол» был опубликован только после смерти Толстого в 1911 году. «Крейцерова соната» была запрещена цензурой, и только благодаря старанием Alexandrine, камер-фрейлины, воспитательницы великой княжны Марии Александровны и по совместительству двоюродной тётушки Льва Николаевича, Александр III разрешил опубликовать повесть в очередном томе собрания сочинений Толстого.

 

«Крейцерова соната» вызвала живейший интерес публики не только потому, что запретный плод сладок, но и по колоссальной экспрессии повествования. 1890 год. Модернизм в России только зарождался, а для старого доброго русского реализма повесть была весьма и весьма необычна. В некотором роде «Сонату» можно считать творческим экспериментом Толстого, ибо новое содержание определяет новые формы, как оно обычно и бывает на границе литературных эпох.

Сейчас, спустя полтораста лет, ясно, что «Крейцерова соната» шокировала публику не столько сюжетом (фривольные романы были в ходу у всех эпох), а именно манерой подачи, которая сделалась возможной только в период культурного перелома. И, безусловно, решающую роль сыграл талант автора.

Будучи посредственным стилистом, Толстой, по выражению Набокова, использовал художественные приёмы не для усиления образности, не для открытия нового угла зрения на ту или иную сцену, но для того, чтобы подчеркнуть свою нравственную позицию (Набоков, «Лекции по русской литературе»). А уж по способности донести до читателя собственную позицию Толстой был непревзойдённый мастер. В русской литературе найдётся не много писателей, способных с точностью и фактурной осязаемостью соединить художественные описания с абстракциями размышляющего автора.

 

В «Крейцеровой сонате» мизогиния Толстого достигла пика. Институт брака не просто затрещал и зашатался, как это произошло в «Анне Карениной» – он прямо-таки рухнул на голову главному герою. Разобраться со своими страстями не мог Позднышев, но убил он не себя, а жену, чьё имя ни разу не названо в повести, ибо она в сюжете является лишь безличным воплощением греха. В оные времена советского толстоведения повесть считалась обличением буржуазного института брака, но точно ли она об этом?

Толстой показывает героя, который видит в женщинах абсолютное зло, поскольку они устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошёл к женщине, так и подпал под её дурман… И прежде мне всегда бывало …жутко, когда я видал даму в бальном платье, но теперь мне …хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет.

Опасный предмет, вот так вот. Понятно, что в уста героя автор может вкладывать любые оценочные суждения, но не забываем про литературного дьявола, кроющегося в контексте. А контекст в «Крейцеровой сонате» такой, что ой-ёй-ёй… Убийцу-то оправдали, поскольку он защищал свою честь, безымянную жену похоронили, детей забрала тётка, а сам Позднышев занимается тем, что исповедуется первому попавшемуся попутчику.

 

Неужели Вам не понравилась «Крейцерова соната»? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная – тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и красоте исполнения. Не говоря уж о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая её, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: «Это правда!» или «Это нелепо!». Правда, у неё есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть ещё одно, чего не хочется простить её автору, а именно – смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но всё-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен. (А. П. Чехов – А. Н. Плещееву, 15 февраля 1890 г.)

В общем, всё тот же образ художественной антиномии как она есть.

 

Но что же Софья Андреевна, прожившая бок о бок с Главным Мизогином сорок восемь лет? «Крейцерова соната» произвела на неё особенное впечатление. Софья Андреевна писала в своём дневнике: я <…> почувствовала, что эта повесть направлена в меня, что она сразу нанесла мне рану, унизила меня в глазах всего мира и разрушила последнюю любовь между нами. Ей было неприятно это произведение, она увидела в женском образе гротескное изображение себя. После публикации её дневников стали понятны и драматические внутрисемейные реакции на этот текст. В то же время Софья Андреевна пыталась доказать себе, родным и литературной общественности, что это произведение никаким образом её не задело. Именно она в 1893 г. на аудиенции у императора добилась разрешения на издание всё ещё запрещённой к этому моменту повести. Позже Софья Андреевна написала свой ответ супругу – текст под названием «Чья вина?» с подзаголовком «По поводу Крейцеровой сонаты. Написан женой Льва Толстого», который был опубликован только в 1994 г.

В представлении широкой публики Софья Андреевна является исключительно женой великого писателя и переписчицей его трудов. Ещё самые продвинутые знают, что Графиня изменившимся лицом бежит пруду – это тоже о ней. Тогда как Софье Толстой принадлежит ряд собственных художественных произведений – повести «Песня без слов», цикла стихотворений в прозе «Стоны» и сборника детских рассказов «Куколки-скелетцы». А раннюю свою повесть «Наташа» она сожгла накануне свадьбы с Толстым, ведь в семье, как в берлоге, может быть только один литератор. Тем более такой, как Лев Толстой.

 

Ах, литература – такая литература. Хоть и не жизнь, но на жизнь очень сильно влияет. В общем, Мне отмщение и аз воздам.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» августе 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: