Коллекция сломанных пылесосов

 

 

 

Героиня 1

 

Человек в чёрной кожаной куртке остановился на нижней ступени пролёта, ведущего вверх.

– Какие-то проблемы?

Денис не был уверен, надо ли ему встать или продолжать сидеть на корточках дальше, изображая невозмутимость. Он покрутил в пальцах сигарету, помолчал, наконец решил.

– Нет, – протянул он и поднялся, – а отчего такой вопрос?

Денис смотрел в глаза собеседнику, лицо которого было ему не знакомо. И правда, соображал Денис, отчего же вопрос? Человек пожал плечами и прищурился.

– Люди говорят, ты музыку пишешь. Песни поёшь.

Он произносил слова медленно, выдерживая паузы.

– Серьёзно? – также после паузы ответил Денис.

Олеся за его спиной подступила ближе.

– Угу, – человек выразительно покивал.

– Не, – Денис метнул окурок в угол. – Ты обознался.

Изобразив изумление, обознавшийся вынул руки из карманов, чтобы наигранно их развести.

– М-м-м… То есть люди врут? Ай-ай-ай… А я-то поверил. – Он кивнул Олесе: – Девушка, погуляй, ладно? А мы с мальчиком сейчас пойдём уличим хороших людей во лжи.

И он протянул руку к Денису, шагнув на лестничную площадку, чтобы этак, почти отечески, положить ладонь ему на плечо и сопроводить, куда он там собирался.

Денис был левшой, но курил правой. Позёр. Резко, не сомневаясь, он выбросил левый кулак в лицо человека. Этого, не любившего музыку. Пронимающую до мороза по коже. До транса, до болезни. Единственно существующую реальность, ради которой сто́ит продолжать портить воздух. Музыку. Вымещая всё своё презрение и ненависть к тупости, серости, быдлу и грязным стенам подъезда этого и всех прочих, в которых они с Олесей проводили время, чтобы не где-то ещё у знакомых одалживаться, Денис бил человека по лицу, сдирая костяшки в кровь, игнорируя боль, пока тот, не ожидавший такого развития событий, старался и не успевал дать отпор. Обескуражено таращась, шатаясь, он пытался бить в ответ, пытался схватить руку Дениса, но промахивался.

– Сука.

Кровь текла из его разбитого носа, верхняя губа стала почти неразличима. Олеся, всё это время сжимая кулаки, прижимая их к груди, переступая с ноги на ногу позади и рядом и в ужасе взирая на кошмарное происходящее, вдруг бросилась, схватила Дениса за локоть, потянула к себе и за собой вниз, вниз по лестнице.

– Хватит, хватит, хватит…

И они понеслись, прыгая через ступени, цепляясь за перила, только чтобы не полететь кубарем, держась друг за другом. Олеся бежала так быстро, как могла, как никогда не бегала, как и не умела бегать даже, но вдруг оказалось, сейчас она может что угодно, хоть лететь, только не тормозить его, бегущего следом. В шоке, в кураже, на грани. А сверху неслось бессильное и злое «…ты конченый, всё, ****ь, сука, конченый… тебе тут не жить».

Они вылетели на мороз, как пара понёсших коней, в пене и крайнем возбуждении, то ли восторженном, то ли кошмарном. Лишь бы не пасть тут теперь, как те кони. Что? Кони?! Почему на хрен кони?!! И как же смешно, как смешно им с тех коней!

Денис сгрёб Олесю в охапку, даром что нечем дышать, кричал, мол, нельзя останавливаться – раз пошёл, то не останавливайся! Бежали дальше, дальше. Хохотала, задыхаясь, Олеся и держала в своих ладонях его подрагивающую сбитую левую, когда смогли остановиться и перевести дух.

Общим решением было идти к ней на обработку ран. Мать пугалась, суетясь, искала перекись, совала флакончик в руки Олеси, робко пытаясь разглядеть в её глазах ответ на вопрос – куда же подевались вдруг вся рассудительность и здравомыслие её умной спокойной девочки? Отец кряхтел неодобрительно и косился на надоевшего ему уже дурня, которому лень постричься, – и вот ещё вам, теперь кого-то избил!

Но всё равно было Олесе. Ну и что! – отвечал матери её взгляд.

А «какие-то проблемы», в общем, заключались совсем и не в музыке, как это часто бывает. Интересуйся Денис людьми вполовину также, как он был занят звуками, лицо человека в чёрной кожаной куртке показалось бы ему знакомым, ведь он ранее его уже встречал, пусть не лично, но на фотографиях в контакте уж точно. Будь он внимательней, он узнал бы мужа некоей особы, тут самостоятельно не представленной (дело было до Олеси), он понял бы его оскорблённые чувства и, быть может, не отреагировал бы столь бурно на эти, в общем, под рукой оказавшиеся претензии. Но вышло так, как вышло. Денис вынужден был уехать в столицу неделю спустя навстречу своему сложному, пугающему, счастливому будущему.

Олесе же осталось трепетно следить за творчеством Дениса и годы спустя, ровно столько, сколько ему было отпущено, чтобы лелеять это и подобные этому отредактированные воспоминания о нём реальном.

 

 

Героиня 2

 

Наташа перестала набирать текст и выдохнула дым в потолок. Откинулась на спинку скрипучего кресла, прищурилась и, покусывая нижнюю губу, принялась задумчиво глядеть в монитор.

– Она, понимаешь ли, видела себя роскошной соблазнительницей...

Олеся, сидевшая напротив, перестала жевать. Это была первая Наташина реплика после двадцатитрёхминутного молчания.

– А он считал её просто… – Наташа вскинула бровь, склонила набок голову и сделала неопределённое движение рукой с зажатой в пальцах сигаретой.

Не преуспев, однако, в поиске подходящего определения, кем же этот «он» считал «её», она задумчиво стряхнула пепел в коробку от чизбургера и затушила сигарету там же.

Наташа полагала себя писательницей. Теперь она работала над рассказом, в котором высмеивала начальницу, старшего менеджера по работе с ключевыми клиентами, Ренату, – несколько экзальтированную, местами взбалмошную, вполне ещё молодую женщину, не явившуюся ни одного раза в офис в одном и том же наряде за два года работы. Несомненному её успеху у мужчин Наташа что-то около завидовала, чего делать, разумеется, никак нельзя. И завидовать, и высмеивать. Словом, скорее по этим творчески сомнительным причинам, чем почему-либо ещё, работа у Наташи шла туго.

– М-м-м, – Олеся, поглядев в коробку, где затушена была сигарета, с некоторой неприязнью покосилась на свой чизбургер. Вздохнула и отпила сок, хлюпнув им в трубочке.

Наташа встала и, прихватив стаканчик с кофе, над которым чуть заметно поднимался пар, лениво проплыла к окну, шурша юбкой о колготки.

– Так у них ничего не выйдет? – помолчав, спросила Олеся.

Наташа взглянула на подругу, на еду в её руке, отпила кофе и стала смотреть в окно. Там было серо и сыро. Она подышала на стекло, положила на него ладонь и провела ею вниз. Получилось почти как в кино.

– Пусть-ка её челюсть щёлкает, когда она жуёт, – сказала вдруг Наташа.

Олеся положила картошку фри обратно в коробку.

– Это ты теперь с меня портрет рисуешь?

Наташа снова посмотрела на подругу. Они были знакомы уже лет семь, и за всё это время Наташа не видела иной Олеси – всегда блондинка, классическое каре, сдержанный макияж и ни грамма веса в ту или иную сторону. Фотографическое тождество последние семь минимум лет. Словно замерла, зафиксировалась в одном образе кукольной какой-то красоты. Кукла наследника Тутти, – подумала Наташа. И да, челюсть слегка щёлкает, когда она жуёт.

– Ну не портрет, только деталь.

Олеся оставила картошку, вытерла руки, скомкала упаковку от чизбургера, сунула её в коробку к окурку, допила сок, собрала всё это и определила в порядком забитую корзину для бумаг под Наташиным столом. Выпрямившись, протянула руку и сняла с полки над столом громоздкую хрустальную пепельницу. Она думала.

– То есть, я правильно понимаю, – Олеся закурила, – что ты считаешь анатомическую особенность моей челюсти, которая щёлкает, когда я жую – отталкивающей?

Обиделась. Наташа не сразу развернулась, чтобы вступить в дискуссию, отпила ещё кофе, поглядела ещё в окно. Надо сказать, Олеся её тоже порядком раздражала, не только старший менеджер Рената (в рассказе Наташи она называлась Алиса). Та много о себе думала с этой её манерой держать себя неотразимой, всеми желанной в любом обществе. Эта же – просто откровенно бестолкова. Да, и тоже совершенно неотразима, конечно. Портрет я с неё не тот рисую, понимаете ли. Ну да, строго говоря, не тот. Тот уже написан.

– Олеся, родная, любой жест, привычка, черта будет иметь как положительную, так и отрицательную окраску в зависимости от совокупности прочих характеристик, данных персонажу автором.

Наташа решительно вернулась к столу, поставила на него недопитый кофе, кофе выплеснулся, но Наташа уже развернулась к книжному шкафу, оставив Олесе наблюдать неприятную лужицу на столе. Пробежав пальцами по корешкам, Наташа вынула с полки искомую книгу, открыла на закладке.

– Вот, Бунин, «Лёгкое дыхание», смотри, как он пишет.

И начала читать: «…а она ничего не боялась – ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрёпанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких её забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней всё то, что так отличало её в последние два года из всей гимназии, – изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз...».

– Ты посмотри, – с жаром принялась за разбор Наташа, – как из описания довольно неряшливой, неловкой, совсем неженственной девицы, казалось бы, он рисует нечто совсем иное, добавляя другие слова: «изящество», «ловкость», «блеск глаз»!

Наташа была с Буниным запанибрата, легко писателю тыкая.

– И вот портрет не то, что могло бы быть, оставь он только первые слова о ней или добавь иных, ну, не знаю – неаккуратно пришитое кружево воротничка, неухоженные руки, стоптанный на строну каблук – и всё, образ отталкивающий, и никакое лёгкое дыхание не поможет!

Олеся, слушая, не слишком проникалась всем этим, что так волновало Наташу – всей важностью слов. Сама она читать не любила и сейчас скорее понимала Наташину эмоцию, чем логику. Для Олеси было всё одно – что рваные коленки, что заголившиеся. Она курила, привычно сидя с ногами в кресле, можно сказать, это было её место в Наташином доме, и наблюдала поверх своих коленей за перемещениями подруги, которая не могла стоять, и уж тем более сесть никак у неё не получилось бы. На своём коньке, со своей страстью к словам, она торопливо шагала по комнате с крутыми разворотами от двери к окну мимо громоздкого, во всю стену вросшего ещё при её деде книжного шкафа. Наблюдая за ходом рассуждений подруги, Олеся не обижалась, но думала о том, далеко ли этот конёк сможет Наташу завезти. Учитывая отсутствие хотя бы тоненькой книжонки с её именем на корешке в местном шкафу, ясности нет, – констатировала Олеся, промакивая кофейное пятно салфеткой и отправляя салфетку также в ведро под столом, – какие «прочие характеристики» сейчас тут ни расписывай. Сигарету свою Олеся аккуратно затушила о гранёный уголок большой хрустальной дедовой пепельницы.

Полдень миновал, текущие сутки отправились дальше по мокрой дороге в ночь – холодную или тёплую, невротически бессонную или в оглушении почти без снов, перед текстом на экране ноутбука, или в тёплой ванне с пеной, но одинокую для всех присутствующих, конечно.

Спустя же три с четвертью недели периодических дымных обсуждений, молчаливых посиделок со стаканчиками, принесёнными, вот как сегодня, из кофейни на углу, и ночных терзаний над сочетаниями слов, Наташин портрет Ренаты-Алисы получился наконец. И он вышел совсем не тем, каким она его начинала. В этом портрете многие с готовностью увидели бы себя. И дело даже не в том, что «Скарлетт О’Хара не была красавицей» (ну да, конечно), или что героине пришлось пройти через некие захватывающие события, вопреки всему приведшие её к торжеству в финале, и даже не в том, были ли сами эти события такими уж захватывающими – это всё было не столь важно для многих, готовых отождествить себя с героиней. Важнее всего было, что воображаемая Алиса, прожив для Наташиного повествования сложный кусок своей воображаемой жизни, в конце концов, в итоге итогов, в сухом остатке, в финале – просто была счастлива. Forever and ever.

Отдав Алисе часть себя, своих воспоминаний, своей жизни – реальной и вымышленной, своих и чужих черт и привычек, – Наташа рассматривала получившийся портрет и думала, что, возможно, не так уж беспочвенно считает себя писательницей. Так и решила. А мнения Олеси не спрашивала.

 

 

Синяя кошка

 

Пропустил её перед собой, дверь прикрыл. Встал в проёме, смотрю. Она развернулась, два шага сделав, глянула круго́м, нахмурилась. Тень кружевная на лице её и голом плече от фонаря за окном, мягкий завиток у виска. Круглая бусина на тонкой цепочке блестит в вырезе платья. На меня не смотрит, губы поджала, отчитывать собралась. За бесцеремонность. И руки под грудью сложила. Стоит, не понимает, как выглядит. Или понимает?

– Ну, – распорядилась, однако не слишком уверенно. – Включай свет и говори уже, что хотел.

Я делаю к ней шаг, и ещё один. Ей некуда отступить. За спиной у неё массивный дубовый стол, на столе стопки книг. Рядом со столом тоже. И вот она в плечи мне упирается и не верит.

– Дима, ты что?

Я обнимаю её. Под моими пальцами впадинка между лопатками через тонкую ткань, тугая узкая полоска лифчика, кожа на плече над воротом платья нежная, гладкая.

Она замерла и ждёт, что дальше. Женщина. Женщину зовут Алиса.

– Делаешь вид, будто не на меня смотришь, а так, взглядом мимо скользила…

Алиса отворачивает лицо, её волосы щекочут мне нос.

– Когда гульку эту глупую на затылке вертишь, на шее родинка видна… У тебя нет седых волос – почему, красишь? – от её мягких волос совсем близко аромат её духов.

– Нет, не крашу, мне не нужно! Сколько мне, по-твоему, лет?! – возмущённо фыркает, злится, но так. Так, как можно злиться, когда не сделать шага, не наделав шума. Я не отпускаю её.

– Что ты делаешь? Ты с ума сошёл…

Это забавно, как она упирается и делает вид, что я должен немедленно её отпустить. Я чувствую запах её кожи и волос у виска, не духов, другой, сладкий запах, не запах даже – дух, дурман, его хочется присвоить, разобраться в нём, понять, что он значит. Это как будто не про слова, а от тех инстинктов, которые управляют существованием, понимая о подножном корме и охоте без того, чтобы давать им названия, когда запах заключает в себя всю или почти всю информацию об объекте и мире вокруг... Я ощущаю на шее и подбородке её лёгкое сбивчивое дыхание, смотрю на неё, вижу порхающие тени ресниц на щеках, прикасаюсь большим пальцем к ямочке на её подбородке и говорю ей, рядом с её мягкими губами, которые она не прячет больше, что знаю, что ей тридцать два, но когда она злится, то морщит нос, вот этот, – как щенок, который вот-вот чихнёт, и это забавно, потому я не могу устоять, чтобы не злить её. Она морщит нос и не может не улыбнуться чихающему щенку, её зубы сверкают, она опять шепчет, что я сошёл с ума и окончательно перестаёт делать вид, что меня отталкивает.

Я не слишком сомневался, что всё так и будет, но приятно, что насчёт Алисы я оказался прав. Она здесь со мной в кабинете отца, из которого два больших окна смотрят на две стороны перекрёстка моего детства. Дедова старинная мебель, отцовские книги, его книжный шкаф, его профессорский рабочий стол, под которым весело и удобно было прятаться. Теперь это кабинет моего брата, он вслед за отцом доктор наук, уже два месяца как. Получил диплом, гордится, отмечаем. По этому поводу я и заманил Алису на наше светское мероприятие. Она ведь не знала ничего о существовании отцовского кабинета. А сейчас смотрит на меня и улыбается мне в свете фонаря моего детства.

Алисе делается всё равно, сопротивление кажется ей глупым, диким, ненужным, неуместным... не хочет же она в самом деле привлечь внимание всех в этом доме? Пусть как есть… слова его смешные, даже если за ними ничего не стоит… но это разве возможно, чтобы не стояло ничего? Надо просто принять условия, ведь это действительно просто – не решать, раз уж он всё решил сам. И если думать… если думать – именно в этом всё, вся суть, в этом его, всегда его решении всё существо отношений. …И «что сейчас происходит» или «что же я делаю» – это можно сколько угодно, но всё так, как есть, и таковым останется… Над входной дверью в её поле зрения, высвеченная светом фонаря с улицы, картина с синей кошкой. Кошка возлежит на тахте, свесив заднюю лапу, и насмешливо глядит на Алису.

Алиса смотрит на кошку и на Диму, не отступая, не прячась. Она здесь, и она согласна на его к ней отношение. А в это время к месту и не к месту в её сознании всплывают обрывки образов-воспоминаний о психотерапии – группе личностного, блин, роста, на курсе которой Алиса чуть не умерла от тоски, стыда и экзистенциального ужаса, но где ярким пятном сияло впечатление – слова одной из участниц, пожелавшей удачи, и не помнила Алиса чего ещё, человеку, который того действительно стоил, сказав ему в числе прочего, что он «настоящий». Вот это слово приходило, когда она смотрела и не смотрела на Диму сейчас и всякий раз, когда делала вид, что взглянула совершенно случайно, просто ей вот именно теперь вдруг понадобилось смотреть в ту сторону, где имеет место быть он, Дима. Так совпало.

А сейчас, в этот момент она ждёт его, его уверенность, его волю – и принимает всё, что бы он ни решил, и глаза Алисы делаются почти совершенно чёрными – так расширяются в темноте её зрачки. Джазовые вариации просачиваются под дверь, мешаясь смехом и отзвуками голосов снизу, тени по углам кабинета скрывают что-то удивительное, таинственное. Счастье открытий огромного мира, прямо как в детстве, спускается послушными движению пылинками в волшебном серебряном свете, льющемся из окна, переплетается в замысловатых узорах ковра на полу и прячется в его мягком ворсе, в котором тонут туфли и мысли. Слово «настоящий» будто бы становится прямо сейчас оправданием для Алисы, становится тем самым волшебным словом, что снимает все колдовские чары и разбивает все стальные запоры любой мрачной башни из стекла и бетона, где заключена принцесса.

И вот он, Дима, принимает не себя ответственность за происходящее. Сейчас, и постоянно, и всегда. Именно так она думает, много больше, чем надо думать.

А та участница терапии, что научила Алису слову «настоящий», она запомнилась в завораживающе глубокого синего цвета платье – точь-в-точь эта кошка.

 

 

Коллекция сломанных пылесосов

 

– А вот это моя коллекция сломанных пылесосов, – киваю в заставленный угол гаража, проходя мимо.

В углу три вертикальных пылесоса разной степени износа, все пережили гарантийный срок лишь на считаные месяцы (в доме собака), ремонту бесплатному не подлежат, а платный ремонт по нынешним его ценам никак не может представлять альтернативу покупке нового агрегата. Вот и накопилось. Спутник мой, маневрируя по бетонному полу между не слишком чистой зимней резиной и стеллажами с банками свекровиных заготовок, косится в указанный угол, хмыкает и кивает.

Работает неизменно всех радующая моя новая шутка, вот не забыть бы, с кем её уже шутила, а то будет глупо, думаю я. Выйдя на задний двор, останавливаюсь, улыбаюсь, беру спутника под руку, он хоть не ожидал, но не против. Выходим в сад, идём по дорожке из белых камушков между кустами малины и смородины, мимо четырёх старых яблонь и двух несколько запущенных слив (хозяйство свекрови). Подвожу к альпийской горке, отпускаю.

– Ну а это гордость, гордость, – почти флиртую, жду похвал, получаю.

Гость произносит комплименты, я поправляю, мол, они должны быть адресованы мужу… Наблюдая каменеющую мину, добавляю – бывшему… Затеяли старую как мир игру. Говорим одно, думаем другое, следим, приглядываемся, ждём и боимся разочарования.

Да нет, всё хорошо, – улыбаюсь я красиво, поглядывая как бы по сторонам. Задеваю взглядом спутника. Всё со мной нормально. Я в полном порядке, несмотря на развод. Мне только тридцать пять. У меня большие планы на меня, на мою жизнь и на мою литературу. Вот так, ни много ни мало, ни отнять, ни добавить, ни дать ни взять, так, стоп.

А дорожка приводит нас на скамью под куст сирени; спутник мой делает вид, что стряхивает для меня невидимую грязь, но лишь пачкает рукав подоблупившейся за зиму краской. Да, спутника зовут Игорь, я встретила его в офисной столовой, покупал куриный бульон, хлеб и компот. Он уступил очередь моему подносу с винегретом, подал на остановке руку, лифт потом как-то ещё для меня задержал. И вот мы здесь, на скамье под кустом сирени. Ждём, пока остальные прибудут на этот последний для меня пикник на мужниной даче. Или крайний. Или последний раз, когда я встречаю здесь своих гостей по обоюдному с бывшим мужем согласию. Такая какая-то комбинация слов. Чуть поодаль уже полна угощений беседка, выбранная для сегодняшнего солнечного, практически корпоративного мероприятия, все будут с работы.

Сидим. Я улыбаюсь Игорю, он – мне. После недолгой паузы Игорь смотрит в забор, потом на меня и предлагает откупорить бутылку вина, если я не против. Поднимается, спрашивает, какое я предпочитаю, джентльмен. Я предпочитаю белое сухое игристое. С ним он манипулирует в беседке пару минут. В это время я достаю зеркальце, трогаю чёлку, поворачиваю лицо вправо и влево, нахожу отражение удовлетворительным.

– Наташа, – слышу его голос, успеваю спрятать зеркальце в карман.

Игорь возвращается с одним наполненным почти до краёв бокалом и садится на краешек скамейки, трепетно так ко мне развернувшись.

Я вся внимание.

– Я хотел с тобой поговорить. – Протягивает игристое. – О твоей коллеге.

– Так, – я медленно беру пластиковый треугольный сосуд с тёплым содержимым, – слушаю.

И вот Игорь чуть прикасается к моему колену, подавшись вперёд.

– Понимаешь, я бы хотел, чтобы ты... ну, порекомендовала меня ей, Олесе. А то я всё никак не могу к ней подступиться… – и он заглядывает мне в глаза и что-то типа робеет.

Да нет вопросов. Конечно. Какие проблемы. Улыбаюсь и пью.

 

 

Герой

 

– Ну ничего себе, вот это встреча, – Олеся разводит ладони, растопырив пальцы, на красивом лице её сияет белозубая улыбка.

– Ты о чём? – Наташа бросает визитку на кофейный стол, не глянув в неё. Тянет к себе громоздкую хрустальную пепельницу. На визитке указано: Василий Иванович Перван, доктор философии, профессор кафедры такой-то и далее по-английски, Prof. Vasily Pervan, Dr. of Phylosophy (PhD)...

– Как о чём? В смысле? – Олеся склоняется в сторону Наташи, словно бы это поможет сделать речь понятнее. – Ну, такой человек, твой одноклассник, блин, серьёзный человек… Почему ты о нём ничего не говорила?

Наташа устало откидывается на спинку скрипучего стула, затягивается, прозрачной, почти незаметной струйкой выпускает дым. Как будто не весь, как будто большая часть его остаётся у неё в лёгких.

– Олеся, я не училась с ним в одном классе, это Димин брат, которому он меня сватает, – затылок Наташин на холодной стене.

Повисла пауза, кажется, что можно услышать, как хлопают накладные Олесины ресницы.

– Сватает... кто, кому... В смысле? Как это? – Олеся застывает в недоумении.

Наташа закрывает глаза и молчит некоторое время, сложив руки под грудью, сигарета витиевато дымится в её тонких пальцах.

– Дима. Васе. Меня. Вот так. Дима хочет как лучше. Как умеет, так хочет. – Почувствовав, что такого объяснения немного недостаточно, добавляет: – Василий, по его мнению – полная противоположность моему бывшему мужу...

Взгляд Олеси некоторое время ищет разъяснений по сторонам.

– И что?

Наташа усмехается.

– Да ничего.

Олеся опускает руки и смотрит на визитку.

– Подожди... – и она снова наклоняется к Наташе, – но он же узнал тебя!

Наташа пожимает плечом.

– Ну такое... ему было проще меня узнать, – она делает акцент на этом «узнать». – Проще, чем сопротивляться и спорить. Это было бы, в конце концов, глупо, не нужно… неуместно.

И она усмехается чему-то невидимому и выдыхает почти невидимый дым.

– Наташа, – тихо, разделяя предложения, говорит Олеся. – Наташа, я поверила тебе. Он поверил тебе. Ты убедила этого человека, что он сидел с тобой за одной партой.

Олеся говорит так тихо и напряжённо, словно бы произносимое ею не должно быть услышано за пределами этого стола, будто страшную правду излагает, компрометирующий факт. Её глубокого синего цвета глаза распахиваются всё шире, а брови ползут и ползут вверх.

– Мне, будем считать, повезло угадать, – также почти шёпотом и с расстановкой отвечает ей Наташа, не открывая глаз. – Попала в образ.

Своей недоброй шуткой она, разумеется, вытолкала только что взашей Василия из этой комнаты и из своей жизни. Ведь что-то восемь минут назад она хохотала как сумасшедшая, изображая такую бурную радость от встречи с «одноклассником» Васяней, Васюткой, Васечкой, что, вкупе с лихорадочным сверканьем этих её тёмных, как подвал, глаз, манерой поджимать пухлые губы и по-детски заводить за ухо непослушные волосы всей ладошкой – всё это в совокупности мощным своим натиском, какому совершенно невозможно сопротивляться, не могло не привести к закономерному, почти неизбежному итогу, в котором начавший уже лысеть, потеющий, не слишком высокий человек в хорошо, однако, сидящем костюме-тройке, округлив глаза за толстыми линзами очков, позволял хватать себя за руки и вспоминал, ох, вспоминал девочку с косичками в белых бантах, на которую имел смелость смотреть, лишь замирая, когда голова её склонялась к его тетрадке, откуда она списывала пример. Какой пример, он совсем не помнил, да и какие такие примеры можно было списывать в начальной школе…

Наташин телефон вибрирует.

– Я вот... решил сразу созвониться...

Даже Олесе, сидящей через стол, слышно, как Василий сопит в трубку, подбирая слова.

– Ну, мало ли, затеряется визитка… – он смущённо хмыкает. Молчит. – А вообще, знаете... хотел сказать, ваше лицо мне сразу показалось знакомым, тогда ещё...

Он снова молчит, не говорит и Наташа.

– И... даже если бы мы с вами... и не были бы в одном классе, это всё равно... я вас как будто всё равно давно знаю.

Василий прощается, спрашивает, можно ли ему позвонить завтра, Наташа кивает, затем отвечает, затем кладёт трубку. Она долго смотрит на свой телефон. Ищет в нём что-то, находит, берёт со стола визитку Василия и на обратной её стороне записывает ручкой, каких у Наташи на столе всегда россыпь: «Игорь +79...». Визитку протягивает Олесе.

– Дениса больше нет, даже если и был когда-то. А Игорь очень хочет, чтобы ты ему позвонила.

 

 

Героиня 3

 

Рената тяжело опустилась на оптимистичный белый стул. Стул стоял у стола. За столом сидела маленькая хрупкая женщина в фиолетовом медицинском костюме, она, подавшись к огромному монитору, что-то высматривала в разноцветных ячейках рабочего календаря. Коротко кивком извинилась – секунду. На руке её позвякивали подвески браслета, пальцы с вишнёвого цвета свежим маникюром рыскали по клавиатуре, то замирая, то пускаясь в короткие разбросанные пробежки. Солнечного света не было, лишь едва заметными полосками в закрытых жалюзи был обозначен день. Словно в этом кабинете не имело значения время. Наконец врач нашла всё, что искала и, сев прямо, произнесла с лёгкой формальной улыбкой:

– Я вас слушаю.

И вот Рената, глядя в приветливое спокойное лицо, осознала, что назвалась наконец пациентом. Переступив порог этой комнаты с фотографиями младенческих лиц по стене над рабочим столом, она пришла к врачу, и её проблема сейчас станет медицинской, а не её личной бедой. Это только казалось, что Рената зашла и подсела к этому аккуратно прибранному рабочему месту с пустыми руками. На самом деле она прибыла с багажом, огромным чемоданом багажа невротических бессонных ночей, тревожных ранних пробуждений словно бы от кошмарного сна, но, напротив – в него, в новые дни, недели и месяцы всегда бесплодного ожидания. Она пришла с мучительным, деструктивным, ненужным ей опытом прислушивания к сигналам своего тела, которые значили что-то или не значили ничего, мучили своей невнятностью, многообещанием и обманом всегда, каждый раз, на протяжении многих лет. Начитавшись всякого, Рената знала, что её тело может функционировать почти фантастическим манером, когда всё происходящее с ним зависит от мыслей и чувств – будто мистически, на первый взгляд, но нет, всё вполне научно, нейроэндокринно – на второй. Наука словно измывалась над ней, она констатировала факты, как гадалка, которая, обрядившись в белый халат, глядит при этом в стеклянный шар.

Её тело, как оказалось, умело реагировать на тревогу, страх, диету и даже на собственные её просьбы к нему и, словно издеваясь, медлило с желанными ответами, давая с каждым днём отсрочки ещё чуть надежды, ещё немного робких вспышек радости, при мысли, что, может, может, ну может быть… Нет, давало наконец ответ тело, не может. И вот Рената пришла сюда не как ходят к врачу, когда закололо в боку или заныло в груди и надо бы пройти обследование, получить терапию, а как ходят к колдуну спустя жизнь отчаяния, чтобы попросить о чуде и неважно уже больше, какими средствами.

Не то чтобы она не верила в возможность такую для себя – иметь ребёнка, она просто знала, что его у неё нет. Всё, что нужно для появления ребёнка, есть, а самого его нет. По каким-то никому не известным причинам её здоровый, без опыта дурных болезней и циничных процедур организм не становился организмом для двоих.

Застыв на стуле, она произнесла, глядя на красивые руки врача:

– Бесплодие.

 

 

P. S.

 

Наташа стоит у окна и смотрит, как под дождём мелко дрожит роскошная зелень сирени. Цветов ещё нет, и Наташе нравятся эти кусты такими – яркими, чистыми, без удушающе-приторного, крикливого аромата. Крупные капли, собираясь на листьях, падают отвесно, отскакивая мелкими брызгами от жёлтого кузова грузовика, уткнувшегося кабиной в сиреневые заросли, наполовину скрывшись в них. Грузовик совсем забыт по причине появления страшно увлекательной деревянной лошадки – её Василий спустил накануне с чердака, и они с Лёней вечер напролёт аккуратно восстанавливали рисунок на её плоских боках – три большие круглые красные ягоды и к ним два салатовых листочка с толстыми коричневыми прожилками. Сегодня Лёня с лошадки почти не слезает и даже спать планирует после обеда только с ней. Увещевания про размеры кроватки пока не сработали.

Старинный фонарь, стоящий у крыльца уже более века и освещающий вечерами кабинет, лестницу и гостевую комнату на втором этаже, очистился от пыли и блестит чёрным чугунным боком. Кабинет тоже, Наташиными стараниями, освободился от лишних предметов – всякому было определено его место в доме. По углам больше не кособочатся нагромождения всякой всячины под покровами старых выцветших покрывал и наволочек, и книги больше не располагаются неупорядоченными стопками тут и там под руками и ногами. Наташа аккуратно расставила их все, найдя для каждой полку и ряд – по темам, годам и авторам. Василий за процессом приглядывал и остался весьма доволен. Очарование таинственности, запущенной, запылённой старины в стенах дедова кабинета рассеялось от наведения регулярного порядка, обстановка сделалась бытовой, почти обыкновенной, но жизни прибавилось.

Самой обычной жизни, какую живут, а не о какой грезят. Наташа хотела поначалу убрать синюю кошку, даже нашла для неё место в чулане под лестницей, но потом передумала. Совершенно неважно, в каком углу этой старинной семейной дачи кошка обитает, она здесь была, есть и будет. Как и сама Наташа, кажется.

 

 

P. P. S. Forever and ever

 

Лёня идёт кушать,

Кушать и пить компот.

И маму он будет слушать,

А не наоборот.

 

И смех на кухне – переливчатый заразительный детский хохот из стульчика для кормления, свежезаляпанного манной кашей. Лёня любит, когда мамины слова звучат так странно, созвучно. Он благодарный слушатель. Мама Алиса, скажи ещё. Папа Дима, не мешай.