«Лафертовская маковница»: так начинался русский хоррор

 

Автор: Гореликова

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2024:

 

На чтение потребуется 26 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Как правило, трудно назвать произведение, с которого начался тот или иной литературный жанр. Так же трудно, как определить точное месторасположение ключа, из которого излилась та или иная река. Но бывают исключения. Например, с русским хоррором всё предельно ясно – его начало было положено повестью «Лафертовская маковница», написанной Антонием Погорельским и опубликованной в 1825 году в журнале «Новости литературы».

 

Сначала пару слов об авторе, чья биография была весьма примечательна. Антоний Погорельский – псевдоним, настоящее имя – Алексей Алексеевич Перовский (1787–1836).

 

Карл Брюллов. Портрет гр. Алексея Алексеевича Перовского (писателя Антона Погорельского). 1836 г. Источник: https://gallerix.ru/album/Brullov/pic/glrx-495782470

 

Он был внебрачным сыном графа Алексея Кирилловича Разумовского, вельможи Екатерининского царствования, тайного советника и камергера. У того было пять законных детей и десять незаконных с фамилией Перовские (от названия имения Перово). Благодаря влиянию на Александра I Разумовский добился для своих незаконных детей дворянства.

Законные дети Разумовского ничем особенным по жизни не отличились, а вот незаконные… В роду Перовских были и государственные деятели, и писатели-поэты-художники, и революционеры. Алексей Константинович Толстой, автор «Князя Серебряного» и братья Жемчужниковы, Алексей, Александр и Владимир, создатели Козьмы Пруткова, были внуками Разумовского; Софья Перовская, народоволка, руководившая убийством Александра II – его правнучкой. Во всех отношениях интересное было семейство, однако вернёмся к Алексею Алексеевичу.

Образование тот получил прекрасное. Окончил Московский университет со степенью доктора философских и словесных наук (1807). Увлекался естественными науками и на защите диссертации (а было ему тогда двадцать лет) произнёс три речи. Первый доклад по минералогии был на немецком языке. Второй, о пользе Линнеевой системы растений, на французском. А третий – по-русски, и назывался он «О растениях, которые бы полезно было размножать в России». У его отца, графа Разумовского, в подмосковном имении Горенки был великолепный ботанический сад, внушительное собрание привозных и отечественных редкостей. Впоследствии эта коллекция будет передана в Императорский ботанический сад в С.-Петербурге.

В том же году, в 1807, состоялся литературный дебют Перовского. Он перевёл на немецкий «Бедную Лизу» Карамзина и посвятил перевод отцу. Знающие люди признали перевод весьма удачным, особо отметив соблюдение образного строя и характерного авторского красноречия.

Перовский был в восторге от прозы и поэзии Карамзина, от его слога, изящного и мелодичного, потому и на защите своей диссертации сказал так: Ботаника, кажется, более всех других частей натуральной истории приносит нам пользы, и по сей причине сия наука есть одна из самых нужнейших. Вы, милостивые государи, будете в этом со мною согласны, когда помыслите, что то искусство, которое делает государства благополучными и цветущими, которое переменяет нравы целых народов, которое диких и скитающихся людей делает кроткими и общежительными, что сие искусство – я говорю о земледелии – есть не что иное, как часть ботаники.

Ну разве это не то же соблюдение образного строя и характерного красноречия Карамзина?

В 1808 году его дядя, Лев Кириллович Разумовский, ввёл Перовского в свой знаменитый «Дом со львами», что на Тверской, и представил друзьям – Н. М. Карамзину, И. И. Дмитриеву и П. А. Вяземскому. Вскоре Перовский сделался личным другом Карамзина.

После окончания университета Перовский был определён чиновником Шестого департамента Сената в Петербурге, а затем был включён в Комиссию ревизоров ряда губерний. Пришлось ему помотаться по командировкам, посмотреть жизнь в глубокой провинции.

Что тебе сказать, милый князь? После долговременного и неприятнейшего путешествия я наконец в тяжёлой своей коляске, которую на дороге тысячу раз проклинал, вчерась прибыл в Москву (Из письма П. А. Вяземскому, 19 января 1809).

В 1812 году пылкий юноша (а было Перовскому тогда двадцать пять) решил отправиться на войну, сражаться с Наполеоном. Отец, А. К. Разумовский, был решительно против, что было даже странным, так как двух других сыновей, Льва и Василия, отпустил легко. А вот старшего, Алексея, ни в какую. Даже пригрозил лишением имения и финансовой поддержки. Тогда Перовский пишет: Можете ли Вы думать, граф, что сердце моё столь низко, чувства столь подлы, что я решусь оставить своё намерение не от опасения потерять Вашу любовь, а от боязни лишиться имения?

Папеньке пришлось смириться, Перовский сделался штабс-ротмистром казачьего партизанского полка и участвовал во всех крупных битвах, включая битвы при Лейпциге и Кульме. Не биография, а страницы приключенческого романа.

В 1813 году Перовский был назначен адъютантом при генерал-губернаторе Королевства Саксонии князе Н. Г. Репнине. А в это время в Дрездене Амадей Гофман создаёт свои фантастические произведения. Нет достоверных данных, свидетельствующих, что Перовский и Гофман встречались лично. Но могли бы. Одно бесспорно – Перовский был почитателем Гофмана, и его последующие произведения во многом наследовали немецкому романтизму.

На этом экскурс в жизнеописание Перовского завершаю (хотя в его жизни было ещё много интересного) и обращаюсь к заявленной теме статьи. Итак, первое произведение в жанре русского хоррора. «Лафертовская маковница».

 

Сюжет таков. В Москве, в Лефортово, живёт древняя старуха, торговка маковыми лепёшками на меду. Отсюда её прозвание – Лафертовская (просторечная перестановка букв, типа тубаретки) ма́ковница (ударение на первый слог, от ма́ковник – пирог с маком). Однако пироги только прикрытие. На самом деле старуха промышляет ворожбой, гадает на картах и кофе и водит дружбу с нечистой силой. Однажды её племянник, почтальон Онуфрич, осмеливается предложить тётушке покаяться во грехах и порвать с колдовством, но старуха порывает всякие отношения с племянником и его семьёй.

А у Онуфрича меж тем подрастает дочь Маша. Понятное дело, красавица, но без всякого приданого. Жена Онуфрича убеждает Машу пойти поклониться бабушке в надежде на то, что та поможет деньгами. Старуха действительно соглашается поучаствовать в судьбе внучки, но с одним условием – Маша выйдет за того жениха, которого назначит ей бабушка. Маша участвует в колдовском обряде, в ходе которого старуха вешает ей на шею ключ от сокровищницы и показывает жениха, кота с человеческим лицом. Как водится, Маша падает в обморок, а старуха на следующий день помирает.

Онуфрич с женой и дочерью заселяется в дом Лафертовской маковницы, и тут начинается всякая чертовщина. Покойница бродит по комнатам, трогает всех холодными руками и прочее-прочее-прочее. Вплоть до появления жениха с именем Аристарх Фалелеич Мурлыкин.

Маша решительно отказывается от брака с котом, тем более что накануне знакомится с приятным во всех отношениях юношей Улияном. В сердцах Маша срывает с шеи ключ и бросает его в колодец, Мурлыкин А. Ф. прыгает туда же. Машу же сватает за своего сына старый товарищ Онуфрича, внезапно разбогатевший купец. И кто бы мог подумать? Сыном оказывается тот самый Улиян.

Всеобщее веселье, свадебный пир, а в доме Лафертовской маковницы обрушивается потолок. Конец.

 

Нам, читателем ХХI века, пережившим и постмодернизм тоже, подобный сюжет представляется наивным до столбняка. Однако двести дет назад читатель был попроще, этими вашими интернетами не избалованный и потому любящий вечерком, сидя в покойном кресле, при свечах прочесть что-нибудь эдакое. А вот эдакого в тогдашней русской литературе было немного.

Был рыцарский роман из жизни славян «Повесть о Силославе» Чулкова (1770). Была «Обстоятельная и верная история первого российского славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками, сумасбродною свадьбою, забавными разными его песнями, и портретом его» (1779) Комарова. Была «Душенька» Богдановича (1783). Была «Бедная Лиза» Карамзина (1792). Ну и ещё пяток-другой произведений, которые обеспечивали такую функцию литературы, как – хоть и краткосрочный, но – уход от повседневности в мир иллюзий. Иначе говоря, подобные произведения давали читателю возможность пережить увлекательное приключение, не сходя с дивана (покойного кресла). И были эти приключения любовными или авантюрными. А вот тех, которые обращались к самой чувствительной струне человеческой души – к страху, в русской литературе ещё не было. Но было в зарубежной.

В это время в европейской литературе романтизм уже вовсю теснил классицизм. Чувственное попирало рациональное, внимание автора смещалось на внутренний мир героя, возникали антигерои, такие же яркие, как и герои.

Всё должно быть шуткой и всё должно быть всерьёз – из манифеста Йенской школы (1796), главного направления немецкого романтизма, течения столь глубокого, что оказало решающее влияние на всю мировую литературу. Так, Йенская школа постулировала, что познание – есть самопознание, и именно творческая личность создаёт окружающий мир.

Ярчайшим последователем Йенской школы был Эрнст Теодор Амадей Гофман (1776–1822). Тот самый Гофман, который написал про Щелкунчика, крошку Цахеса, кота Мурра и пр., и тот самый Гофман, с которым Алексей Алексеевич Перовский то ли встречался в Лейпциге в 1814 году, то ли не встречался, но чьё творчество боготворил.

Таким образом, круг замкнулся. Зияющую пустоту русской фантастической литературы суждено было заполнить (начать заполнять) автору, который наследовал традициям двух великолепных писателей – Карамзину и Гофману. Произошло слияние сентиментализма и романтизма.

Теперь самое время вернуться к сюжету про бедную Машу и Лафертовскую маковницу и рассмотреть повесть с точки зрения эстетики, ибо подобное случилось в русской литературе в первый раз.

 

Сюжет повести базируется на одном из древнейших архетипов человечества – двоемирии, т. е. на идее наличия в мире двух противоположных начал. Одно начало конструктивное, другое – разрушительное, враждебное человеку. Во всех народных преданиях, в любом мифе присутствуют Здесь и Там, земное и потустороннее, мир Горний и Дольний. Романтизм впервые подвёл под этот архетип философско-эстетическую базу, определил двоемирие как противопоставление чувственно воспринимаемого и интуитивно постигаемого.

Логично, что если существуют два мира, то должна существовать между ними и граница. А также возможность перехода её – либо однократно (с этого света на тот), либо многократно (туда-сюда-обратно, как это делали герои сказок и мифов).

В «Лафертовской маковнице» граница между мирами определена довольно чётко.

Лет за пятнадцать пред сожжением Москвы недалеко от Проломной заставы стоял небольшой деревянный домик с пятью окошками в главном фасаде и с небольшою над средним окном светлицею. Посреди маленького дворика, окружённого ветхим забором, виден был колодезь.

Вход в потусторонний мир (колодец) находится во дворе дома на окраине Москвы. Использование реальных топографических названий создаёт у читателя ощущение правдивости повествования. Вот она, реальная Москва, вот оно, реальное Лефортово, следовательно, и всё описанное далее тоже реально. Данный приём является одним из характерных приёмов жанра. Характерным и очень распространённым. Пожалуй, чаще него встречается только приём ссылки на авторитет – человека, которым при том присутствовал и потом рассказал, как было. Вспомнить хотя бы гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», где в каждом рассказе присутствует очевидец, который, конечно же, врать не станет. В «Маковнице» очевидцев нет, но есть фигура рассказчика, который весьма убедительно описывает место действия и тем самым работает на обеспечение подлинности истории.

Выбор места действия не случаен. В середине XVII века на правом берегу Яузы царь Алексей Михайлович, отец Петра I, создал Немецкую слободу. Немцем тогда называли любого иностранца, который не говорил по-русски, был немой. В 1699 году Пётр I называет этот участок Москвы Лефортово в честь своего сподвижника Франца Лефорта. На старых картах так и писали: Лафертовская часть. До пожара 1812 года это была торговая и ремесленная окраина Москвы, воспринимавшаяся образованной публикой (а книги читали именно они) как часть, в общем-то, нормальной жизни, но часть неблизкая и в некотором роде чужая. И это тоже работало на идею двоемирия в простейшем её выражении – есть здесь и есть там.

В тексте упоминается Проломная застава, название, которое современникам Перовского говорила гораздо больше, чем нам. В 1742 году вокруг Москвы был насыпан Камер-Коллежский вал – земляной вал, снаружи которого был ров, а внутри – конные патрули. Устраивался вал, как ни странно, не от внешних врагов, а от контрабандистов, промышлявших безакцизным алкоголем. Камер-Коллегия, или Коллегия казённых сборов – орган государственного управления, обеспечивающий сбор пошлин, поэтому места проезда через Камер-Коллежский вал были пунктами таможенного досмотра. В 1754 году внутриимперскую таможню отменили, но паспорта на заставах продолжали проверять, и Вал сделался фактической границей Москвы. Срыли заставы только в 1852 году, то есть персонажи повести «Лафертовская маковница» (1825) жили у границы, по жизни у границы города Москва, а в рамках сюжета – у границы мира реального и потустороннего. А Проломная застава названа была так потому, что была буквально проломлена в Валу для въезда с восточной стороны, с Владимирского тракта. Проломлена – чтобы обеспечивать движение туда и сюда.

Таким образом, место действия повести весьма символично. С одной стороны, события происходят в знакомом всем городе, тут тебе и рынок, и застава, и вполне обычный дом с пятью окошками, но с другой – на окраине, чужой окраине, и чёрт его знает, что там творится. Может твориться. Вот это может твориться является основой для хоррора и мистики, жанра, который демонстрирует иллюзорность привычного взгляда на мир, заставляет усомниться в его незыблемости, призван посеять сомнения и искать ответы. Та самая философско-эстетическая база романтизма, на почве которого жанр и расцвёл.

Впоследствии, когда жанр романтической фантастической повести разовьётся, зацементируется и эта характеристика жанра – мотив двоемирия. В магическом реализме двоемирие, вообще, будет являться основным элементом сюжета. Магический реализм – это необычные события в обычных интерьерах. Ну, примерно, как дьявол со своими присными живёт в квартире на Садовой, ходит в театр, ресторан и магазин, но он – дьявол и в обычных интерьерах творит дьявольские вещи.

Суть жанра, который сначала называли фантастической повестью и который затем разделился на хоррор, мистику, магический реализм, фантастику и фэнтези, именно в том, чтобы поднимать вопросы об устройстве мироздания (да, именно так!). Посеять сомнения в непоколебимости окружающего мира, дабы вызвать у читателя желание искать ответ. Всё фантастическое (непознанное, необычное, мистическое, сверхъестественное, инфернальное, ужасное и проч.) в этих произведениях взывает к читательской рефлексии. Требует усомниться и обдумать. А мурашки по коже и вставшие дыбом волосы – это, так сказать, приятный бонус. Ведь, согласитесь, приятно – сидя в уютном кресле, почитать о том, как некая старушка на окраине Москвы обтяпывает свои делишки с нечистой силой.

И кстати, о старушке и прочих персонажах повести.

В 20-е годы XIX века жизнь значительно изменилась, только что завершилась война с Наполеоном, колоссальное событие того времени, в обществе зреют определённые настроения, восстание декабристов на носу. Литература не жизнь, но сильно подвержена её влиянию, и в новых условиях читатель требовал новой эстетики. Сентиментализм уступил свои позиции романтизму. Обществу, прежде всего, требовался новый герой, герой, способный жить невероятными страстями и бросать вызов, а приятные, но жеманные и слащавые интонации сентиментализма породить такого героя не могли. Наступление романтизма оказалось неизбежным, как восход солнца. Вместе с необыкновенным героям появился и необыкновенный антигерой, вещь такая же неизбежная, как тень к солнцу. И закипели страсти, литературные конфликты сделались по-настоящему напряжёнными.

Повесть «Лафертовская маковница» во многом наследовала сентиментализму, недаром её автор был поклонником Карамзина, однако Перовский привнёс в повествование про любовь (конёк сентиментализма) новые ноты.

Если вникнуть в фабулу, то история такова: девушка бедна, без приданого на хорошего жениха рассчитывать не приходится, поэтому мать девушки просит милостей у богатой родственницы. Та соглашается помочь и находит жениха. Жених девушке не люб, поэтому девушка отказывается от материальных благ ради чувств. На этом моменте история вполне себе в духе сентиментализма. Новая нота – образ богатой родственницы, которая представлена как обитатель сразу двух миров – Здесь она торговка пирожками, Там – пособница нечистой силы. И её Перовский рисует весьма колоритно.

 

Старуха-маковница – образ, слитый из представлений как языческой, так и христианской демонологии. Баба-яга и ведьма одновременно.

В бо́льшей степени Баба Яга, конечно. Она добивает девятый десяток, живёт в убогом домике на окраине, у неё нет имени, нет семьи, Онуфрич называет её тётушкой, но бог весть (или чёрт знает?), какое там родство на самом деле. Выглядит старуха устрашающе – у неё длинные костяные пальцы, которыми она цепко хватает человека за локоть или плечо, а когда Онуфрич начал ей перечить, губы её посинели, глаза налились кровью, нос громко начал стукаться об бороду. Ну чистая Баба-яга. Однако и ведьма тоже. Днём ведёт вроде бы пристойный образ жизни, каждый день выходит торговать лепёшками, однако о прибыли не очень-то и волнуется. Таким образом сидела она до вечера, не предлагая никому своего товара и продавая оный в глубоком молчании. А всё потому, что этот промысл старушки служил только личиною, прикрывавшею совсем иное ремесло. По ночам она занималась гаданием – смотря по обстоятельствам, – бралась за карты или прибегала к кофейнику и к решету.

Любопытно, что в тексте нет свидетельств о том, что старуха поставила себе задачу сознательно вредить окружающим. Напротив, гости к ней приходили по доброй воле, приносили добровольное подаяние, и тогда из красноречивых её уст изливались рекою пророчества о будущих благах, и упоённые сладкою надеждою посетители при выходе из дома нередко вознаграждали её вдвое более, нежели при входе. <…> жизнь её протекала покойно в мирных сих занятиях.

Проблема была в завистливых соседях, которые называли её за глаза колдуньею и ведьмою; но зато в глаза ей низко кланялись, умильно улыбались и величали бабушкою. Только когда один из соседей вздумал донести полиции, будто бы Лафертовская маковница занимается непозволительным гаданием в карты и на кофе и даже знается с подозрительными людьми, тогда-то старуха проявила свои таланты. Сын доносчика, резвый мальчик, бегая по двору, упал на гвоздь и выколол себе глаз; потом жена его нечаянно поскользнулась и вывихнула ногу; наконец, в довершение всех несчастий, лучшая корова их, не будучи прежде ничем больна, вдруг пала.

Образ героини составлен на постоянном переплетении сверхъестественного и буднично-реального. И образ этот – прародитель образов зловещих старух, которые потом войдут в русскую литературу косяком – и Наина из «Руслана и Людмилы», и Пиковая Дама, и старуха из «Вия» и бог весть (то есть, чёрт знает), кто ещё. Лафертовская маковница открыла не только череду литературных ведьм, но и явила собой пример романтического антигероя.

Антигерой нужен для того, чтобы оттенить качества собственно героя – фигуры необыкновенной, способной бросить вызов судьбе и всё проч. Антагонист обеспечивает уровень драматизма литературного конфликта, чем он страшнее, тем ярче сияют достоинства протагониста.

В «Маковнице» антагонист явно удался, а что с протагонистом? Кто является главным героем повести? Вот тут есть некоторая заминка. Вроде бы герой – Маша, ведь это она пошла против воли старухи и швырнула проклятый ключ в колодец. Вроде бы, да не совсем. Конфликт-то развязал Онуфрич, которому приспичило наставить свою тётушку на путь истинный. Приспичило ему, а расплачиваться пришлось Маше. Получается, что фигура Главного Героя как бы раздваивается – часть героических качеств отдаётся Онуфричу, он начинает протест, а часть отходит Маше, которая протест завершает и оказывается победительницей зла.

Любопытно, что зло в повести тоже имеет двойственное воплощение. С одной стороны, его олицетворяет старуха. Недаром же в ночь её смерти Сильная буря, говорят, бушевала около хижины, тогда как везде погода стояла тихая; собаки из всего околотка собрались перед её окном и громко выли; мяуканье её кота слышно было издалека... <…> с самого Введенского кладбища прыгающие по земле огоньки длинными рядами тянулись к её дому и, доходя до калитки, один за другим, как будто проскакивая под неё, исчезали. Необыкновенный шум, свист, хохот и крик, говорят, слышен был в её доме до самого рассвета.

С другой – не старуха приставала к Маше, стараясь втянуть невинную девушку в дьявольские делишки. Нет, инициатором похода к ведьме была мать Маши, Ивановна, которую автор изображает как особу недалёкую и крайне алчную. Это она отправила молодую девушку, между прочим, родную дочь, в одиночку в глухую ночь и в глухой же район к родственнице с сомнительной репутацией. Маша со слезами просила мать, чтоб она не посылала её к бабушке; но просьбы её были тщетны. Это она принуждала родную дочь к браку с нелюбимым женихом, да ещё котом.

– Негодная! – сказала она ей, – так-то любишь и почитаешь ты мать свою? Так-то повинуешься ты родителям? Но я тебе говорю, что приму тебя в руки! Только смей опять подурачиться, когда пожалует к нам завтра Аристарх Фалелеич!

– Матушка! – отвечала Маша со слезами, – я во всём рада слушаться, только не выдавайте меня за бабушкина кота!

– Какую дичь ты опять запорола? – сказала Ивановна. – Стыдись, сударыня; все знают, что он титулярный советник.

Так что, если по тексту, то у старухи связь с нечистой силой, конечно, была, однако зло творилось руками вполне обычного человека. И это тоже затем станет характерной особенностью жанра. В мистике и хорроре зло представлено инфернальными сущностями, но творить его они могут только с помощью людей. В «Маковнице» это намечено пунктиром (всё ж первое произведение), но затем развитие жанра пойдёт именно в этом векторе.

И точно так же, как в «Маковнице», в последующих текстах будет формироваться связь между элементами языческой мифологии и христианства. Не только хоррор, но и мистику нельзя назвать религиозной литературой. Собственно религиозные понятия возникают в жанре эпизодически и носят подчинённый характер. Так, Онуфрич, переезжая в дом старухи, везёт за собой иконы, но те не могут ни отогнать дух ведьмы, ни спасти дом от разрушения. В повести есть только беглые упоминания о христианских обрядах – похороны, свадьба, перекреститься перед выходом и проч. Все они подаются только как ритуалы, и это, кстати, тоже потом станет золотой жилой, которую будут разрабатывать последующие авторы. Взять хотя бы «Вия», где леденящие души кощунства будут твориться в самом, казалось бы, святом месте – в церкви. И это тоже к вопросу о рефлексии читателя, которого призывают задуматься над природой зла и отыскать его истоки. Хоррор-то не так уж прост и тупо развлекателен, как принято считать впопыхах.

 

Ещё одной заслугой Перовского следует считать то, что именно он запустил в русскую литературу котов. Согласно сказкам и мифам, ведьма без кота – это как Баба-яга без ступы. Решительно невозможно представить. И потому кот у Лафертовской маковницы есть. Да ещё какой.

 

– Батюшка! это бабушкин чёрный кот, – отвечала Маша, забывшись и указывая на гостя, который странным образом повёртывал головою и умильно на неё поглядывал, почти совсем зажмурив глаза.

– С ума ты сошла! – вскричал Онуфрич с досадою. – Какой кот? Это господин титулярный советник Аристарх Фалелеич Мурлыкин, который делает тебе честь и просит твоей руки.

При сих словах Аристарх Фалелеич встал, плавно выступая, приблизился к ней и хотел поцеловать у неё руку. Маша громко закричала и подалась назад. Онуфрич с сердцем вскочил с скамейки.

– Что это значит? – закричал он. – Эдакая ты неучтивая, точно деревенская девка!

Однако ж Маша его не слушала.

– Батюшка! – сказала она ему вне себя, – воля ваша! это бабушкин чёрный кот! Велите ему скинуть перчатки; вы увидите, что у него есть когти. – С сими словами она вышла из комнаты и убежала в светлицу.

Аристарх Фалелеич тихо что-то ворчал себе под нос. Онуфрич и Ивановна были в крайнем замешательстве, но Мурлыкин подошёл к ним, всё так же улыбаясь.

– Это ничего, сударь, – сказал он, сильно картавя, – ничего, сударыня, прошу не прогневаться! Завтра я опять приду, завтра дорогая невеста лучше меня примет.

После того он несколько раз им поклонился, с приятностию выгибая круглую свою спину, и вышел вон. Маша смотрела из окна и видела, как Аристарх Фалелеич сошёл с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но, дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать как стрела. Большая соседская собака с громким лаем во всю прыть кинулась за ним, однако не могла его догнать.

 

Ну разве не прелестный отрывок? И так считаю не только я, но и Пушкин, который в письме брату писал: Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечёл два раза и одним духом всю повесть и брежу Трифоном (в повести – Аристарх) Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повёртывая голову и выгибая спину.

Кот-человек Аристарх дал начало победному шествию котов в русской литературе фантастического толка (использую это определение, чтобы объединить целый букет жанров, на которые эта литература впоследствии разделилась). Мы-то больше знаем про кота-человека Бегемота, который являлся древнейшим и неприкосновенным животным, и потому, никого не трогая, починял примус. Но тоже, знаете ли, любил томно раскинуться в кровавой луже… Однако взялся Бегемот не просто так, ниоткуда, его прародителем был тот самый Аристарх Фалелеич.

А сам г-н Мурлыкин имеет поразительное сходство с котом из «Золотого горшка» (1814) Гофмана.

 

Вообще, в «Лафертовской маковнице» много гофмановского, однако при внимательном прочтении этих двух произведений становится ясно, что нет, не заимствовал Перовский ни сюжет, ни героев. Да, они вроде бы похожи, но посыл историй разный. Можно даже сказать, что Перовский проигнорировал изначальную направленность оригинала, истолковал гофманскую сказку весьма вольно и тем самым дал толчок развитию новой эстетики русской новеллы.

Для новеллы характерны короткая экспозиция, динамизм развёртываемых событий, определяющая роль случая в развитии сюжета, эмоциональная напряжённость, резкий переход к неожиданной концовке. И всё это Перовский в русскую литературу привнёс.

Более того, те зёрна, что Перовский так щедро насыпал в свой текст, дали мощные всходы. Находки автора сразу были подхвачены его современниками и многократно усилились во множестве произведений. И я даже не имею в виду ведьм и прочую кладбищенскую тематику, всех эти мертвецов и огоньков на погостах, которые с его лёгкой руки прочно прописались в русской литературе, я говорю о более сущностных вещах. Например, введённая Перовским двойная мотивировка событий и некая неопределённость мотивов персонажей. Для последующих произведений хоррора и мистики это стало жанровой особенностью.

Ещё более существенным является создание образа Онуфрича, который породил целую галерею типов маленького человека, персонажей, столь любезных сердцу русского читателя. Все мы вышли из «Шинели» Гоголя, но сама «Шинель» имела прообраз в виде истории жизни Онуфрича, который, будучи ещё молодым человеком, лет двадцать послужил в поле и дослужился до ефрейторского чина; потом столько же лет верою и правдою продолжал служить в московском почтамте; никогда, или, по крайней мере, ни за какую вину, не бывал штрафован и наконец вышел в чистую отставку на инвалидное содержание. Практически такую же биографию будут иметь все последующие маленькие люди, начиная с будочника из «Гробовщика» (1830) Пушкина.

И кстати о Пушкине. В «Пиковой даме» есть эпизод, помните, когда Германн приходит на прощание с усопшей старой графиней? Ему показалось, что мёртвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн отшатнулся и упал в обморок.

Но у Перовского было ещё круче. Ивановна, прощаясь с тёткою, вдруг отскочила назад, побледнела и сильно задрожала. Она уверяла всех, что ей сделалось дурно; но после того тихонько призналась Маше, что ей показалось, будто покойница разинула рот и хотела схватить её за нос.

И, конечно же, ирония. Та самая фирменная русская ирония, что сближает обыденный и потусторонний миры, не ставя, однако, ни один в зависимость от другого. И этот элемент повествования тоже будет впоследствии развиваться – и развивается до сих пор. Хотя, на мой взгляд, вершина уже достигнута фразой: В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или мёртвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом. Воистину, ни один даже самый-самый постмодернист не годится в подмётки Гоголю. Впрочем, это уже другая история.

 

Вернёмся к Алексею Алексеевичу Перовскому.

Перовский (Антоний Погорельский) был первым русским писателем, предромантиком, успешно скрестившим сентиментализм, который к тому времени был весьма и весьма популярен, и совершенно новый жанр, который тогда назывался фантастической повестью и был в новинку для отечественных читателей. Вот недаром тема диссертации Перовского была – «О растениях, которые бы полезно было размножать в России». К литературным жанрам это тоже вполне применимо.

И ещё любопытная теория. Некоторые филологи считают, что интерес к христианской или языческой демонологии возникает в обществе циклично. В период социального общественного смирения приоритет отдаётся христианскому пониманию демонического, а в эпоху политических взрывов – языческому. «Лафертовская маковница» написана в год восстания декабристов, и в ней роль язычества сильнее христианства. Русская литература начала ХХ века тоже подтверждает эту теорию. Любопытно, да.

 

Ну, и совсем в заключение. Вот пробежишься беглым взглядом по повести «Лафертовская маковница» и решишь, что это страшилка для дошкольников. А станешь вникать в детали, и оторопь возьмёт, сколько же всего там заложено. Любители хоррора меня поймут, согласятся, что этот жанр не только для развлечений. Хоррор – это философское рассуждение о возможном и невозможном. Так помянем же Алексея Алексеевича Перовского, автора первого русского произведения, заставившего читателя бояться, но рассуждать.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» сентябре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: