Be at Leso

 

 

 

Лены больше нет. Но мне кажется, что она просто внезапно уехала. Далеко-далеко. Куда никто не знает дороги. Живет там себе, поживает. И пишет прекрасные стихи. Понятно, под псевдонимом.

Я не верю, что ее красота исчезла бесследно. Не потому, что я не видел ее мертвой. Так как в день ее похорон ушел на левый лесистый берег Иртыша, в свою рыбацкую хибарку, и пролежал там весь день и всю ночь, как покойник. И не потому, что не видел ее могилы. А потому, что когда я думаю о ней, то почти физически ощущаю, что она здесь, рядом со мной. Ее образ, ее любимый, глубоко вырезанный на моем сердце образ, отчетливо и все время мучительно стоит передо мной.

Вот и сейчас она здесь, в моей хибаре, построенной на старой Иве. Горит свеча, и я – в который раз! – рассказываю ей про остров Leso. Она слушает очень внимательно, склонив к плечу голову.

Но вдруг в роще вскрикивает ночная птица, и Лена вздрагивает, глаза ее мертвеют, и она исчезает... Будто спохватившись, что отныне ее дом не здесь, на земле, а на небесах.

– Ах, Ванечка, что же ты раньше-то не рассказывал мне все это, дурачок ты этакий! – вновь возвращается она с обрывком веревки на шее. – Твой Капитан... Он такой цельный, такой неуязвимый. Жаль только, – вздыхает она, – что такие люди, как он, не созданы для реальной жизни. Но все равно классно. Да и я хороша! Когда палю с катера из пушек. Такая воинственная, такая земная...

– Ой, кажется, дождь пошел! – вдруг замирает она. – Как все же здесь, на земле, красиво!

Пытаясь проглотить горячий ком, я отворачиваюсь.

Лена смотрит на меня блестящими в полутьме хижины, немигающими глазами. И вдруг прыскает...

Боже, как я рад! Что – сам не знаю чем – смог ее рассмешить. А кто б удержался, увидь меня, согбенного гиббона, в хибарке на дереве. И чтобы еще сильней подчеркнуть разительный контраст между мной и Капитаном, я по-тарзаньи колочу себя кулаками по груди...

– Ох, Жан, прости... – стонет Лена, сдерживая приступ смеха.

Глядя на нее, и я начинаю гыгыкать. Судорожные звуки, издаваемые мной, скорее похожи на икоту гориллы, чем на человеческий смех. Но это только подливает масло в огонь. И вскоре мы хохочем вместе. И буквально сваливаемся с дерева. Продолжаем хохотать уже на земле, катаясь по траве как сумасшедшие.

Потом я подхватываю Лену на руки и кружу, кружу ее под дождем, дурачась, как могу, только бы отвлечь ее от мрачных мыслей, только бы отвести от нее беду...

Вот что я должен был сделать в тот день... Когда с деревьев облетели все листья. Но я не сделал ничего, чтобы спасти Лену.

Тяжело мне вспоминать тот день. Но если не напишу о Лене я – кто напишет? Поэтому я и взялся за перо, чтобы восстановить на бумаге, как все происходило – до того момента, когда она, оборвав себя на полуслове, выбежала из комнаты.

А был тот день ветреный, холодный, с промытым дождем синим небом. Я пришел в университет на занятие литературного кружка «Устье», где собирались студенты словесники. Вошла Лена, и в моих глазах закипели слезы. Такой она была красивой...

Я не псих. Но со мной так бывает. А в то утро у меня совсем разболтались нервы. Шел я по улице, думал о том, о сем. О Бунине, о легком дыхании Оле Мещерской. И вдруг – клен. Я остолбенел. Стою, смотрю на дерево, сыплющее золотой листвой, и не могу понять, что меня так поразило? И вдруг понял. Свет! Верите, умирая, дерево излучало свет. Оно светилось. И этот свет входил в мое сердце такой печалью, как будто не дерево, а я прощался с миром. И вообще, осенью я делаюсь какой-то нервный, все чувствую остро. Да и литературный кружок я стал посещать по одной причине – чтобы хоть изредка видеть Лену.

Лена пришла с Вадимом. Но вдруг порхнула ко мне, на камчатку.

– Я с тобой, можно?

А Вадим, ухмыльнувшись, упал на стул в соседнем ряду, вытянув в проход свои длинные джинсовые ноги. Да, что там говорить, красив был он, этот парень, которого она любила: филигранный нос, эти выпуклые холодные голубые глаза. Сам он, похоже, ничего не писал. Но на ребят из «Устья» смотрел с этакой тихой усмешкой последнего вседержителя истины. Будто не видел или не хотел видеть в их надеждах и разочарованиях, в мучительных попытках познать себя и свое место в мире какой-то смысл, а видел лишь бессмысленное копошение, бессмысленную трату душевной энергии, всю тщету жизни, как он по-книжному говорил. Конечно, можно посмотреть на жизнь, как на суету букашек, но все ли, правда, в этом взгляде? Сергей Анатольевич Монахов, руководитель «Устья», неподдельно добрый и, видно, крепко побитый жизнью человек, непонятно какими ветрами занесенный в наш город, смотрел на человеческую жизнь иначе, как на разворачивание великой трагедии.

Но не потому, что мы все умрем, не узнав истины. А потому, считал он, что человек неизменно терпит крах, как только начинает стремиться ввысь, распинаясь между землей и небом. Его точка зрения была мне ближе.

– А почему бы тебе, Вадим, самому не написать рассказ? – однажды спросил Вадима Чехонте (так с легкой руки Вадима мы называли Сергея Анатольевича), на что тот заметил:

– А зачем, мол, писать вообще, если ты не одарен свыше?

И все ребята почувствовали себя не в своей тарелке. Вадим был начитан. И с его мнением считались.

Так вот, чего там говорить, я был, как безумный, когда вошла Лена и неожиданно села со мной. С замиранием сердца ловил каждый ее жест, поворот головы, вздох. И благодарил бога, что дышу воздухом, с которым смешивается и ее дыхание.

Сергей Анатольевич с седой шевелюрой и с прокуренными легкими, убежденно говорил что-то о сюжете, о любовной линии, которая помогает писателям раскрыть характер героев.

Вадим слушал его с улыбочкой мэтра на тонких губах. К азбучным утверждениям Чехонте он относился с нескрываемым снисхождением. Ибо тот искренне верил, что кино, книги и музыка, – это те единственные вещи, которые противостоят злу и делают мир лучше.

Но в тот день я почти не слушал нашего добряка. Я заметил, что Лена, как и я, нервно-взволнованная. По тому, как она часто поправляла свой белый воротничок, выпущенный поверх черного джемпера. Как тяжело вздыхала, думая о чем-то своем, явно невеселом. Я привык видеть ее другой, жизнелюбивой, с внимательным взглядом, лучащимся из-под черных ресниц. Страшась за нее, – голубая венка, похожая на устье реки, пульсировала на ее нежном, как у ребенка, виске, – я думал о том, что вот бы жить вдвоем с Леной где-нибудь на маяке, на берегу океана. Я бы ловил в море рыбу и обеспечивал бы ее всем необходимым, чтобы она могла беззаботно писать свои замечательные стихи...

– Где ты витаешь, Иван? – вернул меня с небес на землю Сергей Анатольевич.

Высокий, худой, в «ленноновских» очках, одновременно похожих и на пенсне Чехова, он смотрел на меня с таким скорбным выражением, что я устыдился и всем видом попросил прощения. Некоторое время мы смотрели друг на друга. И вдруг все замерло. Это длилось мгновение, но Чехонте, видно, тоже что-то почувствовал. Покачал головой, словно стряхивая наваждение, и продолжал говорить дальше, уже обращаясь ко всем кружковцам. Но что-то уже изменилось в атмосфере, приобрело новый смысл.

– Так вот, в этом шедевре, «Легкое дыхание», Бунин лаконично и без особых эмоций поведал о том, как погибла Оля Мещерская, – заговорил Чехонте и закашлялся, держась за грудь, – с ним это случалось.

Тотчас вспорхнув, Лена налила ему стакан воды из графина. А у меня опять защемило сердце, когда я увидел, как она заботливо, с врожденной грацией и с чисто женским милосердием помогает старику. И мне опять почему-то стало страшно от мысли, что я могу ее потерять. Я посмотрел в окно. Небо было чистоголубым, как ранней весной, а черные деревья в университетском дворе все сыпали желтой листвой, они почти облетели...

Извинившись, Сергей Анатольевич продолжал:

– Вы помните... Гимназистка Оля Мещерская записывает в дневнике, что ее соблазнил старый ловелас, друг отца Малютин. Вот что она записала, – Сергей Анатольевич взял томик Бунина и стал читать: – Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение. Что не могу пережить это!..

Сергей Анатольевич сделал паузу.

– Однако пережила... – бросил Вадим, зевнув.

– Не могу пережить это, – значительно повторил Сергей Анатольевич, деликатно не услышав реплики Вадима: – А примерно через полгода казачий офицер, как пишет Бунин, некрасивый и плебейского вида, кха... Не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, кха... среди большой толпы народа, только что с прибывшего поездом. Началось следствие. И этот офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его. Была с ним в связи, поклялась быть, кха, кха, его женой. А на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его. И дала ему прочитать ту страничку своего дневника, где говорилось о Малютине...

– Врал он! – вдруг рубанул с плеча Володя Осипов, студент с филфака по прозвищу Граф. – Шкуру, гад, свою спасал...

– Браво, Граф! – захлопал в ладони Вадим.

– Если хотите, Вадим, высказать свое мнение, то мы вас слушаем, – нахмурив брови, сказал Чехонте.

– Что ж, позволю себе не согласиться с этим юношей, – начал Вадим, взяв какой-то мерзкий тон старого профессора из допотопных романов.– Ибо беда в том, что офицеришко-то этот, увы, не врал. Признайтесь, Граф, что читали вы этот рассказец явно невнимательно. Битлз? Или ролинги? Неважно. Но скорочтение, тем паче под музыку, как известно, к добру не приводит. А если бы наш подающий надежды поэт вчитался бы в текст, то он не мог не заметить факты, говорящие о том, что в заявлении офицера не все ложь. И что Оленька наша, попрыгунья-стрекоза, весьма расчетливо и обдуманно выбрала себе в любовники будущего душителя революции, то бишь казачьего офицера...

– Вадим, ты сам как душитель, – осклабился Граф. – Короче, было у казака с Олей что-то? Или не было? Может, я что-то не понял?

– Да разве в этом дело, ребята! – вдруг сказала Лена своим низким, грудным голосом. – Было или не было. Да хоть и было, и, наверное, было. Ну и что? Да, ей хотелось любить. Хотелось быть любимой. И ее любили. И дети ее любили. Да она и сама была как ребенок. Продолжала играть с детьми, уже став женщиной. По-моему, вопрос о нравственности здесь вообще не стоит! Ведь Оля сама говорит начальнице гимназии, что она не виновата в том, что у нее красивые волосы. Она не виновата, что у нее от природы красивые волосы. Понимаете? И не нужно ее оправдывать. Она сама – природа. А разве в природе есть вина или распутство?

– Хорошо, – сказал Сергей Анатольевич, его серое лицо просветлело. – Очень хорошо. Спасибо, Елена Николаевна. Большое спасибо...

Казалось, он сейчас прослезится. Но встрял Вадим:

– Разрешите? – и улыбка мэтра сбежала с его губ. – Значит так. Ты, Граф, спросил: путалась ли Оля с офицером или нет? Отвечаю на твой вопрос: да. Теперь смотри сюда. Оля убита офицером? Убита. Ее дневник остался в шинели убийцы? Остался. Это факты, и отмахнуться от них нельзя, так? Но есть еще один факт. Причем убойной силы. Как ты думаешь, почему Оля пришла провожать этого плебея, ничего не имеющего общего с ее аристократическим кругом? А? Что, ей мало было сплетен о ней? Зачем же ей так светиться на вокзале, компрометировать себя, давать обывателям пищу для сплетен? Ей, красавице, которую знает весь город? Нет, «так просто» она не могла прийти провожать офицера. У нее были на то веские причины. Вернее, одна причина. Она отдалась этому плебею только для того, чтобы он увез ее хоть к черту на рога, но прочь из городишка, где о ней знали все, и о падении ее тоже. Она, бедняжка, наверное, думала: этот урод будет ее, красавицу, на руках носить. Простит ей все. Но не тут-то было. Он прочитал ее откровения, взбесился от ревности и ухлопал ее...

– Хорошо, – не унимался Граф. – Тогда зачем Оля отдала свой дневник этому козлу?

– Дневник? – Вадим задумался. – Ну, наверное, чтоб проверить своего будущего муженька на предмет ревности. Вот именно! На всякий случай. Короче, чтобы знать наверняка: возьмет он ее в жены или нет.

С видом победителя Вадим откинулся на спинку стула. Я взглянул на Лену. Лицо ее покраснело, губы дрожали...

– Ну что ж, – сняв свои очки и протирая стекла носовым платком, сказал Сергей Анатольевич. – Жаль, очень жаль, что ни ты, Володя, ни ты, Вадим, не услышали того, что сказала нам Елена Николаевна. – И вдруг спросил, глядя на Вадима добрыми, много в жизни повидавшими близорукими глазами:

– Сколько вам лет, Вадим?

– Девятнадцать, а что?

– Да так, ничего. Но вернемся к дневнику Оли Мещерской...

– Да скучно же, – скривился Вадим. – И наперед известно к чему вы ведете: как ханжеская антигуманная среда затравила полное жизненных сил молодое существо.

Кто-то прыснул.

– Сергей Анатольевич, ребята, простите, – вдруг сказала Лена, вставая. И выбежала из класса.

Я ждал, что Вадим бросится вслед за ней. Но он не двинулся.

– Можно? – поднялся я, подождав еще с минуту.

– Да, да, конечно, – одобрительно закивал головой Чехонте.

Я сорвался с места и ... со всего маху грохнулся на пол. Оглушенный, я не понял, что произошло, пока не увидел торчащую в проходе ногу Вадима.

«Остынь, досчитай до десяти и обратно!» – явственно прозвучал во мне голос ангела-хранителя. Но ослепленный яростью, я поднялся и, точно в бреду, пошел на Вадима, вытянув вперед руки с онемевшими от напряжения пальцами...