Циркуль

 

 

 

"Отличная позиция, – думал он, разглядывая из окна двор: напротив – глухую стену приземистого кирпичного дома, слева – трёхметровый забор каменной кладки начала прошлого века, справа – створ узких ворот с разведенными в стороны чугунными крашенными-перекрашенными и облепленными серой пылью по чёрному лаку решётками. – Здесь можно долго продержаться… если только не снайпер сверху… с крыши… или танк подгонят к воротам… в лоб… а так… никому не подобраться… на гранаты им рассчитывать нечего…"

Сзади его шаркали шаги, какой-то лёгкий говорок шелестел мимо… хихикнули девчонки под стук каблучков по щелястому, щербатому паркету… Он внезапно взмок, почувствовал такое категорическое выпадение из окружающего, что, казалось, не в состоянии будет вернуться… "Какая позиция? Какой снайпер? Какой танк?… Если бы они, проходя мимо, могли заглянуть сквозь меня моими глазами, что я вижу, – точно бы ужаснулись и отправили в психушку…"

По этому коридору, отрезанному от ротонды параллельно тянущейся вдоль наружной стены фанерной перегородкой, бесконечно сновали из старого корпуса в новый. А саму ротонду бывшей барской усадьбы тоже разделили на комнаты-лаборатории, из которых сквозь хлопающие двери сквозняк захватывал запахи и смешивал здесь: резкий аммиачный, приторно-сладкий черемуховый, горелый, густо заправленный пылью от расплавленных электродов сварки… Это был циркуль – самый короткий, удобный и спасительный в дождь или мороз путь… по дуге градусов в двести…

 

Но взгляд его всё никак не мог вырваться из решётчатого старинного переплета высокого окна: ровно покрытые пылью с двух сторон, ставшие дымчатыми стёкла, и сквозь них вдруг равнозначно затуманенное временем давним объяснением увиделись: такой же полукруглый двор, забор чудовищно крепкой кладки, которую не брал 76-й калибр, створ ворот, решётки, ротонда, заложенные мешками окна, щебечущая немочка на каблучках, прорывавшееся сквозь кашель ворчание старухи… наверное, матери… позиция… запах весны… черёмухи… палёного перекаленного металла… конец войны… и он уже капитан… Кого не уложило навсегда, росли в чинах быстро…

А потом вторая картинка… только он снаружи… во дворе… и в циркуле заложены пролёты окон, а пулемёт такой же, как у них, и он знает, что те могут долго продержаться, а у него рота – да что за рота: одни мальчишки срочной службы… и мир же! Война почти десять лет, как закончилась… и что они тут делают, выглядывая из-за мощных столбов?! И он не хочет учить жить ни тех, что там укрылись, ни тех, что за спиной… он выпал из времени… навсегда…

И теперь он старше тех, что с ним рядом в аудитории, на десять лет… и седина у него в висках так нравится девочкам, вчерашним школьницам…

Он вытягивает наконец взгляд из окна, как штык из осевшего тела, и грузно идёт на бесшумных толстых подошвах модных полуботинок по циркулю до конца, а там через бывший чёрный ход на улицу, перешагивает через лужу и сразу за углом слева ныряет в тамбур, по ступенькам в подвал… опять налево… за двойной дверью в жёлтом свете предбанника два шага… и ещё одна дверь, а там сразу длинное тело тира с яркой противоположной стеной в трёх зебровых кругах…

 

– Здорово, Михалыч, – говорит он и протягивает руку сидящему у стола в полутьме человеку…

– Навестить собрался? – отвечает тот ехидно. – Мне гостями заниматься некогда…

– Не ворчи! – не обидевшись, отвечает вошедший. – Не было сил…

– А сейчас где набрался? – уже зло возражает сидящий. Он пристально смотрит на молчащего вошедшего, потом грузно встаёт, прихрамывая, подходит к железному шкафу, открывает скрипучую створку и вынимает оружие. Медленно возвращается к стойке, кладёт пистолет, рядом с ним перевёрнутую пустую крышку от коробочки, из которой отсчитывает в неё девять патронов, и кивает головой: – Иди… работай… у меня группа в два тридцать…

– Я успею, – отвечает вошедший, подходит к стойке, заряжает пистолет, не глядя, наощупь, ловко и бесшумно. Хозяин, прихрамывая, направляется к трубе, но пока он медленно совершает свой короткий путь, один за одним гремят выстрелы, и вошедший кладёт оружие…

– Спешишь? – ворчит хозяин тира. Он несколько мгновений молча смотрит в трубу и совсем другим голосом произносит почти восхищённо: – Чёрт!

– Дай ещё! – говорит вошедший и протягивает руку. Хромой опять тащится к шкафу, вынимает новую коробочку и, не раскрывая, вкладывает в так и висящую протянутую руку. Вошедший снова поворачивается к стойке, разрывает с треском бумажную ленту, опоясывающую коробку, и наполняет обойму… В тире тихо, и выстрелы сливаются в один. Он снова заряжает и снова палит, и снова, и снова, кажется, в каком-то запое, остервенело, не целясь, без перерыва, нажимая и нажимая на спусковой крючок и возвращая чуть подпрыгивающую, вытянутую на всю длину руку в её необходимое исходное положение, пока не опрокидывает вверх дном пустую коробку от патронов… Тогда он кладёт пистолет и поворачивается уходить…

– Чёрт! – опять произносит хромой, отрывая взгляд от трубы и пожимая протянутую руку: – Один в шестёрку засадил на четыре, – и, не слыша ответа, добавляет: – Вот и на соревнованиях так подсадишь… тренировка, понял? Тре-ни-ров-ка!

– Понял, – говорит уходящий. – Я так там натренировался, что никак забыть не могу… Понял?..

– А ты не пали в прошлое! – возражает хромой. – Оно к этому делу не чувствительно, я тебе скажу. Со зла рука дрожит… Ты в мишень целься! А не в призрак, понял?

– Ладно, Михалыч... я понял... – но Михалыч не может успокоиться и продолжает, не заботясь, чтобы его слушали.

– У меня тоже повод есть… больше отняли…

– Я знаю, – мрачно возражает стрелявший. – Только тут “больше” не бывает, – он бросает вниз руку, как стряхивают термометр, на секунду останавливается, тупо смотрит в дверь, оборачивается лицом к присевшему на край табуретки Михалычу, и в свете дежурной лампочки и рефлексов от стены с мишенями видно его сухое лицо с торчащими скулами, туго сжатый рот и горячие глаза… – Я в одну дырку все уложу, чтоб считать не надо было… – обещает он на прощанье и берётся за ручку двери.

 

Он возвращается в циркуль и опять становится у окна… Оба полукружья циркулей неожиданно совмещаются, заключив его в центре, где за спиной тотчас оказались у каждого проёма Абашкин, Бродский, Газануллин, Иверов, Кравченко, Лакаускас, Пухов, Широбоков… да! Сашка Иванов… прильнувшие к прицелам… но как только он оборачивается – оказывается: сквозь каждую пустую, не загораживаемую никем раму за стеклами, расчерченный переплётами, виден двор с заброшенным фонтаном, посредине... наивно бесстыжий писающий амур так и замер, давно израсходовав струю, очевидно, навсегда… над пустым, замусоренным резервуаром… На каменном бруствере круга, подложив книжки под себя, сидят нога на ногу парочками студенты, согнувшись над конспектами и о чём-то споря… их лиц не видно… Может быть, это те, что остались навсегда у окон циркулей и внутри, и снаружи, и он, чудом выживший… почему?.. отказавшийся от всех посулов, привилегий, звёзд, академий… теперь здесь… столько лет мечтавший угадать, как дышит строчка “На холмах Грузии лежит ночная мгла”А.С.Пушкин “На холмах Грузии”, как она одна вмещает горы, звёзды, море воздуха, синеющего над бесконечной далью, и уже открывающую гениально просторную вечность “Печаль моя светла”… и опять отложивший это надолго… На филфак попасть нечего было и думать… фамилия цеплялась за все створки папок и никак не пролезала в список… словно буквы растопыривали свои завитки и закорючки и не было силы ни укоротить их, ни расширить рамки столбцов...

 

Ему было всё равно.

Химия – тоже увлекательное дело. Радикалы, валентности, бензольные кольца… крекинги, перегонки, ректификации… и тирование… – какого ты цвета? Везде ценз… лакмусовая бумажка, нашедшая себе применение в заанкетированной жизни…

В первый же день он случайно набрёл во дворе института на полустёртую табличку “Тир” и под словом потерянные строки расписания… что-то толкнуло его туда, в глубину полуподвала, и рука снова привычно сжала холодную рукоять оружия…

А что он ещё умел делать? С первого дня уральской пулемётной школы в истинные шестнадцать, а не добавленные для военкомата восемнадцать, и до порога этого старого особняка – стрелять… ежедневно стрелять и не думать о том, куда летят выпущенные тобой пули… расплата всё равно придёт – он не формулировал, но точно знал… не от других, не из книг, ниоткуда! Он чувствовал это, но до поры заглушал и топил в повседневной тяготе… и теперь, после вынужденного перерыва, с первого выстрела здесь, у Михалыча, понял, что это его дело, что это он действительно умеет… и ещё он знал, стоя тут, что этот циркуль никогда не выпустит его из своей круговой орбиты… никогда не даст отдыха и забвения, что не случайно судьба привела его сюда, что всю жизнь он назначен стоять у окна и выбирать позицию, как было на своей отбитой у немцев орловской земле и в чужом безвинном европейском городишке…

 

 9.17.2004