Проза и прочее...

 

 

рассказ

 

 

 

Шел я по улице Карла Маркса, – погода веселая, апрель, голубизна сверху прикрывает город куполом пластиковым, сияние в воздухе и от умытых окон настырное, как от рекламы, – весна, весна, воробей в луже перышки растопырил, – купается, радужку в брызгах сотворил, а настроение у меня, как назло, – поганое. Что-то не так в этом мире. Седьмым чутьем чую…

Тротуар вдоль здания МВД чистый, ни окурочка, ни сориночки.

Газон зеленый, словно свежевыкрашенный.

Прошлогодняя палая листва в компактные кучки сметена, ждет, когда её погрузят и вывезут.

Детишки-школьники несут ранцы, ранцы закрытые, дети руками не машут, не кричат не толкаются, – даже странно! Ранцы – засранцы. Идут смирные и воспитанные, как манекены заводные, блестят благонравием и улыбками картонными. Обгоняет меня стайка девиц голопузых, – наконец-таки их сезон открылся, – колокольчики на пупках девичьих позвякивают, как ботала игрушечные.

От этого благолепия и всеобщего блистания у меня челюсти тоской сводит, и взгляд невольно ищет мусорную урну, куда бы сплюнуть не нарушая гламурности мироздания, – и тут, боковым зрением вижу я, что из высокого двустворчатого парадного входа здания МВД величаво и медлительно выходит Бервлюд, слегка склонив мохнатую ушастую башку набок, чтоб об верхний косяк ненароком не чиркнуть. Все-таки он почти в три метра ростом и с двумя горбами на спине, а парадные двери у министерства хоть и высокие, но рассчитаны лишь на генеральские смушковые папахи. Даже самый высокий и ответственный российский генерал, эмведешной или общевойсковой службы, – вместе с папахой, на крутых сапожных каблуках и по команде «Р-рняйсь!», – вряд ли выше двух метров двадцати сантиметров будет. А тут – Бервлюд трехметровый.

Спускается он по гранитным ступенькам, мосластыми шерстяными ногами переступает настороженно, чтоб не запнуться. На голенях у него шерсть несколько потертая и светлая, как гамаши на форме шотландских гвардейцев. Школьники посмотрели на бервлюда мельком, один пацан на ходу мобильник навороченный достал, сделал снимок на память, и дальше пошли.

Странно, словно у нас в Карелии бервлюды каждый день по центральным улицам разгуливают. Я то остановился, рука невольно поднялась с немым вопросом к окружающим, – мол что же это происходит? – а реакции нет ни какой! Девчушки чуть взвизгнули и бегом к переходу припустились, желая успеть на зеленый цвет светофора. Служащие министерства внутренних дел, мужчины и женщины, из парадного крыльца выходят, – в форме и в гражданском, – обгоняют Бервлюда, – вперед, направо и налево расходятся, видно время у них обеденное. Между собой переговариваются, а Бервлюда словно и не замечают! У меня даже очки на нос полезли, они у меня постоянно на шее на шнурке болтаются, чтоб по карманам не искать.

Пригляделся я к нему, вдруг, думаю, на меня какая-то мара весенняя взошла, после тяжких месяцев пребывания в зимней подвальной мастерской, всякая чертовщина может померещится. Может, думаю, мнится мне, и не Бервлюд он, а самый обычный верблюд двугорбый, которых сейчас на бывшем пост советском пространстве в среднеазиатских республиках развелось больше, чем «мерседесов» в Москве. Посмотрел я пристально: вижу, что не ошибся с первого взгляда, что не верблюд он, хоть внешне их отличить почти невозможно. Бервлюду мой изучающий взгляд не понравился, – кому понравится, когда его настырно и невежливо незнакомые граждане разглядывают? Он бровь одну поднял, губу верхнюю оттопырил, – вот, думаю, сейчас харкнет презрительно, и тут у меня рука и обрушилась! Я, оказывается, так и стоял, замерев с поднятой рукой, – и в тот же миг далекий и красивый колокольный перезвон от храма Александра Невского донесся! Из-за Ямки, из-за Лососинки, из-за грязных корпусов закрытого Онежского тракторного завода…

– Пом! Пом! Пом! – словно невидимый звонарь ждал отмашки моей, чтоб благовестный перезвон начать. Чистая случайность, совпадение, а мне анекдот об адвокате Плевако вспомнился, и говорю я Бервлюду фразу знаменитую:

– «Видит Бог: Он не виноват!»

Бервлюд улыбнулся мне одними глазами, значит, знает он эту самую короткую в истории российской юриспруденции и самую убедительную для православных присяжных заседателей речь знаменитого защитника, (недаром же у него в МВД какие-то дела были!), и мне сразу же проще стало. Невежливость свою загладил.

– Вам туда? – спросил я Бервлюда и на универмаг «Карелия» указал.

– Н-да, в ту сторону… – кивком подтвердил он, и мы с ним вдвоем направились к пешеходному переходу. Он чуть впереди, а я на полшага поотстав, чтоб со стороны ни кто не подумал, что я его веду, как караванщик. Пока мы стояли у «зебры» и ждали своего сигнала светофора, я заметил на той стороне Сашу Вайера, как обычно расхристанного: куртка нараспашку, пиджак нараспашку, патлы нараспашку кубарем, борода во все стороны торчит, руки в карманах, на животе фотоаппарат, а подмышками тубус и папка с бумагами. Санька меня тоже заметил и тубусом махнул, мол, давай, жду.

Перешли мы с Бервлюдом улицу Кирова, он, как мне показалось, из деликатности, – ведь они еще не были знакомы с Вайером, – чуток кивнул Саше и направился, было, прямо вперед по Маркса, но Вайер мне руку протянул и путь ему преградил:

– Привет, Гриша!

– Привет, Саша!

– По пиву?

– Пуркуа бо ни па?

– Вы вместе? – спросил он у Бервлюда.

– В какой то мере… – ответил я за него.

– Тогда, – прошу! – я угощаю! Я сегодня богатый! – Вайер так убедительно обратился к Бервлюду, что тот, на шаг отступил и слегка склонил в согласии тяжелую ушастую голову.

– Это Саша Вайер, реставратор и художник, – представил я Вайера, – А меня Григорием зовут. Я тоже художник. И писатель. А это – …

– Да, понятно! – сказал Вайер и рассмеялся: – Одним мирром мазаны!

– Ну, хвастай! Как ты разбогател? – спросил я. И мы втроем направились в сторону шалмана «Теремок», где мы обычно встречаемся, пьем пиво, а иногда и кое-что покрепче.

– Помнишь, с месяц назад, я тебе рассказывал о подделке под Поленова?

– Да, было дело. Холст на картон наклеен. Новодел, кажется? Так?

– Нет, не новодел, тоже семидесятые годы девятнадцатого, но какой-то третьей руки европейский пейзажист. Добротный ремесленник. Но…

– Не Поленов.

– Разумеется, нет. Куда ему до Василия Дмитриевича! Хоть я и не специалист по передвижникам…

– Пом… Пом… Пом… – раздались последние и неспешные басовые возгласы. Мы втроем на несколько секунд застыли обернувшись назад, на золотые купола храма Александра Невского, вбирая в себя колебания воздушных волн, и сразу же стало ясно, что всё это время, пока мы здоровались и знакомились, каждый из нас какой-то своей частью продолжал соучаствовать в благовесте…

– … Холст тонированный, кракелюр старый, естественный, а подпись – поверх лака.

– И ты?

– Лачок под подписью, – ну, буквально на полмиллиметра поскреб, и все ясно. Туфта. И получилось, что я мужику тысяч сто сохранил!

– Баксов?

– Конечно… А что ты думаешь, Гриша, сейчас цены такие. На передвижников и фамилии. Они же, эти новые, не живопись покупают, а фирмУ… Айвазян за лимон зеленых зашкаливает. Самый простенький. И потому клиент мне сотенку баксов, – Вайер передал мне тубус и полез в карман за деньгами, – За пол часа работы выдал. Я даже и не рассчитывал на гонорар, – когда это было! – месяц назад! Он, наверное, уже после меня в Москве к другим спецам совался. За подтверждением. Я оказался прав. Туфта. Итак, – гуляем мужики!

Бервлюд удивленно округлил глаза и сверху слева покосился на Вайера, мол, надо же! Как, оказывается, можно легко и честно зарабатывать деньги!

У входа в «Теремок» переминался с ноги на ногу и тер коленями друг о дружку Скрыпач со скрипичным футляром за плечами и двумя таксами на поводке. Младший такс, – кажется, его Али-Бабой зовут, – был в новых и чистеньких штанишках.

– Саша! Подержи, пожалуйста! – Скрыпач сунул Вайеру поводки от собачек и мелкими шажками, но быстро побежал за угол.

– Гриша! Подержи, пожалуйста! – передал Вайер мне тубус, папки и поводки от собачек и скрылся в «Теремке».

– Саша! Мне фифти – фифти! – крикнул я ему вдогонку и спросил у Бервлюда: – Вы водку тоником разбавляете? Или чистую предпочитаете?

Бервлюд зачем-то повернулся назад, осмотрел свои склоненные горбы и грустно потупился. Было ясно, что ему все равно: хоть разбавленную, хоть чистую. Полоса в жизни такая.

Я закурил свою дешевую сигарету без фильтра, и по некоторому оживлению в глазах Бервлюда догадался, что он тоже не отказался бы от табачка. Толстой и доброй верхней губой Бервлюд смахнул с моей ладони на свой язык сразу же три сигаретины, за два жева их прожевал, и отправив самый смак их за щеку, – как конфету. Тут и Вайер подоспел, – с бутылкой водки и стаканами. Еще раз он исчез в «Теремке» и вернулся с пивом в пластиковых стаканах.

Мы пристроили стаканы, бутылку и закуску на выступающий цоколь. Вайер разлил водку, – коротко глянув на Бервлюда и решив, что его, судя по живому весу, должна пробить более значительная порция, – ливнул ему почти полбутылки в пластиковый стакан. Нам водочка досталась в традиционные граненые. В свой стакан я добавил тоника, – фифти-фифти, по вкусу. Чокнулись, – причем Вайер сразу же держал два стакана: свой граненый и пластиковый Бервлюжий: –

– Ангел в чашку!

– Эт-то точно!

Собачки смотрели на меня как на пророка. Пришлось выделить им по ломтику ватрушки, – хоть они и непьющие, но от закуси не отказываются.

Бервлюд опустил в стакан свой толстый и сиреневый язык, чуток опробовал водку на вкус языком и как-то очень просто и легко вдохнул её, словно она сама скользнула ему в глотку. Вайер мгновенно пододвинул ему стакан с пивом, – и пиво усвистало вслед за водкой.

– Хорошо прошла? – спросил Саня.

– Хо! – важно выдохнул Бервлюд в небо.

Конечно, мы немножко подсматривали за нашим новым собутыльником, – не каждый же день приходится потреблять алкоголь в компании с пьющими бервлюдами. Он это видел и несколько демонстративно занюхал выпивку своей подмышкой, как, бывает, мужики по-простецки занюхивают первый стопарь рукавом.

Вторая порция не застоялась.

– Ты не знаешь, кто у них звонарь? – спросил Вайер, кивнув на далекие золотые купола.

– Нет, не знаю. Но мой дед, Константин Степанович, в этом храме регентом хора был. Певчими руководил, на общественных началах, разумеется… Так-то он работягой вкалывал всю жизнь, слесарь на ОТЗ. Он пение церковное любил.

– Когда? – спросил Саня, – Собор только лет десять, как по новой открыли?

– Ой, давно, Саша! Давно, еще до войны. Деда моего еще в тридцать восьмом шлепнули. Бумагу родичам выдали, мол, «десять лет без права переписки». А на самом деле, – убили.

– «Без права переписки»… – буркнул Вайер и скривился, кого-то или что-то припомнив.

Я закурил свою «термоядерную» без фильтра, Саня двумя пальцами показал латинское «V», намекая, что сейчас ему хочется что-нибудь покрепче, я дал ему «Приму», и протянул пачку Бервлюду, мол, еще табачку? Он хмыкнул и надул одну небритую и обвислую щеку, показывая, что еще первый смак в силе.

– А куда писать? Куда звонить? Туда и звон колокольный, – вон-бом-бом! – не доносится! Бабушка моя только в шестьдесят втором правду узнала.

– У-в-ы-ы-ы-ы… – Бервлюд с шумом выдохнул воздух в сторону неба.

– Да-а-а… А не хрен деду было Игнатия Брянчанинова разучивать, когда все остальное население «звейся – развейся» под холодок за шиворот поет!

– Эт-то точно. Не хрен. Помянем! – потупившись, сказал Вайер.

– Помянем…

– Увы-ы-ы, – повторил Бервлюд.

Не чокаясь, мы помянули и помолчали каждый о своих и о своем…

Младший такс Али-Баба вдруг завыл дискантом, словно что понимает, – и я наделил собачек остальной половиной ватрушки. Вернулся из-за угла Скрыпач и огорченно посмотрел на уже пустую бутылку.

– Не грусти! – сказал ему Вайер, – Сбегай еще за одной.

На Бервлюде был надет новенькой кожи недоуздок с красивыми серебряными заклепками, пластинками, насечками и большими литыми кольцами, – сразу видно: ручная работа, орнамент тонкий, восточный мотив с висюльками из голубой керамики. Штучная вещь, а не какая-нибудь веревка пеньковая на грубых узлах. После первой бутылочки он голову держал высоко, как-то чуток выпячивая грудь. Он скользнул по нашим головам невидящим легким взглядом, – словно погладил, – и мечтательно уставился в край неба над крышами, где недавно процарапались следы двух самолетов.

Я тоже прислушался к себе и осознал, что резкое и неотвратимое ощущение несовершенства мира вокруг меня и во мне самом не то что бы подсохло, но оно хотя бы уже не дергает всего меня колотуном. Как, бывает, вылезешь мальчишкой мокрым из теплого озера, и сначала дергает тебя всего на свежачке, аж зуб на зуб не попадает, а через пару незаметных минут ты еще мокрый, и трусы к попке липнут, но колотун уже не трясет.

Скрыпач разливал водочку, разламывал сыр, упрекал своих такс за неумение вести себя в приличных компаниях (желание выпить на халяву у него слишком выпирало), что-то деловито рассказывал Вайеру и мне, – а мне захотелось стать большим, трехметровым, как Бервлюд, смотреть на это все свысока и покачивать полупустыми горбами. Я прикоснулся к его плечу, и поманил пальцем, – Бервлюд наклонил ко мне круглое ухо: –

– Вишь, как суетится! – шепотом сказал я, – За сто граммов он тебе и сыграет, и спляшет, и споет!

– М-м-м… – шепотом ответил Бервлюд и с упреком заглянул мне в лицо.

– Да ладно, это я так, к слову…

– Ну! За знакомство! – Саша поднял два стакана: пластиковый Бервлюду и граненый себе, но Бервлюд так забавно вытянул свой язык и быстро-быстро затряс им, словно дразнясь, что Вайер догадался: – Пивом разбавить? Ерша?

– О! – закатил глаза Бервлюд.

– Да вы, батенька, эстет! – воскликнул Скрыпач.

– А почему бы и нет?

– Уи, пуркуа бо ни па?

– Держи стаканы!

Выпили.

Помолчали.

Опять выпили. Скрыпач стал настраивать скрипку, с надеждой, что мы отговорим его играть, – и мы упросили его поберечь тишину. Время сгустилось, – как часто бывает после приема двухсот грамм сорокоградусной, – стало клубиться и выпадать хлопьями в осадок, – возникли еще какие-то персонажи, постоянные и периодические посетители шалмана «Теремок». Невысокий лысый мужичок с густой апостольской бородой, умными собачьими глазами и аккуратным деревянным молотком под мышкой достал из кармана початую чекушку. Непьющий уже четыре недели поэт Дима с грустными глазами грустно прихлебывал кофе и вскоре ушел. Пьющий уже четвертый день старпом Сергей Алексеевич подкармливал пожилую сеттериху Гаяне сыром и рассуждал о достоинствах стиля протопопа Аввакума. Андрюша Скоробедный привел какого-то высокого лакированного негра, угощал его «Карельским бальзамом» и объяснял ему что-то по-французски. Пал Палыч с зонтиком-тростью, вальяжный и загадочный, снисходительно слушал старпома. Сказочник Вася быстро, за два стакана, всех догнал и перегнал, тыркал во всех по кругу корявым и грязным пальцем и норовил сплясать в присядку. Приехал на трехколесном велосипеде преподаватель живописи Валерий Михайлович, прикинул, что симпозиум еще не подошел к кульминации и какое-то время продолжится, быстро-быстро закрутил педалями, чтоб успеть к подведению итогов. Прозаик Михаил Шураев уже дважды перехватывал мой стакан с выпивкой и сердито шептал мне в ухо, что я совсем разленился, исписался, ни черта не делаю, и что я вообще проходной персонаж. Саша Вайер, прислонившись к стойке, щурился на всех, как ласковый кот-баюн. Бервлюд выпятил нижнюю губу, свысока и снисходительно поглядывал на сборище, но не пропускал ни одного тоста.

Я отобрал у Мишки Шураева свой стакан с фифти-фифти, – водка плюс тоник, – и только хотел объяснить ему популярно, без жестов, что не хрен ему выдрючиваться, потому, что он сам всего лишь псевдоним, причем, довольно случайный, – как нестройную гармонию симпозиума разрушила наглая выходка Скрыпача, – он ухватил Бервлюда за недоуздок, пригнул его голову к асфальту и закричал, что хочет покататься верхом. Я отбил руку Скрыпача, оттолкнул его в сторону, – Вайер возник между нами, чтоб стычка не переросла в драку, – а я почувствовал, что количество принятого алкоголя уже подошло к кризисной массе, и что еще чуть-чуть, – и мне уже будет сложно себя контролировать, и потому я выдавился из компании собутыльников и направился в мастерскую.

Грусть давила мне на становой хребет.

Грусть, изрядно омытая спиртом, обрела физическую форму двух обвислых горбов и стала привычной русской тоской.

Я медленно шел, покачиваясь и выверяя каждый свой шаг, – параллельно мне отражением в темных зеркальных витринах неспешно и одиноко двигался в ту же сторону пегий от седины немолодой бактриан семейства парнокопытных, отряда мозоленогих, ближайший родич дромадеров… Бервлюду тоже было тоскливо, и лишь новый недоуздок с ажурными насечками поблескивал серебром на весеннем закатном солнце и радовал взгляд.