Крупская, Горький и крокодил

 

Автор: Гореликова

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за октябрь 2024:

 

На чтение потребуется 48 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Сто лет назад… нет, не сто, побольше… Дайте сосчитаю… Ага, сто восемь лет назад.

Значит так, сто восемь лет назад произошло в Петрограде страшное. На одной из улиц был замечен экстремист и террорист, выходец из стран Глобального Юга, проходивший боевую подготовку в одном из военных лагерей в Турции и, скорее всего, германский шпион (но это не точно). Бдительная петроградская публика сделала попытку задержать опасную личность, однако личность оказала отпор. В ходе задержания был съеден барбос (1 штука, вместе с ошейником) и городовой (1 штука, вместе с сапогами и шашкою). Ужасная паника охватила пассажиров трамвая, на котором террорист собирался добраться до государственной границы. Казалось, всё пропало.

 

Все кричат: – Ай-ай-ай!

И бегом,

Кувырком,

По домам,

По углам:

– Помогите! Спасите! Помилуйте!

 

Но тут – о чудо! (и благословенный поворот сюжета, подготовленная неожиданность) – в трамвае случайно оказывается Крепкий Орешек по имени Ваня Васильчиков.

 

Он боец,

Молодец,

Он герой

Удалой:

Он без няни гуляет по улицам.

 

Крепкий Орешек по имени Ваня Васильчиков производит задержание экстремиста по имени Крокодил Крокодилович Крокодилов (документы наверняка были поддельными).

Экстремист пытается подкупить Ваню, обещая ему сладких пряничков, но наш Ваня aka Крепкий Орешек непреклонен.

 

Отвечал ему Ваня Васильчиков:

– Хоть и жаль мне твоих крокодильчиков,

Но тебя, кровожадную гадину,

Я сейчас изрублю, как говядину.

Мне, обжора, жалеть тебя нечего:

Много мяса ты съел человечьего.

 

Здесь происходит нечто вроде катарсиса.

 

И сказал крокодил:

– Всё, что я проглотил,

Я обратно отдам тебе с радостью!

 

Городовой, 1 штука, и барбос, 1 штука, возвращаются из крокодильей утробы живыми и невредимыми (вместе с ошейником и сапогами с шашкою), а террориста депортируют в Африку.

 

Очень рад Петроград –

Все ликуют и танцуют,

Ваню милого целуют,

И из каждого двора

Слышно громкое «ура».

Вся столица украсилась флагами.

 

Однако это ещё не конец.

Оказавшись в Африке, террорист Крокодилов зажигает своих соплеменников зажигательной речью и готовит поход на Петроград, дабы освободить братьев, томящихся в клетках и прочих узилищах. Харизматичному предводителю слонов, жирафов и страусов удаётся склонить на свою сторону даже местного царя Гиппопотама (* Некоторые думают, будто Гиппопотам и Бегемот – одно и то же. Это неверно. Бегемот – аптекарь, а Гиппопотам – царь).

 

В общем,

 

Ощетинились зверюги и, оскалившись, кричат:

– Так веди нас за собою на проклятый Зоосад,

Где в неволе наши братья за решётками сидят!

Мы решётки поломаем, мы оковы разобьём,

И несчастных наших братьев из неволи мы спасём.

А злодеев забодаем, искусаем, загрызём!

 

Короче, ужас просто. Зверская интервенция. И вот

 

Через болота и пески

Идут звериные полки,

Их воевода впереди,

Скрестивши руки на груди.

Они идут на Петроград,

Они сожрать его хотят,

И всех людей,

И всех детей

Они без жалости съедят.

О бедный, бедный Петроград!

 

Звери захватили Петроград и устроили бесчинства на улицах и площадях. Слон гулял по Таврической улице, кит выглядывал из-под Литейного моста, а в подворотне на лавочке сидел страшный бегемот. И в довершение всего, как вишенка на торт – похищение малолетней Ляли.

Жители Петрограда были окончательно деморализованы и парализованы.

 

Кто, дрожа от страха, спрятался в чулане,

Кто в собачьей будке, кто на чердаке…

Папа схоронился в старом чемодане,

Дядя под диваном, тётя в сундуке.

 

Итак, сцена для появления героя подготовлена. Но

 

Где найдётся такой

Богатырь удалой,

Что побьёт крокодилово полчище?

 

Конечно же, это наш Крепкий Орешек (зачёркнуто) наш Ваня Васильчиков.

 

Он ни львов, ни слонов,

Ни лихих кабанов

Не боится, конечно, ни капельки!

 

Ваня Васильчиков, стреляющий как бог, прогоняет зверей. Освобождённый Петроград вновь осыпает Ваню пирожными и шоколадом, но… Но Лялю-то не нашли! Где же Ляля?

Ваня устремляется на поиски и находит Лялю в плену у тигрицы. В ходе переговоров тигрица озвучивает свои требования.

 

– Как же ты смеешь, – вскричала Тигрица,

К нам приходить за сестрою твоей,

Если моя дорогая сестрица

В клетке томится у вас, у людей!

<…>

В каждом зверинце железные двери

Ты распахни для пленённых зверей,

Чтобы оттуда несчастные звери

Выйти на волю могли поскорей!

Если любимые наши ребята

К нам возвратятся в родную семью,

Если из плена вернутся тигрята,

Львята с лисятами и медвежата –

Мы отдадим тебе Лялю твою.

 

Логичное требование. А поскольку Ваня Васильчиков был не только храбр и отважен, но ещё честен и благороден, он так и поступил.

 

И вскричал Ванюша:

– Радуйтеся, звери!

Вашему народу

Я даю свободу.

Свободу я даю!

Я клетки поломаю,

Я цепи разбросаю.

Железные решётки

Навеки разобью!

<…>

Живите вместе с нами,

И будемте друзьями:

Довольно мы сражались

И крови пролили!

Мы ружья поломаем,

Мы пули закопаем,

А вы себе спилите

Копыта и рога!

 

Так все и поступили, и люди, и звери.

 

И наступила тогда благодать:

Некого больше лягать и бодать.

 

Вот такая вот история произошла в Петрограде. Письменный отчёт о ней был напечатан в приложении к журналу «Нива» «Для детей» с №1 по №12 за 1917 год. Поэма про Крокодила Крокодиловича ушла, как говорится, в народ, и её автор, Корней Чуковский, сделался знаменитым.

 

Самое забавное, что к этому времени Корней Чуковский уже имел определённую репутацию в литературных кругах. В 1903–1904 гг. он работал в Англии корреспондентом «Одесских новостей», основательно изучил английскую литературу, много переводил. В 1905 г., вернувшись в Петербург, организовал еженедельный сатирический журнал «Сигнал», вскоре закрытый властями по цензурным соображениям. Чуковский публиковал очерки о писателях в жанре литературных портретов. Его сборник «От Чехова до наших дней» (1908) со статьями о Чехове, Бальмонте, Блоке, Сергееве-Ценском, Куприне, Горьком, Арцыбашеве, Мережковском, Брюсове в течение одного года переиздавался трижды.

Лев Троцкий (да, тот самый) называл Чуковского «руководящим критиком эпохи». Коннотация была отрицательная, ибо Троцкий не любил ни Чуковского, ни его критическую манеру.

Манера действительно была хлёсткой. И забегая вперёд – понятие чуковщина возникла задолго до пресловутой статьи Крупской. Ввёл словечко некий С. Ф. Либрович, писавший под псевдонимом Лукиан Сильный. В 1909 году в «Вестнике литературы» была опубликована его статья «Что такое "Чуковщина"? Вопрос без ответа», в которой Либрович дал такое определение: Чуковщина – слово бранное, обозначающее способ лёгкой, поверхностной, с потугами на остроумие, литературной критики.

Основными чертами критика Чуковского были художественная интуиция, импрессионизм, нешаблонность оценок, убийственная ирония, тяготевшая к гротеску и пародии, и… прирождённый тяжёлый темперамент. Что было, то было. Как критик Чуковский уязвлял многих. Например, в рецензии на роман «Санин» Арцыбашева Чуковский написал, что «Санин» будто бы написан одним из его персонажей, не могущим, не хотящим, а всё-таки лезущим на барышню господином, за что Арцыбашев вызвал критика на дуэль, которая, к счастью, не состоялась. Про Леонида Андреева Чуковский заметил, что тот пишет свои пьесы, будто шваброй на заборе, но Андреев совсем не обиделся, а наоборот, даже пригласил Чуковского к себе в гости.

Имея вполне определённую репутацию в определённых кругах, Чуковский, тем не менее, был не очень известен широкой публике. И тут вдруг выстреливает поэма про Крокодила Крокодиловича (в первом варианте она называлась «Ваня и крокодил»). Публика в восторге. Поэму читают, поэму цитируют, поэмой восхищаются.

Сам автор в шоке. Позже Чуковский напишет: Я написал двенадцать книг, и никто не обратил на них никакого внимания. Но стоило мне однажды написать шутя «Крокодила», и я сделался знаменитым писателем. Боюсь, что «Крокодила» знает наизусть вся Россия. Боюсь, что на моём памятнике, когда я умру, будет начертано «Автор "Крокодила"». А как старательно, с каким трудом писал я другие свои книги, напр., «Некрасов как художник», «Жена поэта», «Уолт Уитмен», «Футуристы» и проч. Сколько забот о стиле, композиции и о многом другом, о чём обычно не заботятся критики! Каждая критическая статья для меня – произведение искусства (может быть, плохого, но искусства!), и когда я писал, напр., свою статью «Нат Пинкертон», мне казалось, что я пишу поэму. Но кто помнит и знает такие статьи! Другое дело – «Крокодил». Miserere.

 

Написана поэма (а это именно поэма) была случайно. Ах, этот случайный случай! Настоящее благословение для писателя. Хотя в тот момент Чуковскому так не казалось.

 

Но случилось так, что мой маленький сын заболел, и нужно было рассказать ему сказку. Заболел он в городе Хельсинки, я вёз его домой в поезде, он капризничал, плакал, стонал. Чтобы как-нибудь утихомирить его боль, я стал рассказывать ему под ритмический грохот бегущего поезда:

Жил да был

Крокодил.

Он по улицам ходил…

Стихи сказались сами собой. О их форме я совсем не заботился. И вообще ни минуты не думал, что они имеют какое бы то ни было отношение к искусству. Единственная была у меня забота – отвлечь внимание ребёнка от приступов болезни, томившей его. Поэтому я страшно торопился: не было времени раздумывать, подбирать эпитеты, подыскивать рифмы, нельзя было ни на миг останавливаться. Вся ставка была на скорость, на быстрейшее чередование событий и образов, чтобы больной мальчуган не успел ни застонать, ни заплакать. Поэтому я тараторил, как шаман…

 

Почему главным героем стал крокодил, понятно. В то время вся Россия распевала две песенки. Одну, ёрническую, про то, как по улицам ходила большая крокодила (слова народные, музыка Л. А. Чернецкого, капельмейстера 8-го Донского казачьего полка), вторую, чувствительную, про негритянку Молли, которую полюбил крокодил (автор Н. Я. Агнивцев, поэт Серебряного века). Сюжеты не то чтобы близкие, но определённые параллели присутствовали.

Вообще, крокодил (как ни странно) был фигурой, достаточно распространённой в русской литературе. Взять хотя бы Достоевского и его сатирическую сказку «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже». Ибо, положим, например, тебе дано устроить нового крокодила – тебе, естественно, представляется вопрос: какое основное свойство крокодилово? Ответ ясен: глотать людей. Как же достигнуть устройством крокодила, чтоб он глотал людей? Ответ ещё яснее: устроив его пустым.

Считалось, что сатира в данном случае была направлена не абы на кого, а на самого Чернышевского. В дневниках Чуковского сохранилась запись о том, как он читал Репину эту сказку Достоевского, что Репину очень не понравилось, и было это в 1910-х годах.

 

Портрет поэта Корнея Ивановича Чуковского кисти Ильи Репина, 1910 г., источник: https://ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Chukovsky_by_Repin.jpg

 

Впоследствии крокодил сделается любимым персонажем Чуковского и будет выступать то в роли злодея, проглотившего солнце, то в роли несчастного больного на приёме у Айболита, то в роли респектабельного отца семейства, прогуливавшего по аллеям Тотошу и Кокошу, то в роли героя-пожарного, потушившего блинами и пирогами загоревшееся море, то, вообще, в роли спасителя детей от Бармалея. Но это будет потом, а пока, в поезде, рядом с больным ребёнком, крокодил сделался центром увлекательной истории, в котором было всё – безвыходная ситуация, перипетии и катарсис; отвага, доблесть и заслуженная награда, в общем, всё, чему полагается быть в приключенческом романе. Только для детей и в стихах.

 

Позже, работая над книгой, которую мы знаем под названием «От двух до пяти» (первый вариант названия – «Маленькие дети»), Чуковский писал, что необходимо было найти особенный, лирико-эпический стиль, пригодный для повествования, для сказа и в то же время почти освобождённый от повествовательно-сказовой дикции. Мне кажется, что всякие сказки-поэмы и вообще крупные фабульные произведения в стихах могут дойти до маленьких детей лишь в виде цепи лирических песен – каждая со своим ритмом, со своей эмоциональной окраской.

«Крокодил» этим требованиям вполне отвечал. Чуковский был исключительно образованным человеком, филологом от бога, отлично разбирался в современной (на тот момент) литературе, поэтому в тексте поэмы (именно поэмы!) явно прослеживаются не только мифологические и фольклорные истоки, но ещё и ритмико-семантические реминисценции, а также непосредственные прототипы и сюжетные источники.

Взять, например, монолог Крокодила, в котором он, обращаясь к царю Гиппопотаму, рассказывает о печальной участи зверей в зоопарках.

 

И встал печальный Крокодил

И медленно заговорил:

– Узнайте, милые друзья,

Потрясена душа моя,

Я столько горя видел там,

Что даже ты, Гиппопотам,

И то завыл бы, как щенок,

Когда б его увидеть мог.

Там наши братья, как в аду –

В Зоологическом саду.

 

О, этот сад, ужасный сад!

Его забыть я был бы рад.

Там под бичами сторожей

Немало мучится зверей,

Они стенают, и зовут,

И цепи тяжкие грызут,

Но им не вырваться сюда

Из тесных клеток никогда.

 

Данный фрагмент посвящён теме страдания и угнетения (типичная гражданская лирика), полиметрическая композиция произведения в шестьдесят восемь строк с ритмической формой Я4аабб… Короче, реминисценция, которая опознаётся без труда. Лермонтов, «Мцыри».

 

И близок стал его конец;

Тогда пришёл к нему чернец

С увещеваньем и мольбой;

И, гордо выслушав, больной

Привстал, собрав остаток сил,

И долго так он говорил:

 

«Ты слушать исповедь мою

Сюда пришёл, благодарю.

Всё лучше перед кем-нибудь

Словами облегчить мне грудь;

Но людям я не делал зла,

И потому мои дела

Немного пользы вам узнать,

А душу можно ль рассказать?

Я мало жил, и жил в плену.

Таких две жизни за одну,

Но только полную тревог,

Я променял бы, если б мог.

Я знал одной лишь думы власть,

Одну – но пламенную страсть:

Она, как червь, во мне жила,

Изгрызла душу и сожгла».

 

«Мцыри» в данном случае является претекстом – явным, но не единственным. Был ещё «Шильонский узник» Байрона в переводе Жуковского (1822).

 

Взгляните на меня: я сед,

Но не от хилости и лет;

Не страх внезапный в ночь одну

До срока дал мне седину.

Я сгорблен, лоб наморщен мой,

Но не труды, не хлад, не зной –

Тюрьма разрушила меня.

Лишённый сладостного дня,

Дыша без воздуха, в цепях,

Я медленно дряхлел и чах,

И жизнь казалась без конца.

 

С «Шильонским узником» есть ещё одна забавная параллель. В «Узнике» герой печётся о младшем брате, а Крокодил переживает за любимого племянника.

 

У Байрона в переводе Жуковского:

 

Наш младший брат – любовь отца…

Увы! черты его лица

И глаз умильная краса,

Лазоревых, как небеса,

Напоминали нашу мать.

Он был мне всё – и увядать

При мне был должен милый цвет,

Прекрасный, как тот дневный свет,

Который с неба мне светил,

В котором я на воле жил.

Как утро, был он чист и жив:

Умом младенчески-игрив,

Беспечно весел сам с собой…

Но перед горестью чужой

Из голубых его очей

Бежали слёзы, как ручей.

 

У Чуковского:

 

Вы помните, меж нами жил

Один весёлый крокодил…

Он мой племянник. Я его

Любил, как сына своего.

Он был проказник, и плясун,

И озорник, и хохотун,

А ныне там передо мной,

Измученный, полуживой,

В лохани грязной он лежал

И, умирая, мне сказал…

 

По теме тирании и заточений «Крокодил» Чуковского приближен к огромной группе произведений, героями которых являются либо пленники, либо монахи-отшельники. Это и «Суд в подземелье» Вальтера Скотта (1808) в переводе всё того же Жуковского, и «Нищий» Подолинского (1830), «Предсмертная исповедь» Ап. Григорьева (1846), «Исполненное обещание» Брюсова (1908) и отчасти «Валдайский узник» Языкова (1824), но последний – это уже пародия на «Шильонского узника». Так или иначе, но все эти произведения использовали язык отрывистый и сильный, который от мужских стихов получил особенную твёрдость и естественность (В. М. Жирмунский, 1966).

Справедливости ради следует отметить, что вот монолог Крокодила дети слушали с наименьшим вниманием. Чуковский считал, что это происходило от того, что дети в принципе плохо воспринимают повествовательно-сказовую дикцию, им подавай динамику и событийность.

 

Ещё один претекст «Крокодила» – это, конечно же, некрасовские строки. Некрасов был одним из любимых поэтов Чуковского и предметом его литературоведческих изысканий. За монографию «Мастерство Некрасова» (1952) Чуковский был удостоен Ленинской премии в 1962 г. Почти половина стихов Некрасова была обнародована стараниями Чуковского – ранее те были либо запрещены царской цензурой, либо запрещались к публикациям правообладателями.

Читаем у Некрасова:

 

Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр – атаман,

Много разбойники пролили

Крови честных христиан,

Смерил отшельник страшилище:

Дуб – три обхвата кругом!

Стал на работу с молитвою,

Режет булатным ножом

Только что пан окровавленный

Пал головой на седло,

Рухнуло древо громадное,

Эхо весь лес потрясло…

 

Читаем у Чуковского:

 

Змеи, шакалы и буйволы

Всюду шипят и рычат.

Бедная, бедная Лялечка!

Беги без оглядки назад!

Лялечка лезет на дерево,

Куклу прижала к груди.

Бедная, бедная Лялечка!

Что это там впереди?

Лялечка прыгнула с дерева,

Чудище прыгнуло к ней.

Сцапало бедную Лялечку

И убежало скорей.

 

Как видно, структурно-семантические комплексы совпадают. Что атаман Кудеяр, что Ляля, такая Ляля.

 

Претекстов у поэмы Чуковского было гораздо больше, чем два – от Лермонтова и от Некрасова. Был ещё от Гумилёва.

Гумилёв – одна из ярчайших фигур Серебряного века. Поэт, создатель школы акмеизма, прозаик, переводчик, драматург, литературный критик и… путешественник и африканист. Дважды совершал путешествие в Абиссинию, в 1909 и 1913 гг., и потому среди петербургской богемы считался экспертом по Африке. Среди цикла его африканских стихов есть поэма «Мик», написанная в 1914 году. Это история о том, как два мальчика, чернокожий раб Мик и сын французского посла Луи, убегают из города в джунгли, в обезьянье царство. Гумилёв предложил свою поэму в журнал «Для детей», редактором которого был Чуковский. Публикация не состоялась, однако ритмико-лексические формулы Гумилёва, видимо, в голову Чуковского запали. Судите сами.

У Гумилёва в «Мике»:

 

«Эй, носороги, ай, слоны,

И все, что злобны и сильны,

От пастбища и от пруда

Спешите, буйные, сюда,

Ого-го-го, ого-го-го!

Да не щадите никого».

И словно ожил тёмный лес

Ордой страшилищ и чудес;

Неслись из дальней стороны

Освирепелые слоны,

Открыв травой набитый рот,

Скакал, как лошадь, бегемот.

 

У Чуковского в «Крокодиле»:

 

Вы так могучи, так сильны,

Удавы, буйволы, слоны,

Мы каждый день и каждый час

Из наших тюрем звали вас

И ждали, верили, что вот

Освобождение придёт,

Что вы нахлынете сюда,

Чтобы разрушить навсегда

Людские, злые города, <…>

Вставай же, сонное зверьё!

Покинь же логово своё!

Вонзи в жестокого врага

Клыки, и когти, и рога!

 

То есть, так же, как в случае с Лермонтовым, Жуковским, Некрасовым мы имеем дело с очередным претекстом.

Вообще, «Крокодил» вызывает ассоциации с целыми группами произведений, обладающих сюжетной, мотивной, метрической и лексической общностью. Подобные ритмико-синтаксические и семантические переклички реализуются в формате культурной памяти. Это можно воспринимать как уважительные реверансы в сторону определённых авторов, а можно как пародийные или полупародийные подмигивания. В любом случае, сделано блестяще.

 

Однако при чём тут дети? – спросим себя. «Крокодил» ведь предназначался для детского чтения, а дети не знают исходных текстов, следовательно, опознать скрытые цитаты не могут.

И тут всплывает такая вещь, как воспитательная функция детской литературы. Утверждение о том, что чтение детских книг готовит детей к взрослой жизни – вопрос более чем дискуссионный. А вот то, что детей надо готовить к восприятию взрослой литературы, бесспорно.

Для взрослых, имеющих читательский опыт, поэма Чуковского – отсылка к классической поэзии, но для читателя-ребёнка – это обещание будущей встречи. Для них «Крокодил» становится своеобразным вводным курсом русской поэзии.

В 1924 году Чуковский напишет так: Никто из них <педагогов> даже не поднял вопроса о том, что если дети обучаются пению, слушанию музыки, ритмической гимнастике и проч., то тем более необходимо научить их восприятию стихов, потому что детям, когда они станут постарше, предстоит получить огромное стиховое наследство – Пушкина, Некрасова, Лермонтова… Но что сделают с этим наследством наследники, если их заблаговременно не научат им пользоваться? Неужели никому из них не суждена эта радость: читать хотя бы «Медного всадника», восхищаясь каждым ритмическим ходом, каждой паузой, каждым сочетанием звуков.

Вот так вот – наследие русской поэзии. О-го-го какое наследство. Но, как известно, чем больше наследство, тем больше с ним проблем. Случились они и с «Крокодилом». Под запреты он попадал при всех властях.

 

Как мы помним, напечатан он был в детском приложении к журналу «Нива» в 1917 году, а само приложение было запущено в 1916. Редакция журнала обещала, что журнал «Для детей» будет надёжно ограждён от злобы дня, что на его страницы не проникнут наши нынешние заботы и тяготы. Время тогда было непростое, и это можно было счесть заботой о подрастающем поколении (хотя где здесь подготовка к взрослой жизни, та самая воспитательная функция?). Поэма Чуковского пошла вразрез с охранительной политикой основного издания (а Чуковский, замечу в скобках, был в то время редактором этого самого «Журнала для детей»).

Из воспоминаний Чуковского: Журнал её <сказку> печатал с неудовольствием. Ругательства, которые получались, не поощряли редакцию, и после третьего номера мы решили это дело прикрыть, но количество требований со стороны детей было грандиозно…

Ведь детям очень понравилось! В поэме было всё, что ищет маленький читатель – и благородный герой, которого легко можно ассоциировать с собой (в т. ч. по возрасту), и занимательная интрига, и счастливый конец, в котором все спасены, и мама, и папа, и Ляля, и родной город, и награда нашла героя соответствующая – конфеты, шоколад, фанфары и всеобщий праздник.

Плюсом (и огромным плюсом!) – в «Крокодиле» была современность. Была жизнь.

До этого момента в детской поэзии культивировалась тепличная атмосфера детской комнаты или тенистого сада. А тут детям был предложен целый ураган страстей. В детскую поэзию ворвалась улица. Большой современный город, урбанистический ритм, уличные происшествия, трамваи и аэропланы, мосты и проспекты и, одновременно, крокодилы, слоны и носороги. Во взрослой поэзии всё это уже случилось (вспомним хотя бы футуристов), в детской произошло впервые.

 

Маршак:

 

Ты строго Чарскую судил.

Но вот родился «Крокодил»,

Задорный, шумный, энергичный, –

Не фрукт изнеженный, тепличный, –

И этот лютый крокодил

Всех ангелочков проглотил

В библиотеке детской нашей,

Где часто пахло манной кашей…

 

Тынянов: Я отчётливо помню перемену, смену, происшедшую в детской литературе, переворот в ней. Лилипутская поэзия с однообразными прогулками героев, с их упорядоченными играми, с рассказом о них в правильных хореях и ямбах вдруг была сменена. Появилась детская поэзия, и это было настоящим событием.

Быстрый стих, смена метров, врывающаяся песня, припев – таковы были новые звуки. Это появился «Крокодил» Корнея Чуковского, возбудив шум, интерес, удивление, как то бывает при новом явлении литературы. …Сказка Чуковского начисто отменила предшествующую немощную и неподвижную сказку леденцов-сосулек, ватного снега, цветов на слабых ножках. Детская поэзия открылась. Был найден путь для дальнейшего развития. (Тынянов Ю. «Корней Чуковский»)

 

Чуковский в воспоминаниях о том, как он сочинял «Крокодила», употребил выражение: Я тараторил, как шаман, и это была чистая правда. Настоящая поэзия всегда сравни камланию, «Крокодил» не исключение. В основе своей это импровизация, основанная на сознательных или безотчётных цитатах, аллюзиях, перефразах, мелодиях чужих ритмов и рефлексии чужих образов.

Начало ХХ века – это ещё и существенная замена т. н. классического фольклора (того, что от сохи) на фольклор городской. Улица! В тогдашней поэзии улица, что называется, рулила. А если не нравится выражение уличный, то можно назвать это массовым, низовым проявлением городской культуры.

Маршак: Первый, кто слил литературную линию с лубочной, был Корней Иванович. В «Крокодиле» впервые литература заговорила этим языком. Надо было быть человеком высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную линию. Особенно вольно и полно вылилось у него начало. «Крокодил», особенно начало, – это первые русские «Rhymes».

А ещё начало ХХ века – это новые модернисты (акмеисты, футуристы, авангардисты и пр.), которые давали описание чувств и переживаний человека по-новому – через призму урбанистического ви́дения мира.

Чуковский: Газеты, ежедневно приучающие нас к чуду, делающие для нас нормой ненормальное, обыденным необычное; телефоны, театры, фабрики, кинематографы и, главное, городские улицы, навязывающие нам бытие в его хаотичности, безумии множественности, испестрили нашу жизнь до чрезвычайности.

В «Крокодиле» такого было предостаточно, и дети отлично уловили современность. Прекрасная история про благородного героя (да ещё мальчика, ребёнка!) была занимательно разыграна в актуальных декорациях.

 

Итак, детям безусловно понравилось (тому есть множество документальных свидетельств), а вот взрослым… Со взрослыми, как обычно, всё было не так однозначно.

Редакция буржуазно-монархической «Нивы» осудила «Крокодила» за то, что он был слишком революционен. Издательство Девриента, выпускающее подарочные книги для детей, отказало в печати потому, что это книжка для уличных мальчишек. После революции «Крокодилу» поставят в вину то, что он – реакционная сказка, так как печатался в приложении к консервативному журналу «Нива».

Изначально Крокодил ходил по Невскому проспекту и говорил по-немецки. Затем немецкий язык, запрещённый к употреблению во время Первой мировой, был заменён на турецкий, а Невский проспект – просто на улицы.

В 1925 г. претензию предъявили к городовому и Петрограду, поскольку эти понятия канули в прошлое. Чуковский переделал текст – у меня получился постовой милиционер, которого Крокодил глотает в Ленинграде <…> и тогда цензура наложила на него своё veto именно за то, что там «Ленинград» и «милиция».

Также «Крокодила» обвиняли в том, что в нём изображён корниловский мятеж (видимо, потому, что в какой-то момент крокодил ныряет в Нил… или потому, что Корнилов служил в Туркестане, юг всё-таки).

Говорили, например, будто здесь с откровенным сочувствием изображен поход генерала Корнилова, хотя я написал эту сказку в 1916 году (для горьковского издательства «Парус»). И до сих пор живы люди, которые помнят, как я читал её Горькому – задолго до корниловщины. (Письмо К. Чуковского К. Ф. Пискунову от 3 янв. 1955 г.)

Но это были ещё цветочки. Настоящие гонения на «Крокодила» начались после появления статьи Крупской «О "Крокодиле" К. Чуковского», опубликованного в газете «Правда» 1 февраля 1928 г.

 

Здесь необходимо сделать некоторое пояснение.

Надежда Константиновна Крупская была женщиной с непростой судьбой и таким же непростым характером.

Ещё в 1917 году Крупская стала членом Государственной комиссии по просвещению и занималась внедрением системы дошкольного образования. Была в этом некая постмодернистская ирония – женщина, не имевшая собственных детей, да и чужих близко не видевшая, стала заниматься педагогикой. После создания детских садов, в 1920-м, перешла к созданию пионерской организации, которая, по её мнению, должна быть скаутской по форме и коммунистический по содержанию. С этого момента, в общем-то, и началась советская педагогика, центральной задачей которой было пролетарское, коммунистическое воспитание детей. В это же время Надежда Константиновна стала выступать в качестве теоретика, организатора и пропагандиста новой литературы для советских детей.

То, что Крупская была теоретиком, написано во всех учебниках и энциклопедиях той поры. Однако её вклад в теорию литературы сильно преувеличен. Сама она ничего нового не придумала ни в теории школьного образования, ни в библиотечном деле, но с огромной энергией и энтузиазмом перерабатывала опыт своих предшественников. То же пресловутое пионерское движение было разработано немецким педагогом-коммунистом Эдвином Гёрнле, а психология детского чтения уже в 1910-х годах выделилась как отдельная школа благодаря трудам Н. В. Чехова и Н. А. Саввина. То, что Крупская синтезировала и контаминировала их труды, было весьма похвальным, но вот хватка Надежды Константиновны… Хватка позволила Крупской занять ключевые позиции в системе просвещения в Советской России, и она же привела к тому, что теоретические выкладки по детской педагогике получили весьма конкретные организационные следствия. Так, в 1928 году после выступления Крупской на съезде комсомола А. С. Макаренко сняли с руководства колонией имени Максима Горького.

Литераторам от Крупской тоже доставалось. Читательские пристрастия Надежды Константиновны были весьма своеобразны. Произведения, поднимавшие вопрос замысловатее, чем «Что делать?», и написанные витиеватее, чем «Поэтом можешь ты не быть», ею не воспринимались. В литературе Крупская ценила простоту и ясность. Эту мантру она вновь и вновь повторяла в своих статьях (коих, замечу в скобках, набралось на десятитомник). По её мнению, единственным назначением литературы было воспитание, соответственно, назначение детской литературы – воспитание будущих строителей коммунизма.

Если мы хотим создать настоящую книжку для чтения, то мы должны побольше вглядываться в окружающую жизнь; там мы можем почерпнуть такое количество материала, которое даст возможность создать нужную ребёнку книжку. (Н. К. Крупская. «Об учебнике и детской книге для I ступени». Речь на I Всероссийской конференции по учебной и детской книге, 8–15 мая 1926).

В позиции Крупской нет ничего необыкновенного, это стандартная позиция тех, для кого реализм – единственный легитимный художественный метод и кто понимает реализм как метод, начисто лишённый фикционности. Только правда жизни. Исходя из этого положения, сказки (как и другие нереалистичные жанры) были объявлены Крупской вне закона (зачёркнуто) вне теории детской литературы.

Любопытно, что вся тогдашняя детская литература оценивалась ею негативно. На книжном рынке очень много хламу, <...> масса бессодержательных, нелепых, уродливых книг. (Н. К. Крупская. «К вопросу об оценке детской книжки», 1927). Так же примечательно, что за новинками она не следила, но готовясь к очередному выступлению на конференции учителей или библиотекарей, запрашивала у издательств подборки и уж по ним составляла отзывы.

В 1927 г. в издательстве Мириманова вышел сборник сказок Д. Н. Мамина-Сибиряка, на который Крупская написала разгромную рецензию. Главной её претензией к автору было то, что в сказках изображаются под видом зверей люди-одиночки, думающие только о себе, люди эгоистичные или глупые, холодные резонёры <…> эгоистичные рассуждения свойственны людям, но в детской книжке их быть не должно.

Вот оно, литературное кредо Крупской – реализм должен быть критическим и одновременной преображать действительность, создавая мир, в котором всё подчинено марксисткой идеологии. В историях про Серую Шейку и храброго Зайца-длинные уши, косые глаза, короткий хвост марксизма было, конечно, маловато, да и сам автор успел скончаться задолго до рецензии. В общем, как-то обошлось.

Но вот 1928 году Надежда Константиновна наносит колоссальный по своей силе удар по детской сказке, и весь замах принял на себя «Крокодил» Чуковского. Её статья, опубликованная в газете «Правда» 1 февраля 1928 года, вызвала целую компанию по развенчанию сказок.

Что вся эта чепуха обозначает? Какой политический смысл она имеет? <...> Герой, дарующий свободу народу, чтобы выкупить Лялю, – это такой буржуазный мазок, который бесследно не пройдёт для ребёнка. Приучать ребёнка болтать всякую чепуху, читать всякий вздор, может быть, и принято в буржуазных семьях, но это ничего общего не имеет с тем воспитанием, которое мы хотим дать нашему подрастающему поколению. Такая болтовня – неуважение к ребёнку. <...>

Я думаю, «Крокодил» ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть.

 

По поводу того, почему именно «Крокодил» вызвал столь сильное недовольство Надежды Константиновны, существуют две версии.

Согласно первой, Крупская выступила против Чуковского, солидаризовавшись со своим мужем, Владимиром Ильичом, который не любил Чуковского за то, что тот в 1908 г. написал про Горького, что тот, увлёкшись большевизмом, перестал быть художником, а Ленин роман «Мать» (про него была рецензия) любил.

Версия занимательная, однако фактами не доказанная. Есть статья Чуковского в обзоре «Русская литература» (газета «Речь», январь 1908 г.), где написано: ...этот талант вдруг стал адептом крошечной, узенькой, коротенькой мысли, которую он так вяло и безвкусно принялся пропагандировать в невозможной своей «Матери». Но вот в трудах Ленина гневной филиппики в адрес Чуковского не обнаружено, а устные показания очевидцев – дело такое… Но так или иначе, впоследствии Чуковский покаялся и за то, что он, детский писатель, сделал политическую ошибку в оценке романа «Мать».

 

Вторая версия (почему Крупская так разозлилась на Чуковского) кажется более обоснованной.

Если внимательно проанализировать статью, то сущностных претензий там не так уж много. Главное нарекание – Чуковский не так показывает социальную действительность. Место действия – это не рабочий барак или крестьянская изба, а зажиточный дом (хотя согласитесь, крестьянская изба в Африке – это была бы бомба). А зажиточный дом – типичный признак буржуазии, главного идейного врага. Да и народные массы Чуковский рисует трусливыми и злобными, что противоречит взглядам на нравственные силы народа, которые исповедовала Крупская. Ну, и антропоморфическая галиматья, к которой Надежда Константиновна испытывала пренебрежение. Вот, собственно, и все прегрешения автора, но.

Но практически половина статьи посвящена не крокодилу, а Некрасову. Фактически Крупская выступала не против сказки о каком-то там крокодиле, а против статьи Чуковского «Жизнь Некрасова», в которой мелкими плевками заслоняет он личность поэта «мести и печали», любимого поэта Надежды Константиновны и Владимира Ильича.

И тут, что называется, упс… Ведь Некрасов был любимым автором Чуковского, именно Чуковский был основоположником некрасоведения, являлся крупнейшим исследователем поэтического мастерства Некрасова – так почему же?

Да потому, что в одной из глав своей книги Чуковский описал эпизод, случившийся в Английском клубе, когда Некрасов прочитал приветственное стихотворение генералу Муравьёву.

М. Н. Муравьёв-Виленский (1796–1866) был подавителем польского восстания в 1863 г., за что в кругу либералов и народников (к коим принадлежал и Некрасов) его называли Муравьёв-вешатель и Муравьёв-палач. Факт приветствия известен из биографии Некрасова, который пошёл на сделку с совестью, желая спасти «Современник».

И вот Чуковский в своей книге называет Некрасова изменником своим прежним убеждениям революционера-демократа. И это при всём при том, что Чуковский Некрасова очень ценил. В общем, получилась пикантная история, в которой пострадал бедный крокодил.

 

4 февраля 1928 года Чуковский в своём дневнике пишет: Только что сообщили мне про статью Крупской. Бедный я, бедный, неужели опять нищета? Пишу Крупской ответ, а руки дрожат, не могу сидеть на стуле, должен лечь.

Раздражённая рецензия Крупской запустила кампанию по травле Чуковского, в которую немедленно влились собратья по перу. Вновь всплыл термин «чуковщина», но теперь под ним понимали идеологию вырождающегося мещанства, культ отмирающей семьи и мещанского детства (К. Т. Свердлова О «чуковщине», 1928).

Ранее Клавдия Тимофеевна, заведующая отделом детской литературы ОГИЗа и ближайшая соратница Крупской по Наркомпросу, уже обвиняла Чуковского в том, что он потешается над попытками государства обеспечить детей бедноты обувью и подчёркивает социальное неравенство. Мол, буржуазные Мурочки и Зиночки получают с чудо-дерева туфельки с помпончиками, а убогим босоногим детям достаются валенки и лапти.

К кампании подключилась и родительская общественность, выступаюшая против мещанства и кулацкого накопления (это уже про «Муху-цокотуху», где действовали жуки рогатые, мужики богатые), а также против неправильного представления о мире животных и насекомых. (Мы призываем к борьбе с «чуковщиной». Резолюция общего собрания родителей Кремлёвского детсада, 1929).

Также Чуковского ругают за культивирование в детской литературе ритмики и приёмов народного творчества (Группа работников детской книги. Возрождение «россеянства»,1929) и за тенденцию позабавить ребёнка (Флерина Е. «С ребёнком надо говорить всерьёз», 1929).

Дочь Чуковского, Лидия, пишет письмо Горькому, где довольно резко просит главного пролетарского писателя разобраться, права вдова Ленина или нет. Рецензия Крупской равносильна декрету о запрещении книг Корнея Ивановича.

Горький вступается за Чуковского и пишет ответное письмо в «Правду».

 

Здесь необходимо сделать очередное пояснение, уже по поводу Горького.

Начинал Алексей Максимович как прозаик революционного толка, был близок к социал-демократам и поддерживал дружеские отношения с Лениным, хоть и не сходился с Владимиром Ильичом в некоторых политических оценках. Вообще, Горький был связан со многими оппозиционными партиями, не только с большевиками.

В начале ХХ века имя Горького было широко известно литературной общественности, соответственно, его произведения попали в поле зрения Чуковского, который тогда подвизался как литературный критик. Про оценку пресловутой «Матери» сказано выше, а вот мнение Чуковского по поводу другой горьковской вещи: Написав однажды «Песнь о Соколе», он ровненько и симметрично, как по линеечке, разделил всё мироздание на Ужей и Соколов, да так всю жизнь, с монотонной аккуратностью во всех своих драмах, рассказах, повестях – и действовал в этом направлении.

В целом, хоть о творчестве Горького Чуковский был не особо комплементарного мнения, но отдавал должное его роли в тогдашней русской литературе.

Личная их встреча состоялась 21 сентября 1916 года, о чём есть запись в дневнике Чуковского:

…Однажды, в сентябре 1916 года, ко мне пришёл от него художник Зиновий Гржебин, работавший в издательстве «Парус», и сказал, что Алексей Максимович <Горький> намерен наладить при этом издательстве детский отдел с очень широкой программой и хочет привлечь к этому делу меня. <…> Первые минуты знакомства были для меня тяжелы. Горький сидел у окна, за маленьким столиком, угрюмо упёршись подбородком в большие свои кулаки, и изредка, словно нехотя, бросал две-три фразы Зиновию Гржебину… Я затосковал от обиды… Но вдруг в одно мгновение он сбросил с себя всю угрюмость, приблизил ко мне греющие голубые глаза (я сидел у того же окошка с противоположной стороны) и сказал повеселевшим голосом с сильным ударением на о:

– По-го-во-рим о детях.

И пошёл разговор о детях. <…> Тогда Горький будто бы сказал: «Вот вы ругаете ханжей и прохвостов, создающих книги для детей. Но ругательствами делу не поможешь. Представьте себе, что эти ханжи и прохвосты уже уничтожены вами, – что ж вы дадите ребёнку взамен? Сейчас одна хорошая детская книжка сделает больше добра, чем десяток полемических статей… Вот напишите-ка длинную сказку, если можно в стихах, вроде «Конька-горбунка», только, конечно, из современного быта.

Далее у Чуковского и Горького складываются вполне приятельские отношения, основанные на общей деятельности – оба они посвящают себя издательской деятельности.

В 1919 году Чуковский делает такую запись: Оцуп читал мне сонет о Горьком. Начинается «с улыбкой хитрой». Горький хитрый?! Он не хитрый, а простодушный до невменяемости. Он ничего в действительной жизни не понимает – младенчески. Если все вокруг него (те, кого он любит) расположены к какому-нб. человеку, и он инстинктивно, не думая, не рассуждая – любит этого человека. Если кто-нб. из его близких (m-me Шайкевич, Марья Фёдоровна, «купчиха» Ходасевич, Тихонов, Гржебин) вдруг невзлюбят кого-нб. – кончено! Для тех, кто принадлежит к своим, он делает всё, подписывает всякую бумагу, становится в их руках пешкою. Гржебин из Горького может верёвки вить. Но все чужие – враги. Я теперь (после полуторагодовой совместной работы) так ясно вижу этого человека, как втянули его в «Новую Жизнь», в большевизм, во что хотите – во Всемирную Литературу. Обмануть его легче лёгкого – наш Боба обманет его. В кругу своих он доверчив и покорен. Оттого что спекулянт Махлин живёт рядом с Тихоновым, на одной лестнице, Горький высвободил этого человека из Чрезвычайки, спас от расстрела… (5 ноября 1919 г.)

С 1921 года Горький живёт в эмиграции, сначала в Германии, а затем в Италии, якобы для лечения туберкулёза по настоянию Ленина. Начиная с 1928 г. он периодически приезжает в СССР, а в 1932 г. возвращается окончательно. В то время Горький был абсолютным рекордсменом по тиражам и заработкам и очень богатым человеком. Расходы Горького и его семьи на еду, прислугу и прочее оплачивались из государственного бюджета. Содержание Горького обходилось в сумму около полутора миллионов рублей в год, или ста двенадцати тысяч рублей в месяц (для сравнения: врач зарабатывал порядка трёхсот рублей в месяц). От советского правительства Горький получил в личное пользование особняк Рябушинского, куда к нему частенько наведывались руководители государства, и две дачи – в Горках под Москвой и в Крыму. Поступки Горького в тот период оцениваются неоднозначно, однако милосердие стучалось и в его сердце, и он помогал своим знакомым как материально, так и заступничеством, ибо имел титул Главного пролетарского писателя.

Помог Горький и Чуковскому.

 

Письмо в «Правду» было составлено достаточно хитро и осторожно. Горький не касался детских стихов Чуковского, забыл про ханжей и прохвостов, создающих книги для детей. Он сконцентрировался на отрицании обвинения, что, мол, Чуковский плюнул в Некрасова из классовой ненависти. В своей статье Горький апеллировал преимущественно к Ленину. Помню, что В. И. Ленин, просмотрев первое издание Некрасова под редакцией Чуковского, нашёл, что это «хорошая толковая работа». А ведь Владимиру Ильичу нельзя отказать в уменьи ценить работу. Далее Горький доказывал, что в «Крокодиле» пародировался никак не Некрасов, а Лермонтов, что, конечно же, было совсем другим делом.

Защита Горького на некоторое время приостановила кампанию против чуковщины, но ненадолго.

27 января 1930 г. в «Литературной газете» было опубликовано очередное письмо с осуждением детских стихов Чуковского. Подписали его тридцать писателей, среди которых была и Агния Барто. В письме осуждалась ирония над рабочим классом, невозможная в советской детской литературе (это о строках «А нечистым трубочистам / Стыд и срам, стыд и срам»). Мелкобуржуазная позиция Чуковского привела к игнорированию интересов советского ребенка. <...> пришёл новый рабоче-крестьянский малыш. Он хлопнет ручкой по книге и спросит: «Это про СССР?». И узнав, что не СССР, а умывальник, досадливо пожмёт шестилетним плечом.

В результате сказки Чуковского были запрещены не только для публикации, но и для чтения.

Любопытно, что в начале 30-х сама Крупская смягчила свою позицию, во многом из-за того, что её авторитет вдовы Ленина был поколеблен Сталиным. Однако всерьёз критиковать её взгляды на детскую литературу как могущественное средство коммунистического воспитания никто не отважился.

В небольшой период ослабления кампании «Крокодилу» удалось слегка приподнять свою голову.

В 1934 году «Крокодила» неожиданно разрешили издать отдельной книгой. Новые издания готовили на протяжении года, а 23 декабря Главлит запретил публикацию: сказка, в которой описывались страдания зверей и их невольная жизнь в ожидании освобождения в современном Ленинграде, а также мучительная смерть любимого, как сына, весёлого крокодила, на фоне убийства Кирова читалась по меньшей мере двусмысленно. Чуковский предложил опубликовать хотя бы первую часть, ту, в которой из города изгоняют нарушителя порядка, но получил отказ. Ленинград – исторический город, и всякая фантастика о нём будет принята как политический намёк. Особенно такие строки: «Там наши братья, как в аду – / В Зоологическом саду. / О, этот сад, ужасный сад! / Его забыть я был бы рад. / Там под бичами палачей / Немало мучится зверей». Всё это ещё месяц назад казалось невинной шуткой, а теперь после смерти Кирова звучит иносказательно. (Председатель Детской комиссии Николай Семашко. Из дневника Чуковского, 29 декабря 1934).

18/I.1935 С изъятием «Крокодила» я примирился вполне. Ну его к чёрту. (Из дневников К. И. Чуковского «Дни моей жизни»)

 

В общем, вышло всё, как в поэме – А яростного гада долой из Петрограда!

 

Давление на Чуковского было столь сильным, что он в конце концов отрёкся от собственных сказок и заповедей детского писателя, сформулированных им самим же. На страницах той же «Литературной газеты» Чуковский опубликовал покаянное письмо и пообещал написать правильную поэму – «Детскую колхозию» (чего, к счастью, не случилось).

Сказки сочинять перестал, однако покоя это не принесло.

Чуковский: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем. ...Выгоды от этого ренегатства я не получил никакой. …И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка. В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны – и я не написал ни одной строки.

История грустная, но, увы, не уникальная. Травле подвергалось немало писателей, но здесь вопрос следует сформулировать так: почему? Почему именно «Крокодил» со товарищи вызывали столь яростную неприязнь? Чем не угодили партаппарату истории про Ваню Васильчикова и прочих мойдодыров?

Ответ кроется в особенностях стиля Чуковского.

 

Чуковский воспринимал книги для детей как мостки, ведущие маленького читателя к большой литературе. Потому он писал сказки, которые представляют собой как бы перевод великой русской поэзии (от Пушкина до современности) на детский язык. Т. н. повторный синтез, передача традиций, того самого великого наследия, о котором так пёкся Чуковский.

Для этого он оставлял в своих текстах большие семантические зазоры, которые детским сознанием заполнялись легко, ведь дети двигались вперёд, тогда как взрослые находились уже на месте. Поэтому они, согласно науке герменевтике (даже не зная о её существовании), вчитывали в сказки взрослое содержание – прежде всего злободневные политические аллюзии. Считали, что сказки Чуковского – пример эзопова языка, тогда как подобного и близко не было. «Крокодил» тому пример. Будучи написанным гораздо раньше, он, тем не менее, постоянно что-то напоминал – то февральскую революцию, то корниловский мятеж, то НЭП, то убийство Кирова. Да и сейчас, бьюсь об заклад, вы найдёте в нём что-то из теперешней жизни.

Вот это Крупская (а следом и соратники) очень хорошо уловила. «Крокодил», по её мнению, имел сомнительный политический смысл, а если его не было, то тем хуже – значит, «Крокодил» имел очень глубокий и скрытый смысл, но тоже очень сомнительный.

И так про все произведения Чуковского.

Был в советские времена такой анекдот:

Приходит Корней Иванович Чуковский к Ленину.

– Владимир Ильич! Я стихотворение написал. Хотел бы опубликовать.

– Ну, читайте.

– Муха, Муха, цокотуха, / Позолоченное брюхо, / Муха по полю пошла, / Муха денежку нашла. / Пошла Муха на базар / И купила самовар...

– Стоп, стоп. Това'ищ Чуковский! Почему на база', а не в коопе'атив? Это политическая ошибка. Пе'епишите стихотво'ение!

Приходит Чуковский к Сталину.

– Иосиф Виссарионович! Я стихотворение написал, хотел бы опубликовать.

– Ну, читайте.

– Муха, Муха, цокотуха, / Позолоченное брюхо, / Муха по полю пошла, / Муха денежку нашла...

– Стоп, стоп. Таварыш Чуковский. У нас дэнги на полэ нэ валяются. Перепишите стихотворение.

Приходит Чуковский к Хрущёву с той же просьбой. Начинает читать:

– Муха, Муха, цокотуха, / Позолоченное брюхо, / Муха по полю пошла...

– Стоп, стоп. Товарищ Чуковский! Если каждый будет ходить по полю, у нас кукуруза не уродится. Исправьте.

Приходит Чуковский к Брежневу с новой редакцией стихотворения. Начинает читать:

– Муха, Муха, цокотуха, / Позолоченное брюхо…

– Стоп, стоп. Товарищ Чуковский! Что значит – позолоченное брюхо?! Чем это вам наши Герои Социалистического Труда мух напоминают?!

Приходит Чуковский к Андропову.

– Юрий Владимирович! Никак не могу опубликовать стихотворение, помогите.

– Ну, читайте.

– Муха, Муха, цокотуха...

– Что-что вы там про ЦК сказали?

Анекдот, может, не смешной, но герменевтически верный.

Так попробуем же ещё раз посмотреть на поэму «Крокодил» исключительно с литературной точки зрения, без привлечения политических аллюзий.

 

Сам Чуковский считал «Крокодила» романом. Мне кажется, что в качестве самой длинной изо всех моих эпопей он для ребёнка будет иметь свою особую привлекательность, которой не имеют ни «Муха-цокотуха», ни «Путаница». Длина в этом деле тоже немаловажное качество. Если, скажем, «Мойдодыр» – повесть, то «Крокодил» – роман, и пусть шестилетние дети наряду с повестями – услаждаются чтением романа!

И действительно, поэма похожа на роман и объёмом, и переплетением сюжетных линий, и сложностью образов героев, и своей совсем не шуточной проблематикой.

Чуковский: Автор в своей поэме хотел прославить борьбу правды с неправдой, доброй воли со злой силой.

В первой части – борьба слабого ребёнка с жестоким чудовищем для спасения целого города. Победа правого над неправым.

Во второй части – протест против заточения вольных зверей в тесные клетки зверинцев. Освободительный поход медведей, слонов, обезьян для спасения порабощённых зверей.

В третьей части – героическое выступление смелого мальчика на защиту угнетённых и слабых.

В конце третьей части – протест против завоевательных войн. Ваня освобождает зверей из зверинцев, но предлагает им разоружиться, спилить себе рога и клыки. Те согласны, прекращают смертоубийственную бойню и начинают жить в городах на основе братского содружества… В конце поэмы воспевается этот будущий светлый век, когда прекратятся убийства и войны…

Здесь под шутливыми образами далеко не шуточная мысль…

 

«Крокодил», опубликованный в 1964 году, с рисунками В. Курчевского и Н. Серебрякова. Источник: https://bestlj.ru/52843-Pochemu-v-SSSR-zapreshhali-skazki-CHukovskogo.html

 

Первая строфа задаёт тон всему произведению. Её ритмический рисунок затейливо-странен. Монорифмическая строка (жил – был – крокодил – ходил – курил – говорил) создаёт слуховую инерцию, но вдруг появляется нерифмованная строка, лихо завершая хорей анапестом. Очень похоже на детскую считалку. Или на то, как ребёнок стучит мячиком об стену: жил! был! крокодил! ходил! курил! говорил! – и упс! – мячик улетает: крокодил, крокодил крокодилович. Ребёнок смеётся, подбирает мячик, игра начинается снова. Мячик выстукивает: Народ! Орёт! Урод! Рот! – и катится: и откуда такое чудовище…

Десятая заповедь заключается в том, что преобладающим ритмом стихов для детей должен быть хорей – любимый ритм детей. В отрывке так называемая «корнеева строфа» – это разностопный хорей, это точные парные рифмы, а последняя строчка не зарифмована длиннее прочих, в ней и сосредоточен главный эмоциональный смысл. (К. Чуковский. «От двух до пяти», глава «Заповеди детских поэтов»).

 

А теперь сравним:

 

Чёрный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

Ветер, ветер –

На всём божьем свете!

 

Завивает ветер

Белый снежок.

Под снежком – ледок.

Скользко, тяжко,

Всякий ходок

Скользит – ах, бедняжка!

 

А. Блок, «Двенадцать». Сходство неоспоримое, а ведь «Крокодил» написан за два года до.

Здесь следует сделать небольшое пояснение про Блока.

Блок и Чуковский были лично знакомы года так с 1907. Молодой литературный критик Чуковский (а было ему двадцать пять), естественно не мог пройти мимо такого талантливого поэта, как Блок (а тот был всего на два года старше Чуковского), однако рецензии Чуковского были достаточно едкими и не всегда хвалебными.

Блок: Вот уже год, как занимает видное место среди петербургских критиков Корней Чуковский. Его чуткости и талантливости, едкости его пера – отрицать, я думаю, нельзя. Правда, стиль его грешит порой газетной лёгкостью… <…> Чуковский – пример беспочвенной критики.

Чуковский: Что же касается нападок Блока на меня, то они были вполне закономерны: часто я писал отвратительно, вульгарно, безвкусно. И Блок естественно возмущался моими писаниями. <…> Все эти годы мы встречались с ним часто (речь идёт о 10-х годах) – у Ремизова, у Мережковских, у Комиссаржевской, у Фёдора Сологуба, у… Руманова, и в разных петербургских редакциях, и на выставках картин, и на театральных премьерах, но ни о какой близости между нами не могло быть и речи. Я был газетный писатель, литературный подёнщик, плебей, и он явно меня не любил. Письма его ко мне, относящиеся к тому времени, – деловые и сдержанные, без всякой задушевной тональности.

Отношения Блока и Чуковского изменились только к концу жизни Блока.

Чуковский: В то трёхлетие (1919–1921) мы встречались с ним очень часто – и почти всегда на заседаниях: в Союзе деятелей художественной литературы, в Правлении Союза писателей, в редакционной коллегии издательства Гржебина, в коллегии «Всемирной литературы», в Высшем совете Дома искусств, в Секции исторических картин и др. Через несколько месяцев нашей совместной работы у него мало-помалу сложилась привычка садиться со мною рядом и изредка (всегда неожиданно) обращаться ко мне с односложными фразами…

В 1920 году Чуковский начинает работать над книгой о Блоке. Блок был знаком с содержанием, слышал отрывки из неё на лекциях Чуковского и, очевидно, относился благожелательно. Вышла книга уже после смерти Блока.

Блок и Чуковский совместно проводили выступления, где читали свои произведения. В мае 1920 г. на одном из выступлений слушатель попросил авторов «Двенадцати» и «Крокодила» прочесть свои поэмы. Вроде бы несравнимые вещи, но в сознании читателя они каким-то образом уравнялись – ещё до того, как на их ритмическое сходство обратили внимание литературоведы. Да и не только ритмическим было сходство.

Разумеется, «Крокодил» ни в коем случае не являлся претекстом для «Двенадцати», как претекстом для «Крокодила» был, скажем, «Мцыри». Поэмы объединяло время создания. Начало XX века – время, когда в литературу проникает городской фольклор. Уличный. Живая речь горожан. Тексты и «Крокодила», и «Двенадцати» представляют собой соединение традиции высокой поэзии и традиции низовой, даже кичевой.

Любопытно, что эксперимент с внедрением в художественный текст элементов нехудожественных (частушек, вульгарных романсов, площадных выкриков, газетных заголовков, вывесок, афиш и пр.) Чуковский осуществил раньше, чем Блок. А яростного гада долой из Петрограда! (у Чуковского) против От здания к зданию / Протянут канат. / На канате – плакат: / «Вся власть Учредительному Собранию!» (у Блока).

У обоих авторов данный материал (разноголосица и отголоски – от вершин русской поэзии до уличных низов) подвергся столь основательному синтезу, что образовал совершенно новое явление. Детская поэма Чуковского и революционный эпос Блока «Двенадцать» представляют собой типологическую параллель – обе построены на цитатах и отсылках, и по выражению И. Н. Арзамасцевой, поэмы образовывали своего рода петроградские диптихи, в реальности которых отражалась в двух зеркалах – трагедии и комедии.

 

Многолетняя травля привела к тому, что сказки Чуковский сочинять перестал. Но от идеи детской литературы как младшей ветви мировой литературы не отказался. Адаптация восприятия ребёнком классической русской поэзии, вот что занимало его до конца жизни. С 1950-х годов Чуковский сосредотачивается исключительно на литературоведческой и издательской деятельности. Но это уже совсем другая история. Хотя начиналась она именно с «Крокодила», потрясающе увлекательного приключенческого романа в стихах.

Как-нибудь на досуге прочтите. И не только «Крокодила», а и другие сказки Чуковского. Читайте их вслух детям, себе и прочим знакомым. Получите колоссальное удовольствие.

 

В понимании ребёнка счастье – это норма бытия. К. И. Чуковский, «От двух до пяти».

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» октябре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: