На рассвете

Тёмка открыл глаза. Ранний апрельский рассвет блёкло освещал окно. Мутное, пыльное, ещё не вымытое после зимы стекло перечеркивала чёрная, уж который год мёртвая ветка старой раскидистой яблони. Минут пять он лежал, затаив дыхание, прислушивался: ни храпа, ни даже вздоха не раздавалось в соседней комнате. Значит, ни брат, ни отец ночью не появились. Тёмка облегчённо вздохнул и всё равно с испугом начал прощупывать внутренний нагрудный карман курточки – всё было на месте. Ещё один вздох: дотянуть бы до завтрашнего утра, обязательно дотянуть…

Оставив руки на груди – он вторую ночь спал, как на войне: не раздеваясь, в джинсах и куртке – Тёмка опять закрыл глаза. Вставать ему было незачем, есть не хотелось, да и холодильник уже неделю был пуст… Сон был единственным спасением от невесёлых мыслей, до боли сжимающих сердце.

Он очень хотел уснуть, но только зажмурился, тут же увидел мамку – такой, какой застал её два дня назад, в пятницу. Она сидела на больничной койке, в домашнем пёстром халатике – тощая, бледная, заплаканная. Когда они вошли с тёткой Валей, мать не сдержалась, зарыдала в голос, судорожно прижимая к груди Тёмкину голову. Тёмка от страха за мать, за всю свою будущую жизнь вдруг не выдержал и тоже тихо заплакал, сморкаясь в белые лилии по зелёному фону. Тётка Валя выбежала в коридор и скоро вернулась с молодой врачихой. Та остановилась около спинки кровати, заглянув в прижатую к груди медицинскую карту, спокойно спросила:

– Что же вы так расстраиваетесь, Татьяна Ивановна? У вас ещё всё благополучно. Вам же профессор объяснил – болезнь на первой стадии, сделаем операцию, при хорошем питании, спокойной жизни проживёте до ста лет… А вы кем приходитесь? – обратилась докторша к тётке Вале.

– Сестра, двоюродная, – не моргнув глазом, отчиталась та.

– Так что ж так долго не ехали? Профессор уже несколько дней ждёт кого-нибудь из родственников, поговорить… Пойдёмте, провожу.

Тётка Валя одёрнула на груди белую парадную кофточку, и с трудом сдерживая размашистый шаг, чтобы не обогнать дробно семенящую на шпильках докторшу, вышла из палаты. Вернулась минут через двадцать, и за всё это время Тёмка с матерью ни проронили ни слова, тихо наслаждаясь взаимной безграничной любовью и нежностью друг к другу. Все нервы последних недель вылились из Тёмки слезами, он так ослабел, что сидел, прижавшись к матери, в полудрёме и словно сквозь сон слышал бодрый, весёлый голос тётки Вали:

– Ты, Татьяна, слёзы не лей, говорят, для твоей болезни это очень вредно. Профессор твой пожилой, видать, знающий. Всё, говорит, хорошо будет.

Потом тётка с матерью заговорили почти шёпотом, чтоб не будить Тёмку. Он слышал фразы обрывками, но смысл уловил, воскрес душой. Это матери здорово повезло, что работает в детском саду, каждый год проходит медицинскую комиссию. Болезнь её очень нехорошая, но счастье, что обнаружили в самом начале. Хорошо, что на операцию быстро берут, только вот деньги нужны, восемьдесят тысяч, да прямо в понедельник. Услышав такую цифру, Тёмка выпал из дрёмы, испуганно заморгал. Мать, тоже испуганная, говорила тётке Вале:

– Да откуда столько взять? У меня пятьдесят собрано, думала с Тёмкой в Турцию поехать. Что же делать-то? У моего, в магазине, может, и есть, так не просыхает гад, звонила, еле языком ворочает…

– Со своим алкоголиком потом разбираться будешь, нет на него никакой надёги. Свёкрам звони, в таком деле грех не подсобить, – подсказала тётка Валя.

Мать набрала номер. Говорила с дедом, сказала всю страшную правду – и о болезни, и о деньгах на операцию. Тот, видимо, не на шутку испугался, деньги обещал собрать на следующей неделе. Когда мать сказала, что после понедельника будет поздно, испугался, видно, ещё больше, так как мать закончила разговор словами:

– Ну, так Тёма сейчас с моей подругой приедут, спасибо вам за помощь. – Ежайте, свёкор денег найдёт, – мать отстранила голову Тёмки от груди, нежно и пристально посмотрела ему в глаза. – Тёмуш, ты знаешь, где наша заначка лежит, всю и бери. Ты один у меня опора, в понедельник тебя и жду, всё и привезёшь.

Дед с бабкой да дядька, младший брат отца, жили в спальном районе, полчаса езды от клиники на метро. Тёмка бывал у них в последние годы редко, дорогу помнил смутно. Поплутав немного среди одинаковых панельных домов, наконец, привёл тётку Валю к нужной двери. Дед встретил их без дежурной улыбки – редкие волосы растрёпаны, руки дрожат.

– Да как же так, как же так? – только и мог сказать. Впустил их в прихожую, даже чаю не предложил – бабка на кухне давала урок. Сунул тётке Вале в руки заранее приготовленный конверт:

– Там тридцать, как Танечка и просила. Больше не можем, никак не можем, может, позже соберём, – еле выговаривал он слова.

Тёмка с тёткой собрались было уже выходить, как из комнаты вышел вдруг дядька и стал приближаться к ним. Чем ближе подходил, тем больше становился похож на Славика, Тёмкиного старшего брата. И тем страшнее становилось Тёмке – уж больно жуткий был у того вид: одежда грязная, лицо чёрное, глаза стеклянные. Ни слова не говоря, Славик потянулся к конверту с деньгами. И тут с Тёмкой что-то случилось. Был он намного младше брата и меньше его ростом, но коршуном бросился на Славика, кулаки его, как на пружинах, сами выскакивали из плеч и били, били по глупой роже братца, пока не сделалась она красной от крови, и не остановился Тёмка, продолжая месить этот кровавый блин, пока за спиной не хлопнула дверь…

Тёмка чуть не подскочил на постели, испуганно уставился на свои руки, крепко сжатые в кулаки: они лежали на груди. По стеклу громко стукнула чёрная ветка яблони…

«Сон, страшный сон, – облегчённо вздохнул Тёмка. – И не дверь это стукнула, а ветка билась в окно».

Яркий луч солнца весело расчертил комнату. Значит, уже часов девять утра. Тёмку ещё трясло от жуткого кошмара, который был отчасти и явью…

Тут же вспомнилось, как вчера после обеда заявился домой Славик.

Накануне Тёмка с тёткой Валей мирно распростились с дедом, и ещё до ранних сумерек успели в своё подмосковное захолустье, в полутора часах езды от Москвы. Сойдя с электрички, тётка Валя потянула Тёмку к себе домой, усадила за стол на крошечной кухоньке в собственном домишке, быстро разогрела и поставила перед мальчишкой тарелку с жареной на сале картошкой.

– Поешь хоть по-людски, истощал уже без матери, – сказала она. – Ну что, вкусно? – спросила, когда Тёмка уже чуть не вылизывал тарелку.

– У мамки вкуснее, – вдруг некстати, вместо благодарности выпалил тот.

– У мамки всё вкуснее, – примирительно улыбнулась тётка Валя. – Да мамкиной еды ты ещё недели две не увидишь…

Когда уже был выпита вторая чашка чая, которым Тёмка запивал утренние оладушки, щедро политые смородиновым вареньем, тётка Валя, всё это время молча, с какой-то тоской наблюдавшая за ним, вдруг предложила:

– А может, до понедельника у меня останешься?

Тёмка, вымазывая последним оладушком остатки варенья, покрутил головой. Тётка Валя, которой и класть его, собственно, было некуда – в двух маленьких комнатах теснились её старики-свёкры, муж, взрослая дочь да она сама – не стала настаивать:

– Ну что ж, пойдём, провожу тебя, деньги соберем…

Ещё издали Тёмка увидел, что окна в доме черны и расслабился душой – значит, дома никого нет. Тётка Валя осталась в большой комнате, а Тёмке сказала:

– Ну, неси, заначку, пересчитаем, всё ли на месте.

Тёмка нырнул в маленькую, их с матерью, комнату и, не зажигая почему-то света, полез в сокровенное место – за книжный шкаф, проход к которому был заставлен швейной машинкой в футляре да плетёнками с материнским рукоделием. Достал туго перетянутый резинкой конверт, вернулся к тётке Вале. Где лежит заначка, Тёмка хорошо знал, но какие денежки удавалось припрятать матери, не ведал. Рука его сильно дрожала – мать сказала, что там пятьдесят, а вдруг меньше, и тогда на операцию не хватит, и не будет операции… Несколько раз они пересчитывали разнокалиберные купюры из обоих конвертов, для верности раскладывая их на кучки – что б в каждой по сотне. Оказалось их ровно столько, сколько нужно – восемьдесят тысяч.

– Вот и хорошо, – подытожила работу тётка Валя. – Я, Тём, в понедельник на работе, уже не отпрошусь, как сегодня. Придётся тебе самому мамку выручать. Да ты и большой уже, дорогу в больницу знаешь. У тебя еда-то есть?

– Гречку варил утром.

– На, вот, – бросила на стол сторублёвку, – купи хоть молока да хлеба. – Вот, – добавила такую же бумажку, – на билет в Москву, чай, нету?

– Одна надежда, что за эти дни твои на пороге не появятся, – обнадёжила на прощание тётка Валя. – Если что, беги ко мне. Ну, а так – в понедельник, с первой электричкой и езжай. Деньги припрячь, а в дорогу в карман куртки поглубже засунь, да пуговицей застегни, сверху вторую куртку натяни, лишь бы карман не выпирал. А сам-то не запаришься. Как у мамки управишься, сразу и назад, ко мне в сад заглянешь, хоть супом накормлю… Да, ты в школу ходишь? – вдруг на пороге уже спросила тётка Валя.

– Хожу, – протянул Тёмка.

– Молодец, не расстраивай мамку, ей нельзя…

Оставшись один, Тёмка деньги на место уже не вернул. Дрожащей рукой завернул в тетрадный лист плотную пачку и, перетянув резинкой, припрятал в нагрудный карман доставшейся по наследству от братца джинсовки.

И вот, в субботу, после обеда явился Славик. Тёмка, с утра поев гречки, подогретой на подсолнечном масле – за молоком выходить не хотелось – сидел за столом, перед учебником истории. Тётка Валя про школу не зря спросила – ходить-то Тёмка ходил, да уроки уже неделю как не учил, с того дня, как мамка, собрав в сумку халат, тапочки и ещё какие-то мелочи, уехала в клинику. Тёмка краем уха слышал разговоры, понимал, что дело со здоровьем у матери плохо, что случилась страшная беда. Страх за её жизнь вышибал все мысли из головы, и на уроках он сидел, словно замороженный, ничего не воспринимая из услышанного. Вчерашний день словно сдвинул камень с его души, и тётка Валя очень вовремя вспомнила о школе. Он оканчивал восьмой класс, в мае предстояли экзамены. Учился хорошо, чем очень радовал мать, и теперь решил два дня посвятить пропущенным темам.

Но страх, опять страх, теперь за ту плотную пачку, которая лежала в его кармане, не давал сосредоточиться. Тёмка с дрожью ожидал приезда отца, а больше – прихода брата. От этих денег зависела жизнь матери, и его, Тёмкина, жизнь тоже. Он ничуть не боялся, что эти деньги у него кто-то сможет отнять. Боялся другого, того, что если придётся защищать их, он будет драться без пощады.

И всё же он очень ждал их. Он не остался у тётки Вали не только из-за тесноты в её доме, не только из-за неудобства, хотя с такими деньгами там ему было бы спокойнее, чем дома. Чувство, которое руководило им, казалось ему неуместным для этих тяжёлых дней, и Тёмка даже стыдился его, но поделать ничего с собой не мог – им двигало чистое, голое любопытство. Так, наверное, проводят опыты над разными мышами и тараканами: вводят какие-то препараты, подсыпают в кормушки и наблюдают – что происходит, есть ли перемены в поведении?

Болезнь матери пронзила Тёмку в самое сердце. Он очень любил её, всегда старался помочь – и в доме, и в небольшом саду-огороде. Узнав об опасности, которая угрожала её жизни, он стал любить, казалось ему, ещё крепче. Каждой клеточкой своей, каждую минуты желал ей выздоровления и даже несколько раз пытался, как умел, а вернее – совсем не умел – молиться кому-то о мамином здоровье. О том, что мать больна, о том, что она в больнице, знали и брат, и отец. История эта длилась уже недели три, но ни тот, ни другой никак не изменили своей жизни, своих привычек, своего отношения к матери. Эти два дня перед понедельником казались Тёмке очень важными. Они были испытанием для него, так как нужно было сохранить и вовремя отвезти собранные деньги. И, по Тёмкиному понятию, должны были стать каким-то экзаменом, самым главным экзаменом в жизни брата и отца. Протрезвеют ли они, в конце концов, соберутся ли к матери, побеспокоятся ли о деньгах, жалеют ли её и желают ли выздоровления всей душой, как он? Где-то глубоко в душе он очень хотел, чтобы родные ему по крови люди разделили с ним это горе, поддержали его, он желал, чтобы они, наконец, были вместе, как настоящая семья.

И вот – Славик явился. Как раз, когда Тёмка пустым взглядом глядел в одну и ту же страницу учебника, хлопнула входная дверь. Славик, не снимая башмаков, что давно было для него нормой, прошёл мимо брата в маленькую комнату, прямиком к книжному шкафу. Там, на одной из полок, стояла маленькая коробочка из-под конфет, в которую мать клала деньги, обычно мелкими купюрами, не больше пятисотки. Завела её уже года три назад специально для Славика. Тот жил полностью на родительском иждивении, и его аппетиты кормёжкой и одёжкой, да мелочью на карманные расходы никогда не ограничивались. Обычно своё время он проводил в компании дружков. Приходил то остекленевший, то обкуренный. Когда приходила его очередь угощать компанию, требовал денег с матери. Поначалу она давала через раз. Но чем больше пил Славик, тем больше терял человеческий облик. И однажды поднял руку на мать, досталось тогда и Тёмке. С тех пор мать и завела эту волшебную коробочку: мол, вот все мои сбережения, нет совести, забирай! У Славика совести почему-то не было, и он всегда забирал всё до последней бумажки. Если денег оказывалось, на его взгляд, мало, он начинал швырять книги с полки, вытряхивать на пол Тёмкин ранец – искал заначки. В такие минуты младший брат с матерью будто уменьшались в размере, съёживались, ожидая и побоев, и того, что Славик начнёт крушить мебель.

Вот и вчера Тёмка по привычке втянул голову в плечи. Но что удивительно – чем громче матерился брат, чем больше расшвыривал книги из шкафа, тем больше какой-то злой силы набиралось у Тёмки в душе. И когда Славик выскочил и остановился перед столом, грязно выругавшись, потребовал денег, Тёмку помимо его воли приподняло над стулом, а правая рука сжала нож, которым он недавно отрезал кусок от зачерствевшей буханки. Ему хотелось крикнуть брату, что мать в больнице, что у неё операция, но глядя в пустые глаза брата, видя его оплывшее от пьянки, расплющенное, как поганый блин, лицо, промолчал. Все горькие слова, вся ненависть выплеснулись во взгляде, в невольном движении тела. Да так, что Славик поперхнулся последними угрозами, будто протрезвев, попятился и боком, чуть ни на цыпочках вышел из дома, и уж затем с грохотом, что было мочи, хлопнул входной дверью…

Тёмка и не заметил, что из его глаз лились слёзы, затем его начало трясти – и от нервности минуты, и от жгучей ненависти к брату. Он не мог сидеть за столом, не мог больше оставаться в комнате и вышел во двор. Сам не понимая ещё, что делает, открыл маленькую мастерскую, притулившуюся к крошечной баньке, отрыл среди инструмента пилу, подошёл к яблоне… Мать уж который год пыталась «реанимировать», как она говорила, эту больную ветку. Жалко ей было пилить – когда-то была она самой плодоносной на подрастающем дереве. Тёмка не умом, сердцем почувствовал, что настал её срок и, отмерив сантиметров пять от ствола, вонзил пилу в чёрную кору. Ветка отвалилась неожиданно быстро, не задев даже оконного стекла, сухо стукнула о землю. Притащив ампутированный кусок за баньку, надел матерчатые перчатки. Пилил легко, не торопясь, успокаивая внутреннюю дрожь монотонной физической работой.

Всё-таки сомневаясь в правоте сделанного, Тёмка все прокручивал в голове разговор матери со сторожем Василичем, когда-то нечаянно подслушанный им в очередную ночёвку в детском саду. С тех пор разговор тот застрял где-то в глубинах его души, слово в слово отпечатался в памяти. Первый раз, когда они, прячась от разбушевавшегося в пьяном угаре отца, прибежали в ночи под окна детского сада, где мать работала учительницей музыки, Василич, продрав спросонья глаза, взял из рук матери сторублёвку за ночлег. Но после той, первой, «случайной» ночёвки, последовали и вторая, и третья, и десятая… Василич уж и сторублёвки перестал брать – очень, видно, сочувствовал. Мать давно припасла для них два надувных матраца, которые они клали рядом – от двери до окна – в её маленьком кабинетике. Принесла простыни, подушки. Тёмка даже полюбил эти «побеги», а особенно – ранние пробуждения. Было в саду тихо, спокойно, светло и абсолютно безопасно. Открывая глаза, он сладко и беспечно потягивался на своём надувном ложе, чего никогда не делал дома, с первых же минут утра замирая, боясь столкнуться в соседней комнате с отцом или братом.

Однажды Тёмка проснулся среди ночи, захотелось в туалет. Матери рядом не оказалось и он, выйдя в коридор, тихонько пошёл на свет к каморке Василича. Услышав разговор, остановился…

Мать плакала. Василич успокаивал.

– Да что ты бегаешь по ночам к ним, что надрываешься?

– Так ведь боюсь, что сигарету не затушат, загорятся, – со слезами отвечала мать…

Да, Тёмка помнил, что такое бывало – отец засыпал с недокуренной сигаретой, пепел падал на постель, прожигал одеяла… Мать, охая, подскакивала, тушила расплывающуюся от жара ткань, отца не будила – от греха подальше…

– Так пусть и горят, раз им жизнь немила. Раз так живут. Они своей жизни не жалеют, а ты что ж из кожи лезешь? – вдруг жёстко сказал Василич.

– Да как же? Ведь муж, сын… – испугалась мать.

– А этот, что ль, пасынок? – сердито спросил сторож.

Мать только хлюпала носом в ответ.

– Ты, Татьяна, женщина хозяйственная, – продолжал Василич, – а порядка в жизни, смотрю, совсем не знаешь. Что ж ты гнилую яблоню всё обихаживаешь, жизни своей не жалеешь? Гнилое, оно ведь добрым уже не станет, и здоровое завалит. Славик твой хамствует, чванится, соки из тебя пьёт, а ты всё клонишься перед ним, трясёшься. А этот, малой, хорош парень, а много ль он в жизни светлого видал? Ты об нём сколько думаешь?

– Ох, Василич! Что ж ты так? Тёмку больше жизни люблю, он один – моё спасение, за него только держусь на этом свете. Он добрый, всё понимает… Я и о Тёмке думаю. Вот, собираюсь с ним летом всё ж к морю поехать, давно обещала.

– Рано ему ещё всё понимать, просто жалеет, любит тебя. Его-то растить и надо, заботиться, он – тебе на жизнь опорой будет, а ты – окурки после своих убоищ гасить бегаешь, ни там, ни здесь ночей не спишь…

– Это ж, я, Василич, во всём виновата, – вдруг сквозь слёзы быстро заговорила мать. – Мне-то всего семнадцать было, когда я со своим встретилась. Я тогда жила с родителями на Украине. А он был из Москвы, жил у родной тётки, на семь лет старше. При знакомстве понравился очень, чем-то напомнил одного французского актёра, Алена Делона… Красивый был и добрый, и очень несчастный… Его родители разошлись, когда он ещё в школу не ходил. Так не отец, а мать из дома ушла. Отец женился, ещё сына сделал. Мачеха, хоть и учительница, а добра не дала, всю жизнь, по сей день делит сыновей – на любимого и чужого. Он ещё в школе от тоски попивать с дружками стал, так после десятого класса его и сослали подальше с глаз, к тётке, в техникум учиться. Он и в женихах иногда напивался. Думала, обласкаю, стану и женой, и матерью, обогрею – бросит пить. Через год женились, через год Славик родился… Мой, поначалу, и вправду исправился, работал, Славку любил, мать мою уважал. Но раз в месяц впадал в запой. Бывало, ввалится ночью в дом и упадёт на пороге. Мы с матерью за руки, за ноги до постели дотянем, уложим, тазик подставим… Иногда думала, разойдусь. Но куда мне? Городок маленький, все женихи наперечёт, кому я с ребёнком нужна? Да и Славка его любил… Я учительницей по музыке в школе работала. Славик с первого класса при мне был. Учился на пятёрки, ласковый был, послушный. А потом эти перестройки, рынки, мой работу потерял. Решили ехать в Москву, под бок к его родителям. Те за пятнадцать лет разлуки стали относится к нему лучше, душевнее. У них всегда достаток был, отец военный, и на пенсии работал, мачеха и до сих пор уроками частными зарабатывает. Младшего сына отец к себе в штаб кем-то устроил, мой надеялся, что тот и его возьмёт… Квартира у свёкров большая, мы полгода у них жили, пока младший не женился. Я, конечно, весь дом вела, обстирывала, убирала, готовила… Мой работал у знакомого, в частной лавочке, потом задумал своё дело заиметь. Я к этому времени квартиру украинскую поменяла, выменяла этот наш домик, хоть и небольшой, но близко к Москве. Мать моя там, у младшей дочери осталась. Свёкры денег одолжили, так мы павильон сняли на большом рынке, в хорошем месте, у вокзала. Оформили на меня. Мой-то всё работу в штабе ожидал, ему нельзя было частником… Первые годы как хорошо всё шло – и продажи были, и деньги. На школьное время мать выписывала, она со Славиком сидела, присматривала. Мы с мужем даже комнатку сняли рядом с работой, чтоб не мотаться в Москву каждый день. Славку редко видели, сердце моё болело о нём. Думала, раз деньги зарабатываю, не могу рядом быть, хоть обеспечу самым лучшим. Баловала, конечно подарками, за границу ездили отдыхать… Мой пить стал больше прежнего, но я глаза закрывала, работает – и хорошо… Второго ребёнка хотелось, так и Тёмка родился. Славик уже большой был, четырнадцати лет… Мне так хотелось с ребёночком посидеть, я на мужа всю торговлю и оставила. Потом сюда, в сад устроилась, чтоб Тёмка под присмотром был. Так и получилось, что Славке опять внимания мало было. А с ним уже бывало и не поговоришь – всё по друзьям, компаниям… Не углядела, как пить начал, сначала пиво. Думала, школу окончит, поступит учиться, дурь пройдёт. Всё его воспитывали, подарки обещали. После десятого подарили скутер, такой, как у его приятеля… Ты ж помнишь, Василич, что было-то… Они на дискотеке налакались, потом на скутеры свои сели. Дружок проскочил, а Славика моего всего поломало. Господи, он весь, как гусеница, забинтован был, два месяца на растяжке лежал, все внутренности помял… Сколько слёз пролила… Сколько около него сидела, уж как жалела, как выхаживала. Ни на что денег не жалела. А он, Василич, тогда совсем чужой стал, хамить начал, капризничать. Как костыль в угол поставил, так и опять по дружкам… Так и не поступил никуда, и работать не хотел. Думала, отцу будет помогать. Так он вначале и вправду ездил, сидел в магазине, и что ж – пили вместе. Я его и здесь пристраивала. Так никто держать не хочет, за пьянку-то...

– …Ох, Василич, не знаю, как мне дальше жить, как жить?.. Ломать всё – силёнок уже нет. Разводиться – так магазин же… Мой хоть и пьёт, а торгует. Как приезжает в пятницу, валится спать, я всю выручку, что осталась, из карманов забираю. С Тёмиком уже сколько лет на выходные в Москву езжу, порядок в магазине навожу, торгую… Сам знаешь, какая у меня зарплата тут, а жить надо. Ночуем там, на съёмной… Так знаешь, мой-то не только пьёт, а и девок водит, по всему вижу… Душа изболелась, а что делать, как жить? И Славика как бросить? У него ж желудок больной. Ему пить нельзя никак, а он губит себя. Ещё и колоться стал – было дело… Однажды так скрутило его, испугалась, скорую вызвала. Врачи сказали, не перестанет, умрёт. Лечить посоветовали. Два раза в клинику отправляла. Сколько денег отдала, Василич, а толку? Колоться перестал, так стал нюхать, курить гадость… На скелет уже похож, чем живёт, не знаю, каждый день самого страшного боюсь…

Мать зарыдала в голос.

– Ни в чём ты не виновата, – попытался успокоить Василич. – Твои давно из пелёнок вылезли, должны сами о своей жизни думать. Упадёшь ты, мать, с такой жизнью. Как жить? У тебя петля на шее затягивается, а ты совета просишь. Иль и своя жизнь не мила? По мне, так рубить надо узел, не жалея. Себя спасать, Тёмку своего… Не думала, если с тобой что сделается, малой сиротой останется при живом отце? Эх, бабы… Сердобольность-то ваша вам же боком…

У Тёмки что-то защекотало в носу и он тихо, пятясь, вернулся в кабинет… Василич как в воду тогда глядел – вот и свалилась мать. У Тёмки руки задрожали от волнения, ходуном заходила пила…

Всё, всё, что рассказывала Василичу мать, было горькой правдой. Получилось так, что автомобиль, помявший Славика, помял – или уже домял? – всю семью, всю их жизнь. С того дня Тёмка редко видел мамину улыбку. Она была всегда озабочена, всегда в делах, в страшной тревоге. Когда Славика не было дома, сама себе то и дело задавала вопрос: «Да где же он?» Когда являлся, нетрезвый, помятый, часто ругалась с ним, а потом всё равно бежала в комнату с полными тарелками еды.

Только когда Славика несколько раз отправляли на лечение, мать расцветала. Может, от надежды, что всё, наконец, поправится, а может и от того, что могла в отсутствие сына хоть вздохнуть свободно, поспать, передохнуть… В эти дни она полностью принадлежала Тёмке. Они вместе ходили не только в магазин, а даже гуляли, и хотя Тёмка уже и сам хорошо читал, каждый вечер проводили за книгой. Эти минуты были самыми дорогими в его жизни – когда мама садилась к нему на кровать, брала за руку и тихим голосом читала сказки, стихи, а позже – и приключения.

– Только ты – мой спаситель,  – говорила она, целуя его перед сном.

Тёмка ещё не понимал, от чего это он спасал маму, но само слово ему нравилось, придавая какое-то важное значение его маленькой, и казалось, никому больше в доме не интересной жизни. Тёмка хотел верить, что отец, как и мама, любит его. Но как ни силился, не мог припомнить ни одного доказательства этой любви. Мать рассказывала, что когда Тёмка был ещё мал, отец любил повозиться с ним, выходил даже на прогулку, привозил из Москвы шоколадки и игрушки. Тёмка же помнил другое. Приезжая с работы на выходные, отец заваливался на диван, увлекая за собой и Тёмку, начинал смотреть телевизор. Тёмка с радостью прижимался к теплому отцовскому боку, но передачи ему не нравились и он потихоньку поворачивался к отцу спиной и листал какую-нибудь книжку – в надежде, что отец тоже вскоре заскучает и посмотрит, наконец, какие динозавры и другие чудища жили на нашей планете… Так ни разу не заскучал, не посмотрел… Помнил Тёмка и то, что от отца часто воняло перегаром. Когда он приезжал с работы не очень пьяным, мать даже улыбалась и суетливо кормила его, укладывала спать. Когда тот являлся сам не свой, суетилась ещё больше, стараясь ни чем не раздражить. А у того причина была всегда. Переступая через порог, он первым делом задавал вопрос: «А Славка где?» Если того не было, набрасывался с бранью на мать – мол, плохо воспитала, если Славка был дома – начинал громко, матерясь, попрекать его…

Прокрутив в памяти весь вчерашний день, а заодно и всю, считай, свою жизнь, Тёмка опять задремал… Так и прошло воскресенье – в тревожной дрёме, в отчаянном ожидании чуда. Ближе к ночи явился-таки отец. С порога, как обычно, крикнул: «Славка где?» Увидев Тёмку, одиноко сидящего за пустым столом, ещё громче спросил: «А мать где?» Завалился на диван, захрапел…

Тёмка от отчаяния сжал кулаки. Не случилось чуда – отец не то, что не собирался к матери в больницу, а даже забыл, что с ней, где она… « Как жить, как жить?» – повторял он про себя один и тот же вопрос. Вышел из оцепенения, когда за спиной хлопнула дверь – пришёл Славик. Не раздеваясь, рухнул на диван в другом конце комнаты – непонятно, уснул или ловил кайф…

Тёмка встал из-за стола. Поднял брошенную отцом на пол куртку. Следуя материнскому примеру, аккуратно выгреб все деньги из карманов, связку ключей от магазина и съёмной квартирки. Пачка купюр оказалась толстой. Не считая, Тёмка сунул и деньги, и ключи во внутренний карман ранца, ранец вынес в прихожую, припрятал за зимней одёжкой. Было уже за полночь, когда он опять лёг. Чтобы не опоздать на нужную электричку, завёл будильник на пять утра.

Тёмка спал как в бреду, всё решая вопрос: «Как жить?» Очнулся от шума в соседней комнате – это отец встал за водой, «залить трубы», как говорила мать, задел в темноте стул, заматерился… Он слушал с замиранием сердца, куда тот пойдёт, боялся, как бы не стал искать его, отнимать деньги… Но тот снова рухнул на диван, и, видно, закурил. Минуты через две отец уже храпел, а до Тёмки вдруг долетел противный запах жжённого. И тут он словно сделался сам не свой, словно раздвоился, со страхом и интересом наблюдая за самим собой. Вот он вскочил с постели, поднеся руку к нагрудному карману – всё ли месте, вышел быстро в соседнюю комнату. Конечно, на краю дивана, мимо пепельницы, дымилась выпавшая из рук отца сигарета, всё расширяя чёрную дыру на светлом покрывале. Тёмка, вместо того, чтобы – как мать – подбежать и загасить окурок, вдруг вышел из комнаты, вытащил из-под вешалки ранец, набросив на плечи, быстро выскочил за дверь…

Выйдя раньше задуманного, Тёмка всё равно торопился, шагая в темноте к станции. В эти минуты в его душе не было ни боли, ни жалости, ни страха… Лишь дойдя до платформы, он отдышался, немного успокоился. Встал на перроне в самом начале, где останавливается первый вагон, лицом к Москве, спиной к теряющемуся за деревьями посёлку. Не отрываясь, смотрел в дальнюю даль, туда, куда между расступающейся чернотой придорожного лесочка шагали-убегали шпалы… Туда, где лишь едва-едва, робко высветлялось небо новым рассветом…

До прихода электрички оставалось несколько минут. И эти минуты были самыми мучительными в Тёмкиной короткой ещё жизни. Ему было одиноко на безлюдной платформе. И страшно – не от того, что ни души рядом, а страшно с самим собой. Он боялся оглянуться назад, боялся увидеть за кронами деревьев клубы дыма. Отец и брат… Брат и отец… Как он мог поступить так? Почему не сделал того, что всегда делала мать? Но самым страшным было то, что он больше всего на свете хотел закончить с этой безысходной, дикой жизнью…

Когда за спиной протяжно пропела приближающаяся электричка, Тёмка вздрогнул, очнулся. Он стоял у самых ступенек, у самого схода с платформы, а окружающий мир расплывался перед его глазами, полными отчаянных слёз. Что делать? Бежать назад, звать на помощь? «Так пусть и горят, раз им жизнь не мила. Раз так живут, – вспомнились вдруг слова Василича. – Себя пожалей»…

Пожалей… Не могла мамка себя жалеть. И отец с братом не могли. Он, Тёмка, один спаситель…

С этой мыслью Тёмка боком, стремительно подскочил к двери первого вагона только что затормозившей электрички, влетел в тамбур. Не в силах пройти в вагон, словно собираясь выпрыгнуть на ходу, присел на корточки у самых дверей. Представил, как ровно в восемь войдёт в палату к маме, как та заулыбается ему навстречу. Обнимет, прижмёт его голову к груди, поцелует в макушку. Скажет: «Спаситель ты мой!» Может быть, и заплачет от радости. Уткнул лицо в колени, захлёбываясь слезами…