Ныкалка, или Как я был миллионером

После занятий на пленэре я помог Наде Курочкиной отнести мольберт в нашу студию на второй этаж. Обычно от неё ни на шаг не отходила её подружка Танька Бакаева, но сегодня её не было. Я набрался смелости и сказал:

– Надя, можно мне проводить тебя до дома?

Надя от удивления захлопала выгнутыми длинными ресничками и внимательно посмотрела на меня сверху вниз. (Она была выше меня почти на голову).

– Ты? – хлоп-хлоп ресничками.

– Меня? – она невольно отступила пару шагов назад, озирая меня всего в полный рост: от ботинок и до вихров на темени.

– Пр-роводить? – воркочущим и милым звуком «Р-р-р».

– Да. Проводить, – наверное, я покраснел до невозможности. Всем своим лицом, всей своею кожей я почувствовал цвет «алой светлой», самой яркой краски в наборе акварельных красок «Ленинград». – Можно?

Хорошо, что в студии никого не было. Другие мальчишки не видели, как меня скрутило от смущения.

– А зачем? – придавила она меня самым нелепым в такой ситуации вопросом.

– Ну… Ну… – не нашелся я, и готов был позорно сбежать с нашего второго этажа в полуподвал, под защиту «Будущих капитанов», зорко следящих в бинокль за девчонками.

– Ладно, Бор-ря. Пр-роводи… – вдруг разрешила Надя и улыбнулась.

Надя жила на другом конце города, в квартале «немецких домов» около товарной станции. Квартал так назывался за то, что эти шесть домов построили из кирпича после войны пленные немцы. Красивые пятиэтажные дома с водопроводом и канализацией. А у нас-то, в Шанхае, у всех «удобства» во дворе и на весь район один родник у леса и только три колонки с очередями за водой.

Я нес её портфель и слушал.

Всю дорогу я только слушал и слушал Надю, и многое узнал…

Я узнал, что у Нади фамилия «Курочкина» от папы, а её мама в девичестве носила фамилию «Петухова», и что когда ей будет шестнадцать лет, и ей будут выдавать паспорт, она может взять двойную фамилию «Петухова-Курочкина», и это будет очень забавно; что в её классе есть еще «Цыплаков», «Наседкина» и «Кукарекина», а классный руководитель по фамилии «Птушко», и поэтому их класс в школе шутливо называют «Птицефабрикой»; что Надя, кроме студии «ИЗО», еще занимается художественной гимнастикой и имеет второй юношеский разряд; что летом она ездила вместе со студией ИЗО в пионерский лагерь в Сайнаволоке, и там было прекрасно и увлекательно, и они там писали пейзажи; что у неё есть старший брат и младшая сестричка, которая ходит в третий класс; что этим летом она будет сдавать экзамены в художественную школу при Академии Художеств в Ленинграде, в которую принимают после пятого класса; что когда она вырастет, она хочет стать художником-иллюстратором, чтоб рисунки для детских книг делать; что папа у неё работает машинистом в депо, а мама диспетчером; что она очень любит собачек, но дома собачки нет, а есть только у соседей пожилая желтая болонка Кашка; что, кроме Тани Бакаевой из студии «ИЗО», она дружит с какой-то Любой из гимнастической секции… и еще очень, очень многое я услышал и узнал от Нади Курочкиной за долгую дорогу до её дома.

Я нес её портфель и слушал.

Только один раз я попытался вклиниться в её безостановочный монолог и сообщить, что на следующий учебный год я, наверное, запишусь в фото-студию… – но она меня перебила продолжением рассказа о полуслепой соседской болонке Кашке, у которой болят старые зубы, и от этого она злится на всех, гадит в подъезде и может укусить совершенно беспричинно, просто так, от старческой злости.

Я про себя подумал, что слава Богу, что у меня не болят зубы, и что я не пожилая болонка, а так бы точно кого-то укусил или нагадил бы в подъезде!

– Ты что-то хотел сказать? – вдруг остановилась и спросила Надя, искоса разглядывая меня.

– Нет. Молчу-молчу. Просто…

– А эта Катерина! Такая вообр-ражала! Ты пр-реставляешь?! Она чашку держит в р-руках и пальчик в стор-рону оттопыр-ривает! Ужас! Вообр-рожала… Вот… – вдруг умолкла Надя, заморгала выгнутыми ресничками и посмотрела вниз, на свои красные резиновые сапожки.

Наступившая пауза вдруг перешла тишину.

Мы просто шли молча рядом, чуть замедлив шаг.

Сквозь дырчатые кроны деревьев с мелкой молодой листвой сыпались на нас, как из сита, слепящие струйки солнечных лучей. В воздухе пахло прелыми прошлогодними листьями, клейкими почками и газировкой.

Ошалевшие от весны воробьи сбивались в кучки шаловливой малышни, и самые смелые из них прыгали по лужам и смешно трясли крылышками, разбрызгивая искры капелек вокруг себя.

Казалось, что воробышек на какую-то долю секунды создавал вокруг себя блестящий новогодний зеркальный шарик из мельчайших капелек – …

– Бор-ря! Смотр-ри, как он… – тихо сказала Надя, мотнув волнистой челочкой.

– Да! Красиво! Как внутри радужки! Как в шарике цветном! – согласился я, удивляясь и радуясь тому, что мы вместе смотрели на одного и того же воробьишку и подумали об одном и том же.

– Вот… Мой дом. Мы уже пр-ришли…Спасибо, Бор-ря, пр-роводил…

– Уже? – глупо спросил я. Мы стояли у подъезда.

– Да… – Надя взяла у меня свой портфель.

– А на каком этаже ты живешь?

– На пятом.

– Можно, я с тобой поднимусь? Хочется посмотреть все вокруг с высоты.

– Конечно! – улыбнулась Надя.

Я никогда еще не поднимался так высоко – на пятый этаж. Ведь у нас, в Шанхае, все бараки и дома одноэтажные. А с крыши сарайки далеко не видно…

Окно на лестничной площадке пятого этажа смотрело как раз на Товарную станцию, опоясанную со всех сторон забором с колючкой наверху. Множество путей, разъездов, каких-то сараев, длинных складов без окон, штабелей бревен и досок, будок, шлагбаумов, наклонных пандусов, кирпичных крашеных зданий и кочегарок.

Сновали по железнодорожным путям паровозики, перетасовывая с места на место вагоны с бревнами и пустые платформы. Стояло в очередь под выгрузку несколько лесовозов.

Высоченный козловой кран, лязгая цепями и колесами на рельсовых стыках, опускал на платформы пакеты досок. Трудились рабочие-такелажники в ватниках и железнодорожники в черных тужурках, сидели на вышках охранники в фуражках с малиновыми околышками.

Сверху все было видно хорошо, как на макете или на карте военных действий.

– Там твой папа работает? – спросил я.

– Там. Видишь, двухэтажное депо? Он там садится на тепловоз. Машинист. Скор-ро все пар-ровозы спишут и будут только дизельные, как у папы, – объяснила Надя.

– А где же здесь баня для железнодорожников?

– Зачем тебе? Все р-равно на станцию только по пр-ропускам?

– Так просто, интересно…

– Интер-ресно? Что интер-ресного может быть в бане? – удивленно захлопала она ресничками.

Конечно, пацаны-обмылки с улицы Промышленной могли бы ей рассказать, что для них «интересно» в бане. Мои же пивнухи и разговор толстяка с саквояжем осенью, – все это для Нади показалось бы откровенной ерундой! Как для меня чьи-то там оттопыренные пальчики и больные зубы старой болонки…

– Так просто… Так, ты знаешь, где баня?

– Конечно. Вот, видишь, в самом дальнем углу кр-расный дом из кир-рпича? Еще тр-руба над ним? Там баня для р-рабочих… – почему-то обиженно сказала Надя.

– Интересно… Как же к ней можно подобраться? – в задумчивости прошептал я, следя за тем, как трое охранников с винтовками проверяют груженый лесоматериалом состав, который стоял у шлагбаума «на выезд». Один из них залез на платформу сверху и осматривал пучки бревен. Другие шли вдоль состава с двух сторон и заглядывали под вагоны.

– Ты за этим меня пр-ровожал? Чтоб дор-рогу в баню р-разведать? Тебя – что? Пар-ртизаны подослали? Им – что? – в лесу помыться негде? – звонко засмеялась она.

– Нет конечно! – воскликнул я. – Просто так! Просто, один мужик об этой бане рассказывал…

Словно застигнутый за нехорошим делом врасплох, я смутился и побежал вниз по лестнице, крикнув на ходу:

– Пока, Надя! Спасибо! До встречи в студии!

– Пока!… Увидимся, пар-ртизан лохматый! – смеялась она мне вслед, и её переливчатый звук «р-р-р» долго рокотал в моих ушах. Очень хорошая девочка, но…

Но как ей объяснить, что я в пух и прах проиграл в «шанхайку» все свои пивнухи, и мне – кровь из носу! – надо их где-нибудь надыбать!?

Иначе, – даже по своему родному району ходить стыдно…

Почти каждый пацан может спросить: – «Когда рассчитаешься?» «За тобой должок!» «Борька, ты помнишь, сколько с тебя?»

До позднего вечера я ходил вокруг высоченного и длиннющего забора «Товарной станции», осмотрел все три проходные с вооруженными ВОХРавцами, прикидывал, где можно через забор перемахнуть или под него подкопаться, или внаглянку проскочить на территорию станции, прячась за какой-нибудь грузовик и … ничего не мог придумать.

Когда я вернулся домой, мама уже давно готовилась меня пилить и читать нравоучения, но, увидев моё удрученное состояние, только спросила:

– Что с тобой случилось, Боренька? Что с тобой в последние дни происходит?

– Ничего, мама, ничего…

– Нет. Я вижу, что ты в последние дни ходишь как потерянный. Плохо кушаешь. Плохо спишь. Приходишь с улицы слишком возбужденный. Вы так кричите на улице, когда в свои рюхи играете! – ужас! Мне пришлось вчера даже окно захлопнуть! Уши из-за вашего крика разболелись. Разве можно так горячо делить какие-то крышки?

– Да, играли… Сапрыкин жилит. Не хочет честно играть…

– Вот, скажи мне: где ты пропадал столько времени? Ты должен был после Дворца пионеров в шесть прийти. А сейчас уже начало десятого! Хорошо, что отец на охоту уехал, а так бы всыпал тебе за то, что шляешься непонятно где… Ладно, ужинай и спать. Завтра в школу…

После уроков в школе наша классная Мара-Бара устроила классное собрание за апрель. Все по очереди вставали и говорили о своих отметках на других предметах. Потом она чихвостила отстающих и тех, у кого были замечания по поведению от других учителей. Досталось и мне в числе прочих нарушителей: «болтал на уроке» два раза, «перебивал учителя» три раза, «читал на уроке художественную литературу» шесть раз! Одиннадцать замечаний за месяц! Ужас!

Мара-Бара пригрозила лично мне, что за четверть мне светит «тройка» по поведению. Но книжки, отобранные другими учителями на уроках, она все же мне вернула.

Потом она принялась за подготовку к демонстрации.

– Это праздник и выходные лишь для негров в Техасе, а для вас «Первое мая» – обычный учебный день! Понятно? Только вы пойдете не на уроки, а на демонстрацию. Учтите! Явиться вы должны все чистыми и нарядными! В школьной форме. Девочкам – белые фартуки и белые бантики! Мальчикам – белые рубашки и отглаженные куртки и брюки. Бляхи зубным порошком надраить! Пионерские галстуки всем отпарить обязательно! Учтите! Все обязаны прийти на демонстрацию! Исключений не будет. Учтите! Кто не явится, – пусть пеняет на себя! Учтите! Всем «неуд» по поведению поставлю… Учтите!

И так далее… И тому подобное… Еще минут двадцать она распиналась и грозила, пока, наконец, не проговорилась, почему в этом году на первомайскую демонстрацию к нам такие жесткие требования:

– Меня самой в городе не будет, я уезжаю на несколько дней. За вашим классом будет следить ваша новая практикантка, Элина Элеоноровна. Она всех отметит по списку! Учтите!

«Интересно, – подумал я, – а негры у себя в Техасе на демонстрациях какого-нибудь своего негритянского товарища Простопонькина на палке таскают, или им из СССР присылают фотографии наших начальников?»

Разумеется, я «учел» все угрозы Мары-Бары, и первого мая явился на демонстрацию к школе одним из первых. Отглаженный, отпаренный, отдраенный и причесанный.

Выбрал себе из штабеля плакатик «Труд» полегче, чтоб опять не маяться с товарищем Простопонькиным, потолкался на глазах у начальства, – пионервожатой и завуча, – отметился у практикантки в блокнотике, заплатил Кольке Исаеву из четвертого «В» восемь копеек, чтоб он мой «Труд» через площадь Кирова мимо трибуны с начальниками перенес и потом выкинул куда-нибудь, а сам – кустами, кустами, закоулками, – смотался со всемирного праздника солидарности!

На фиг их всех!

Пускай они между собой солидарничают, сколько влезет! Вместе с их Марой-Барой, товарищем Простопонькиным, неграми из Техаса, членами Политбюро и всем начальством в придачу!

Дома я захватил свой старый ранец, с которым мы с Илмаренком осенью в первый рейд за пивнухами ходили, пустой картофельный мешок на всякий случай, переоделся попроще, чтоб праздничную одежду не испачкать, и рванул на откос у железной дороги.

Еще двумя днями раньше я приметил, что железнодорожники там отсыпают гравий для второй рельсовой линии, и потому порожняки с юга всегда снижают на откосе скорость.

Дежурил долго, часа полтора… Я сидел одинокий на откосе, смотрел вниз, на город, видел, как праздничная колонна нашей школы медленно, кусками продвигается к площади Кирова. Представлял наш класс, пацанов, которые стоят кучками, по пять – шесть человек, упирая древки плакатов и портретов в землю, переговариваются в полголоса и ждут, когда по колонне передадут приказ двигаться дальше… Им еще часа два продвигаться до апофеоза – трибуны с начальниками. Будет ли Женька Сапрыкин радоваться товарищу Простопонькину на трибуне, как в прошлом году?

Проходили пассажирские поезда, проходили товарные поезда с голыми платформами, на которых меня охранники на шлагбауме «Товарной станции» сразу же могли бы засечь. Наконец, показался порожняк из хлоппер-дозаторов. Это такие особые грузовые вагоны, в которых щебенку перевозят.

Я на ходу заскочил в тамбур хлоппер-дозатора, по лестнице забрался сверху в бункер и затаился до поры, до времени…

Внутри бункера стоял ужасный грохот!

Ну-дак!

Попробуйте отсидеть часик в пустой железной бочке, по которой кувалдой колошматят! Я почти оглох, но опупел, – точно! У самого голова, как пустая железная бочка гудела…

Наконец, мой порожняк куда-то приехал и надолго застрял на одном месте.

Я постепенно привык к тишине и услышал, как вдоль состава проходят железнодорожники, стучат по буксам молоточками и проверяют смазку в буксах. Постукивая и переговариваясь, они ушли дальше.

Я высунулся из бункера: никого нет.

Справа и слева только пустые товарные вагоны.

С вышки командовал динамик: «Третий состав на седьмой путь!» «Повторяю: третий состав на седьмой путь!»

Вышку с охраной я не видел, её загромождали высокие пустые вагоны.

Но я хорошо запомнил, где она примерно расположена, когда у Нади Курочкиной на пятом этаже всю Товарную станцию разглядывал. Я представил себя на месте партизанского разведчика-подрывника, – тайно, с риском для жизни прокравшимся на занятый фашистами железнодорожный узел. Вокруг колючего забора полицаи со «шмайсерами» и овчарками расставлены, они готовы меня растерзать и расстрелять. А у меня задание от самого командира Ковпака: поставить мину под штабной вагон для германских генералов и нажать секретную кнопку…

И, ориентируясь по голосу из динамика, я пробрался под пустыми товарными вагонами в дальний правый угол станции. Баня оказалось закрытой на первомайские праздники. Листок на двери гласил: «1, 2 и 3 мая баня выходная!»

Сначала я расстроился, мол, все мои усилия и риски напрасными оказались, и не видать мне пивнух, как своих ушей… Выживут немецкие генералы! На моей мине не подорвутся. Но потом я обшарил все вокруг бани, и на заднем крыльце обнаружил большой фанерный ящик с фантиками, мусором, бумагой, битыми бутылками и пивнухами.

Чувствовалось, что месяца полтора-два его не трогали, – вероятно, просто забыли о его существовании. Ведь для взрослых это был обычный мусор из буфета!

Я не спеша наполнил под завязку пивнухами ранец, потом по горстям нагрузил ими мешок почти до половины. Прикинул, что с таким грузом я еще справлюсь, но больше мне не донести, прибрал за собой вокруг ящика мусор и потащил мешок и ранец к запасным путям «на выезд».

Часа через два я заскочил в порожняк с хлоппер-дозоторами, которые теперь «следовали в южном направлении», – как сообщил динамик.

«ВольнО им вагоны с места на место порожними выгуливать!» – возблагодарил я в душе безалаберность железнодорожного начальства.

На подходе состава к Шанхаю я скинул мешок с пивнухами в кусты, а когда вагоны чуток притормозили на откосе, спрыгнул сам. Немного коленку ушиб, – а так, все нормально!

Никогда, ни один пацан в Шанхае еще не обладал таким несметным богатством, как я за один партизанский рейд на Товарную станцию!

Я стал настоящим богачом, шанхайским пивнушечным миллионером!

Я вернулся в кусты за мешком, закинул мешок на плечи поверх ранца и, сгибаясь под грузом, притаранил добычу домой.

Пока шел, загадывал про себя: «Никому! Никому! Никому не выдам места, где я пивнухами разжился! Они меня обокрали, так? Они портсигар с Мао-Цзедуном, деньгами и чешской пивнухой украли? – Так! Они меня обворовали, а я еще должен с ними делиться?! – Нетушки! Пускай сами достают, где хотят! Или покупают у меня!»