Баба Люля

 

 

 

Была она с Кубани, коренная казачка. Приземистая, дородная. Бойкая и основательная. Жила семья в селе, кроме нее, росли у родителей еще две дочки, помладше. Жили бедно, досыта ели редко. С 10 лет носила она по два полных ведра воды в дом, по столько же – картошки с огорода, присматривала за меньшими. Счастья в детстве было мало, да почитай и детства не было, и свою трудную «жисть» вспоминала баба Люля до седых волос.

Когда пришла война, было ей почти семнадцать. Пахала баба Люля в поле «заместо трактора», голодали, тряслись от страха. Отец погиб, женская часть семьи, слава Богу, выжила.

После войны оставила она отчий дом и уехала за счастьем в Москву. Стала лимитчицей – устроилась маляром, жила в общежитии. Вскоре повстречался ей добрый человек, и вышла она замуж, да получили молодые одну комнату в деревянном доме барачного типа, с туалетом на улице. Потом родились два сына, потом перебралась баба Люля работать на завод, мыть какие-то детали в вонючем растворе, да и проработала там до самой пенсии – 25 лет.

Вот и вся «жисть».

Познакомилась я с бабой Люлей, когда той было уже под семьдесят, и жила она в однокомнатной квартирке в «хрущевке». Ситуация у меня была аховая – младшей дочке было всего полтора года, а я уже шесть месяцев как работала. Мама, которая тратила три часа в день на поездки ко мне, не справлялась. Срочно нужна была нянька, хотя бы на два дня в неделю.

Соседский народ я не знала, некогда было общаться, и обратилась за помощью к дворничихе бабе Вале – не подскажет ли кого?

– Да вот, Юля из первого подъезда, – быстро сориентировалась баба Валя, и описала мне кандидатку.

Я Юлю вспомнила – видала ее во дворе, с девочкой лет семи. И хотя с ней никогда не общалась, Юля мне нравилась. Хотя бы потому, что она, как и я, гуляла именно с ребенком. Не судачила с соседками, а была с внучкой. Сидели они на лавочке как-то вприлипочку, разговаривали мало. Девочка или болтала ногами, или сидела, привалившись к Юле, а та одной рукой обнимала сумки, а другой ребенка.

– Да у нее же внучка, – засомневалась я.

– Какая там внучка! Отдала она свою цыганскую девчонку! Звони. Она по батюшке Яковлевна…

 

Юля Яковлевна на мое предложение откликнулась охотно. Так и подружились.

Дочурку мою она приняла как свою, полюбила.

– Ох, и красавица у тебя Марьяночка, куколка! И какая ж понятливая, спокойная! – приговаривала баба Юля, вытирая подолом юбки испачканную мордашку. – И ты тоже полотенцем не три, подолом утирай, чтоб не сглазили, – научала она меня. – А за меня не волнуйся, я не глазливая, зла никому не пожелала.

Иногда, когда я задерживалась на работе, заходила к ней после школы и моя старшенькая. Баба Юля принимала и ее с радостью. Запыхавшаяся, прибегала к восьми я – за девчонками.

– Да ты не спеши, поешь блинков, да хоть попробуй, – уговаривала меня Баба Юля, усаживала за стол.

Блины были особые – толстые и жирные, масло стекало по пальцам.

Видимо, не забывая свое впроголодь промчавшееся детство, любила баба Юля сытно и вкусно поесть, и другим того же желала.

Девчонки мои, с раздутыми как у котов животами, лежали на широкой Юлиной кровати, а она сидела рядом и гладила им рукой вокруг пупков.

– Пусть кушают, они ж растут, а баба Юля вкусно готовит, – приговаривала она.

Когда дочка начала лопотать, стала она называть бабу Юля Люлей, и так в нашей семье мы все ее и звали – баба Люля.

Любила баба Юля иногда похвастаться своим богатством. Были у нее все шкафы в кухне до самого потолка забиты посудой: кастрюльки всех калибров, комбайны, взбивалки, чашки, плошки, сковородки, иные и вовсе не тронутые в хозяйстве, бережно доставались с полок, красовались в ее руках и ставились на место. Сервант в комнате безо всякого дизайна был уставлен хрусталем, а под диваном в коробке лежал сервиз «Мадонна» – голубая мечта многих советских женщин.

– Ты не обижайся, что я хвастаю. Хочется кому-то показать, и сама порадуюсь. А ты мне как родная, заместо дочки. Мне вот Бог не дал дочки, все сыны были. Я же, милая, двадцать пять абортов сделала. А куда деваться? Муж у меня был крепкий, шофер, охочий был всю неделю. А тогда как схоронишься? Это сейчас гондоны в каждом ларьке, а тогда ничего мы знали. Вот и пришлось избавляться, а то как же?

– Жалко-то как, Юля Яковлевна!

– Жалко, жалко. Иной раз и плакала. Я в больницу не ходила – тогда нельзя это было. И к бабкам не ходила – у них одна грязь и зараза. Только первый у бабки и делала, научилась, и потом все сама. Да что там жалеть – шматочек еще, а уже с причандальчиками. Все парни были! Муж у меня очень убивался, плакал, все время просил оставить. Я иной раз от него и скрывала. Сделаю втихую, а наутро на смену, на завод.

– Так что ж вы не оставили?

– Так оставила ж, меньшого, Женьку. Их же ростить надо, а где нам было? В одной комнате, без воды, туалет на улице, без сада. И с этими двумя намучилась, настрадалась. Бежишь на работу, запираешь, а домой бежишь – трясешься – не поубивались ли, с ногами, руками? Шустрые были, мальцы: я дверь запирала, а они в окно вылазили – дети ж! Бегала по дворам, до слез кричала, искала… До ночи сидела дырки штопала, перешивала из мужниного тряпья – денег-то никогда много не было. Не знаю, простит ли Бог? Может, за доброту мою простит? Я же без зла, стараюсь людям доброе делать.

Как она их хоронила, где закапывала – не спрашивала, страшно было. Осуждать я бабу Юлю не смела, только жалела очень. Это сколько боли – и физической, и сердечной – нужно пережить, чтобы столько родных «шматочков» похоронить?

 

Как-то побывала у меня баба Люля в гостях, посмотрела на мой нищенский быт – мебель старая, уже и разломанная, покрывалка на детских кроватях из старых штор – и взяла под свое крыло. Придешь, бывало, за дочкой – а она в новом платье сидит.

– Вот, смотри, как Марьяночке хорошо. Люди выбросили, а я подобрала. Да ты не брезговай, людское же. Я выстирала, выгладила.

И начала баба Люля носить мне сумками: и колготки, и платьица, и пальтишки – все, что добрые люди выбрасывали на помойку. Иногда и домашнюю утрать – этажерку под книги, хорошую сковороду, да без ручки. Все чистенькое, вымытое.

Я людским все-таки брезговала и на детей не одевала. Складывала все в пакет, да на балкон – выносить даже на соседнюю помойку было бесполезно: баба Люля промышляла по всему району.

– А это вот Маринкино, на антресолях завалялось, – открывала баба Люля следующий пакет.

Маринкино на дочку я все-таки одевала – не столько от нужды, сколько чтоб не обижать дарительницу.

А Маринка была особой страницей в ее жизни.

Жила уже баба Люля несколько лет в нашей «хрущевке». Долгая барачная жизнь кончилась, можно сказать, удачно. Когда собрались барак ломать, сыны были взрослые. Старший уже женился и ушел к жене, в три комнаты. И младший был женат, сноха на сносях. И дали молодой семье квартирку в маленькие две комнатки, а бабе Люле с мужем – однокомнатную. Пожили они со всеми удобствами, да вдвоем недолго. Бабе Люле не было и шестидесяти, когда похоронила она мужа. Погоревала, поплакала, да и опять собралась замуж. Был мужичонка из соседских домов, обтерханный, неухоженный. Баба Люля обласкала, приодела в мужнины обновки, откормила. А через полгода вытолкала за дверь.

– Да пошто он мне нужен такой? Трутень, лодырь! – не унималась она и спустя десяток лет. – Мой муж добрый был, душевный, жалел меня, бывало, и тяжелое не давал носить, и руками умел в доме все делать. А этот только пил и лежал! На что он мне? Так он еще не хотел уходить, упирался! Ух, трутень!

Недолго поскучала баба Люля одна. Как-то меньшой ее, Женька, шофер, подвозил цыганского барона. Тот был в ударе, да и рассказал, что родила его молодая жена девчонку до того слабую, что или выкинуть ее или подбросить кому не жалко.

– Да вы погодите выбрасывать, может, мать моя возьмет, – не на шутку испугался Женька.

На следующий день, и впрямь, поехали он с матерью к цыганам забирать девчонку.

 

Цыганочке Маринке было полгодика. Ох, и дохлая была – вся скрюченная, рахитичная, синяя, тощая. Баба Люля умереть Маринке не дала: каждый день в поликлинику на массаж, процедуры, кормила-поила по часам, гуляла, купала. И пошла в гору Маринка – и села, и встала, и говорить стала – в общем, дитя – как и все. Барон не то чтобы денег не считал, но не жалел, и баба Люля кормила Маринку от пуза, наряжала. Два раза в год ездила с Маринкой в гости к цыганам.

– Ну что за люди? – удивлялась потом. – В доме пусто, мебели нет, а стены в коврах. И на полу ковры, сидят, коньяк пьют, икры, фруктов вдосталь. И не работают никто! Мать Маринкина, правда, в другой комнате, с мальчонкой, мальчонка нормальный, толстый. Цыгане и есть цыгане.

Больше двух часов они у цыган не задерживались – Маринка скучала, ни мать, ни отца не признавала и все звала бабу домой.

Семь лет прожила баба Люля с Маринкой, как с внучкой. Уж и в школу хотела записать, да стал барон наведываться, привозить украшения, гостинцы. Собирался забрать девчонку, и забрал-таки: может, в школу хотели отдавать, а может, на улицу – с протянутой рукой. Поначалу Маринка скучала, звонила. А потом пообвыклась, проснулась, видимо, в ней цыганская кровь, и полюбилось ей жить среди табора. И позабыла она про свою бабу.

Два года понянчила баба Люля мою дочку. Потом отдали мы Марьянку в садик. А баба Люля опять не заскучала. В те годы начала процветать в стране коммерция, и подвизалась баба Люля к кому-то компаньонкой. Всю свою комнату закидала шматьем – приходи, выбирай. И мне, по дружбе, перепадали по дешевке то китайский халатик, то индийская юбка. Правда, вскоре баба Люля со шмотками «завязала» – то ли прибыль была мала, то ли с товаркой что-то не поделили. Затеяла она свой собственный бизнес: торговать у метро сигаретами.

Три раза в неделю – на Киевский вокзал за оптом. Да каждый день, с четырех вечера – у метро. Товар раскупали у нее охотно. Стояла она веселая, с блестящим бантом в седом пучке, предлагала задорно. Милиционерам «отстегивала» щедро – «тоже ж люди, у них ребята, кормить надо». А проходили мимо когда солдатики – совала пачки бесплатно, от чистого сердца: «мальчонки бедные, им же покурить тоже хочется».

Бывало, в восемь утра бегу я со своими девчонками к остановке – одну в школу, другую в детский сад. А баба Люля нам навстречу, еле-еле – тележка на колесиках забита доверху, да баул за спиной: уже возвращается с Киевского.

– Юля Яковлевна, ну что ж вы надрываетесь так?

– Да вот, надрываюсь… Мне самой ничего не надо, ты же знаешь, у бабы Юли все есть. Так вот сынам до сих пор помогаю. Родила, так теперь куда денешься?

А сыны были уже седыми дядьками. Старшему было под пятьдесят. Больше всего беспокоилась о нем баба Люля. Женился неудачно, жена была «ну просто чокнутая, вся в свою мать». Жили в трехкомнатной, сноха не работала, сын в последние годы тоже – сильно пил. Задумала сноха сдавать комнату, привела в дом людей – оказались проходимцы, всю мебель взяли да вынесли. И осталась одна кровать, да кухонная утварь, а что с нее толку – есть-то нечего! Таскала баба Люля старшему сумками – и сыр, и масло, и кур, чтоб не умерли с голоду. Были у сына двое ребят, да росли как трын-трава. Младший еще ничего, закончил школу, техникум, да устроился работать, ушел жить к девчонке. А старший все бедокурил, да доигрался. Никогда не говорила баба Люля, что за грехи водились за внуком, но два года по два раза в месяц собирала она сумку со всякой едой, да отвозила передачу по нужному адресу.

У младшего сына жизнь была лучше. Сам шоферил, как отец, сноха работала маляром. Жили, как хотела думать баба Люля, дружно. Вырастили сына Яшку. Да вот беда – ревновал младший сын мать к старшему, все упрекал, что не хотела она его рожать. Баба Люля его, конечно, любила и в доказательство не обделяла – то на полмашины дала, то на дачу добавила. А квартирку свою, набитую добром, отписала правнучку, Яшкиному сыну.

 

И опять у меня аховая ситуация – родила я сынулю, и опять за помощью по старому адресу.

– С мальчонкой сидеть не буду, тяжело. Да и сигареты – куда я их брошу? А вот сготовить зови – завсегда помогу.

Хоть и прожила баба Люля всю свою сознательную жизнь в столице, а ухватки сохранила простецкие, деревенские. Для блинов брала не маленькую мисочку, как я, а пошарила по закоулкам и выбрала самую большую кастрюлю.

– Да я же в ней ползунки кипячу!

– Да ты не брезговай. Видишь – я ополоснула!

Как ни сидела я плотно за компьютером, но тут же, на кухне, и стряпню замечала. Могла баба Люля одной ложкой мешать и суп, и компот, и мясной фарш. А чтоб чистая была, облизывала или вытирала об край фартука.

– Да ты не брезговай! – примечая мой испуганный взгляд, смеялась она. – Все ж уварится! Неделю есть будете.

Как говорила – так и было. Все уваривалось, и едали и пивали мы неделями.

Денежные отношения у нас с бабой Люлей были отдельной статьей. А дружба была дружбой. Могла она запросто зайти в выходной, забрать детей во двор – «ты хоть дела поделаешь», могла забежать с конфетками, принести блок сигарет – по оптовой цене.

Как-то весной, в яркий день, затеялась я мыть окно на кухне, пока дети гуляли в лесу с новой уже няней. И тут – баба Люля на пороге: шла из церкви, занесла святой воды – умывать ребят. Увидела табуретку около окна, стекла в мыльной пене…

– Да ты что ж делаешь! Сегодня ж Вербное! Праздник великий, ничего делать нельзя – Бог накажет, – заахала она. – Бросай все. Потом домоешь!

Ушла, а я постояла минуту в раздумье, да и опять на табурет. Взмахнула пару раз тряпкой и навернулась-таки на пол… Смеялась потом: пожалел все-таки Бог заблудшую овцу, не наказал, а только попугал…

– Платье задумала сошить, – как-то сообщила баба Люля. – Да с выкройкой не разберусь, Я знаю, ты шьешь, приходи, подмоги.

Прибежала, разобралась, выкроила.

Через пару дней звонок.

– Как уложишь своих, прибежи на примерку. Мне ж одной несподручно.

Получилось платье красивое, ладное.

Наступило уже жаркое лето.

– Что вы, Юля Яковлевна, платье новое не носите? – изумилась я, наблюдая уже несколько лет бабу Люлю и зимой и летом все в одной и той же черной юбке плиссе.

– Да куда ж мне его носить, дочка? Пусть в шкафу повисит, пригодиться. Ты ж знаешь, у бабы Юли все есть – и шубы две хорошие, и костюмы, пальто, шапки. Все пригодиться.

 

И вот как-то осенью потеряла я бабу Люлю. Месяца полтора ее не было во дворе, окна ее не горели. Соседи ничего не знали. Заволновалась, а где наводить справки, не знала. Ближе к зиме вижу – идет навстречу нам баба Люля, да не идет, а еле тащит ноги. Бледная, исхудавшая.

– Что с вами? Болели?

– Да вот, в больнице лежала, операция была, еле выжила, – тихо жаловалась баба Люля.

– Юля Яковлевна, так давайте я помогу, продукты приносить буду.

– Что ты, дочка, не волнуйся, я сама. Мне ж много не надо. А я сама возьму, что хочу, сколько хочу.

– Вам же носить нельзя!

– А я с тележкой. Иной день и два, и три раза схожу – делать-то что-то надо. А кушаю теперь мало, врачи диету дали. Да я чихать хотела на диету, ем, что хочу, да понемножку – сил-то надо брать! Вот хочу мандарины – могу целый килограмм съесть. Смотрю передачу и ем – а кто мне запретит?

То ли мандарины помогли, то ли жизнелюбие не подвело, но пошла баба Люля быстро на поправку, опять порозовела, голос окреп.

Но с бизнесом она завязала. Занялась собой – стала ходить по врачам, сделала зубы. В любую погоду сидела теперь баба Люля по вечерам на скамеечке у подъезда, когда подложит газетку, а когда и одеялко. На коленях пакетик, в пакетике мандарины.

Бегу с детьми после школы и сада – обязательно остановлюсь, заговорим.

– Что-то бледная ты, дочка. Чувствуешь как? Ты мандарины-то кушаешь?

– Ем, Юля Яковлевна, ем, – с легким сердцем обманывала я бабу Люлю. Не говорить же ей, что у меня семейная лодка дала крен, да и с деньгами так, что не до мандаринов – делю одно яблоко на троих детей.

Да и не надо ничего говорить.

– Ничего ты не кушаешь! Еле стоишь! Ты себя береги. Твои-то хороши – и Леня окладистый, и детки кругленькие. Пропадешь – кому они нужны будут? Вот, бери, – совала мне в руку мандарины. – Да я тебя знаю, ты ж ребятам отдашь. А ты прямо тут съешь, ребятам я передам…

– Спасибо, Юля Яковлевна, огромное. А что вы все одна? Вон ваши соседки кучкой, смеются.

– Да ну их, не пойду. Сплетницы все, а я дурного слова ни о ком не скажу. Кто ж без греха? Всяк живет, как получается. Вот когда будут петь, тогда, может, и приду.

С наступлением теплых весенних вечеров собирались иногда бабульки у грубо сколоченного, уже лет двадцать пожившего, деревянного стола под кустами черемухи. Выносили, кто что мог, иногда и выпивали по рюмочке. И заводили песни. Баба Люля на таких посиделках была первой, голос ее звучал так напевно, так нежно – заслушаешься. И казалось, будто пела это вовсе не баба Люля, а юная девушка на пороге жизни.

 

В последние пару лет случилось так, что забыла я о бабе Люле. Работала с девяти до девяти, в выходные ездила к маме – была она уже очень слаба.

Похоронила маму, немного отошла от боли, и кинулась искать бабу Люлю. Окна ее были черны, на звонки никто не отвечал. Стала наводить справки у соседей.

– Так ведь умерла Юля. Уж полгода, как похоронили.

Как стояла, так и заплакала: и не повидались мы с ней, не попрощались.

Жила баба Люля это последнее время по-прежнему одна. На здоровье особо не жаловалась, но вот давлением мучилась. Был ей уже девятый десяток, и взяла над ней шефство младшая сноха. Звонила по нескольку раз в день – жива ли?

Как-то не ответила баба Люля на звонок, другой, приехали – а уже поздно. Около постели рассыпаны таблетки, опрокинут стакан с водой. Случился с ней инсульт. Врач сказал, что если б был кто рядом, могло бы еще и обойтись.

Пожила бы еще баба Люля, поделала бы добрых дел. Поела бы мандаринов.