Надька

 

 

 

– Михаил Христофорович, скажите на милость, у нас дом культуры или авгиевы конюшни?

С таким вопросом в кабинет директора "ДК железнодорожников" Михаилу Христофоровичу Рылову ворвался режиссер народного театра Вольдемар Марцуль: молодой человек с манерами героев американских вестернов и лицом персонажа стенда "Гости нашего медвытрезвителя".

– Ну-ну-ну. Тихо, тихо. В чем дело, Вольдемар Францевич? – поинтересовался директор М. Х. Рылов.

– Дело в том, что для моей новой концепции требуются неординарные костюмы, а у нас в костюмерной хер знает что и сбоку бантик… Одни попоны! Да и те в таком состоянии, что на них не всякая собака лапу поднимет.

– В очаге культуры попрошу без выражансов! – осек режиссера М. Х. Рылов. – Вот вы говорите, сбоку бантик? А я, например, на попонах бантиков отродясь не встречал. Значит, все-таки в ней… в костюмерной… кое-что имеет быть в наличии… возьмите и подгоните, так сказать, наличие под необходимость! Проявите режиссерскую сноровку.

– Если бы я собирался театрализировать жизнь извозчиков, коневодов, или на худой конец цыган, тогда да… тогда другой вопрос. Но дело, видите ли, в том, уважаемый Михаил Христофорович, что я хочу воплотить на нашей сцене эротическую концепцию, а не конский базар.

Режиссер принципиально называл свои постановки – концепциями. Последнюю из них он решил посвятить гонимой в городе Приозерске (где происходят события этой повести) эротике.

– Эротика?! Вам, что здесь, любезный, Голливуд!? Смотрите у меня… – директор сурово погрозил пальцем.

– Ну, я не так выразился. – Режиссер понял, что не к месту и не ко времени засветил свои творческие планы. – Не об эротике, а… "все о любви"! Так сказать, ее концепция в современном философско-эстетическом ключе.

– Ах, вот оно что… О любви… В ключе… Вы, я надеюсь, согласовали вашу концепцию с В.П.Утиным? Мне, знаете ли, ваши комитетские шурды-бурды вокруг скирды вот где сидят.

Директор растопырил V-образно пальцы и ткнул себя в кадык.

– Не волнуйтесь, Михаил Христофорович. Концепция находится в стадии доводки. – В. Марцуль поставил на директорский стол бутылку "Экстры", четвертинку черного и кусочек свежемороженого сальца.

– Ну, тогда другое дело… тогда… Я в райкоме! – крикнул М. Х. Рылов секретарше. – Так вы говорите, концепция на мази?

Директор достал из стола два граненых стакана и банку кильки в томате.

– Я бы даже сказал, на вазелине. Мало того, Утин поставил ее под личный контроль, как идеологически полезную вещь, – соврал, не дернув и бровью, режиссер В. Марцуль.

 

Майор ГБ В. П. Утин, или Утя, как называли его за глаза городские жители – выжига, держиморда и ретроград – несмотря на самый что ни на есть бунтарский возраст – тридцати трех лет отроду – ведал в городе Приозерске идеологической работой. Несколько лет тому назад этот самый Утя разгромил первую городскую андеграундную выставку!!!! В знак протеста творческие личности переименовали тогда Приозерск в Безнадежнинск, вложив в это новое имя не географический, а заковыристо-политический подтекст.

Хотя, если быть справедливым, то город иного названия и не заслуживал. Два кола, три двора, тысчонка-другая затурканных жителей. Серый, смурной, скособоченный – в нем даже смрадный воздух пах полным отсутствием жизненных и творческих перспектив.

– Так вы говорите, что в костюмерной нужной вам атрибутики нет? Плохо! Плохо! Ну да Бог с ним, давайте за хорошее, – директор ловко сшиб водочную "бескозырку".

– Так что же мне все-таки делать с костюмами, Михаил Христофорович? – поинтересовался, закусывая килечкой, режиссер.

– А знаете что, обратитесь-ка вы к Надьке-швее, – жуя сальце, посоветовал М. Х. Рылов. – Возможно, эта самая Надька и поможет вам как-то с вашими костюмами. Моя жена, например, отзывается о ней не иначе как о Марье-искуснице. А уж угодить моей супруге…

– Хм-гм. Кто такая? Из чьей компании? Почему я не в курсах? Хым – хым – хым, – с интересом захмыкал большой охотник до "свежака" В. Марцуль. – Ну и как эта ваша Марья-Искусница. Молода? Хороша собой?

– Надька-то? Да как сказать. Не то чтобы молода и хороша, но и не сказать, что старая каракатица. Так себе – лучше не скажешь. Да она, собственно, в городе без года неделя. Кто, откуда, то неведомо. Вроде странницы. Говорят, что из имущества только собаку и привезла. Чушь, конечно, бред, но за что купил, за то и продаю, – облизывая сальные пальцы, пояснил директор. – Короче, обратитесь к ней по поводу ваших костюмов… только… Вольдемар, я вас прошу… Без ваших этих сексуальных эксцессов и финансовых гешефтов.

– Понял, Михаил Христофорович, сделаем, так что и комарик не подточит хоботка. Позвольте адресок? – режиссер обнажил шариковое перо.

– Большая Лесная 12. – продиктовал М.Х. Рылов.

 

Вечером того же дня режиссер В. Марцуль толкнул калитку на Б. Лесной 12.

Узкая дорожка из битого кирпича. Кусты смородины. Приземистые яблони. На привязи лохматая, коротконогая неясной породы собачонка, каких обычно хозяева кличут "шариками", а уличная шпана – "кабысдохами".

– Гав, гав, – облаяла режиссера псина.

– Пшол! – В. Марцуль поднял с земли увесистую яблоневую ветку.

– Жучка! Жучка! – остановила подвергшуюся опасности собаку высокая, светловолосая, круглолицая, не сказать, чтобы привлекательная, но и не без изюминки женщина. О таких провинциальные остряки цинично заявляют: "жениться – не женился бы, а влындеть – влындел бы".

Вольдемар Марцуль хоть и жил в провинции, но мыслил все же режиссерскими терминами. "Не Марлен Дитрих и не Грета Гарбо, но под ногу заехать можно".

– Вольдемар Францевич, – представился режиссер и галантно шаркнул каблуками. – Какая прелесть! Сколько романтизма! У вас, мадам, не дом, а прямо "La maison sous les arbres". Смотрели одноименный фильм Рене Клемана? Мне, антре ну, не импонирует его "психологический поляр". Да и вообще я не любитель французской "новой волны". Я поклонник итальянского неореализма: Роберто Росселлини, Витторио де Сика… А вам какие, простите, фильмы нравятся?

– Мне? Про любовь! Чтобы цветы, музыка, танцы… – хозяйка, как любят выражаться начинающие поэты, загадочно улыбнулась.

– Ба! А я как раз вынашиваю план новой концепции и как раз о любви. Все есть: фабула, финал, а костюмов понимаете, нет. Тут нужно что-то такое нежное, воздушное, эротичное, а у нас в костюмерной один, уж вы простите, дрэк. Мне посоветовали вас. Говорят, ступай на Б. Лесную двенадцать. Там де живет Марья-искусница. Вот я и пришел. Позвольте узнать, как вас величать?

Режиссер еще раз, но в этот раз не к месту, шаркнул каблуками.

– Надя.

– Ага! Надежда – мой компас земной. А удача награда за смелость, – пропел отрывок из популярного шлягера В. Марцуль.

– Какая Надежда! Бросьте вы. Меня все в округе просто Надькой зовут. Зовите и вы. Мне так привычней.

– Нет, уж простите, но я вас буду звать Надеждой. Тем более что у меня, если вы позволите мне так выразиться, костюмная труба и одна надежда только на вас, – скаламбурил режиссер и ввел хозяйку "La maison sous les arbres" в курс дела. Впрочем, к слову сказать, это уже произошло за столом, за рюмкой "Столичной", за наваристым борщом, за кашей с куриной грудкой и клубничным морсом. В кулинарных делах хозяйка была несомненная мастерица.

"Хм, а как насчет про это?" – подумал сытый режиссер и, не откладывая (как любят писать плохие беллетристы) дела в долгий ящик, втерся в ту же ночь в Надькину постель.

В Приозерске-Безнадежнинске хоть и боролись с эротикой, однако ж, сексуальные нравы в нем были просты и незатейливы.

 

– Сделаешь, малыш?

Это уже утром на веранде с кофейным напитком "Ячменный колос" и дорогой сигаретой "Опал" в руках хмуро поинтересовался режиссер. По всей видимости, в смысле эротизма хозяйка "La maison sous les arbres" оказалась несколько хуже кулинара.

– Костюмы в моей новой работе – вещь архиважная. Они несут не только эстетическую, но смысловую нагрузку… органично, что называется, вписаны в ткань повествования. Насчет филок не беспокойся. ДК оплатит. Как думаешь, дня три тебе хватит?

– Три не три, а недельку надо, – ответила Надька.

– Ну, так я у тебя эту недельку поживу. Так сказать в качестве консультанта, – в форме констатации свершившегося факта осведомился режиссер.

– Живите. – Надька уважительно называла режиссера на Вы. – Почему нет. Места всем хватит. Как думаешь, Жучка? – обратилась она к лежащей неподалеку от веранды собаке. Жучка равнодушно зевнула.

 

Неделю В. Марцуль ел щи, кашу, баловался пивком, перелаивался с Жучкой и активно игнорировал место службы.

Та-та-та-та! – точно пулемет, строчила машинка "Zinger". Стежок, строчка, манжеты, отвороты, подкладка, воротничок, стиль, эпоха…

Через неделю на репетицию эротической концепции режиссер народного театра В. Марцуль явился с костюмами и, если так можно выразиться, дизайнером Надеждой.

– Что за каланча? – поинтересовалась ведущая актриса народного театра Марлена Харлампиевна у актера второго плана П. Р. Хватова.

– А… Надька… На Большой Лесной 12 живет.

– Понятно, свежачОк, – хмыкнула главная героиня.

– Ну, ребята, в таких костюмах и слоны сыграют, – безапелляционно заявил режиссер.

– Вы думаете, что без единой примерки они нам подойдут? – скривив чувственный ротик, возразила Марлена Харлампиевна.

В. Марцуль вопросительно глянул на Надьку.

– А вы примерьте… – посоветовала швея, – если будет не впору, я поправлю.

– Ну, как? – спросил режиссер, когда актеры вышли на сцену.

– Роскошно! Блеск! Тютелька в тютельку! – воскликнула неохотная на доброе слово Марлена Харлампиевна. – Чудо! Просто чудо!

– Дивно! Дивно! – Режиссер потрепал дизайнера за щеку. – Попрошу актеров, задействованных в сцене "Вакханки", на подмостки…. Работаем…

В. Марцуль хлопнул в ладоши, но уже через минуту, как это водится у порядочных режиссеров, прервал творческий процесс.

– Минуточку, минуточку. Ну что это, право, такое!? Марлена Харлампиевна! Вы главная героиня! Носитель, так сказать, эротических начал! Носитель, а что ж вы в таком случае носитесь по сцене и гремите точно пустая ассенизаторская бочка?! Сосредоточились! Собрались! Работаем! Работаем…

 

Вечером, на Б. Лесной 12 режиссер В.Марцуль, уныло болтая ложкой в аппетитных на мозговой косточке щах, жаловался Надьке:

– Нет, ничего не получается. Разве это актеры! Разве это реквизит! Свет. Музыка. Нет, нет и нет. Надо сворачивать. Как ты думаешь?

– Да я в этом понимаю мало. Актеры как будто хорошие, и реквизит. Но у вас, как бы это сказать… Точно материал без выкройки, – сбивчиво объяснила Надька. – Понимаете, Вольдемар Францевич, у каждой вещи есть детали: борта, карманы, колышина, ширинка, манжеты, а все вместе – это костюм. В вашей этой как ее… цепции этого нет.

– Ты хочешь сказать мизансцен? – уточнил режиссер.

– Откуда ж мне знать, как это называется. Только нет, как нет на нашей улице колонки. Приходится тягать воду за километр. Представляете! Обещают, обещают, а все никак не проведут. Вот вы бы взяли да поставили "цепцию": "Когда колонку на Б. Лесную проведут".

– Причем тут колонка? Тут, понимаешь ли ты, эротика! Поэтическое настроение, а ты хрен тебя знает, что несешь! Ширинка, отвороты…

– А я вам говорю, что про колонку людям будет интересней. Вы все оставьте, как есть: и этих девок полуголых и косматых мужиков… Эту как ее поэ..тете…тику. Только пусть они говорят про колонку, про разбитые фонари. Про то, что цветов у нас в городе нет. Музыка отсутствует! О том, что любить не умеют! Пьют, зубоскалят. Не верят ни во что! Вот про что скажите, а эротика…

– Ага! Прервал ее режиссер. Про колонки, про цветы, а про то, как меня Утя в психушку закроет, кто поставит… Немирович-Данченко? Моя концепция – не политическая акция, а чистое искусство! Понятно?

– Не знаю, акция она или реакция, но только ваша "контр-цепция" – рубашка без рукавов. Надо что б...

– Что ты в этом понимаешь, дура! – грубо оборвал Надьку режиссер Вольдемар Францевич Марцуль. – Эффект отчуждения. Слышала о таком!? Сохранение эмоциональной дистанции между сценой и залом путём представления не событий, а лишь рассказа об уже свершившемся. А ты мне рубашка без рукавов!

– Но вы ведь сами меня спросили мое мнение. – Надька виновато улыбнулась.

– Я спросил – ты ответь, а не учи отца…

Эротический глагол В. Марцуль выкрикнул уже на улице.

На следующей репетиции Вольдемар Марцуль заявил актерам следующее: – Концепция принципиально меняет направленность и трансформируется из "Все о любви" в "Цветы на асфальте". Нам не нужна рубашка без рукавов! Нам нужна политическая акция. Жест, а не жеманство. Реплика, а не бормотание.

– Вольдемар Францевич, за такую акцию нас в лучшем случае сошлют на стройки народного хозяйства... – уверяла режиссера исполнительница главной роли Марлена Харлампиевна.

– Ну и пусть сошлют! Пусть ошельмуют и закроют в психушку, но мы вернем городу и миру цветы и любовь! Будем реалистами – потребуем невозможного! – восклицал, точно парадные лозунги, режиссер. – Пусть ответят сатрапы, почему в нашем городе растет одна полынь. Где розы!? Где незабудки!?

После этих вопросов – заявлений актер второго плана П.Р.Хватов побежал в гримерную и дрожащей рукой написал покаянную записку: – "Тов. В. П. Утину. Волею судеб…. Поддавшись на гнусную провокацию режиссера В.Ф. Марцуля… Прошу не судить меня строго… Искренне ваш, П. Р. Хватов"

 

Настоящий руководитель – это не только топ-менеджер коммерческой компании, но и глава государственного учреждения, главный врач поликлиники, начальник пожарной части и даже директор или главный режиссёр театра. Все эти люди ведут за собой свои коллективы, организуют их работу и пользуются заслуженным уважением подчинённых. Чтобы поддерживать свой статус на должной высоте, они уделяют большое внимание оформлению своего рабочего места. В интернет-магазине «Коннект-мебель» можно подобрать кабинеты руководителя для любой сферы деятельности.

Композиция с блеском прошла не только на сцене ДК железнодорожников, но и на всех подмостках Приозерска-Безнадежнинска. Буквально через неделю после премьеры в городе в приказном порядке была выполота полынь, разбиты цветные клумбы, в уличные фонари ввернуты лампочки, а В. Марцуль приглашен главным режиссером в областной театр, из которого его в свое время вышвырнули за аморальное поведение. Не прошло и года, как имя его замелькало на театральных афишах столицы…

Жизнь в городе Приозерске-Безнадежнинске продолжалась.

Делами кипели будни. Знаменами шуршали праздники.

– Мартын Мартыныч, хочу поручить вам одно важное дельце. Дать, так сказать подработать, на маслице – доверительно сказал редактор газеты "Приозерский путь" О. Б. Егорин журналисту по образованию и поэту – авангардисту по призванию Мартыну Тараторину, любителю красных вин и крепких сортов табака молодых лет человеку. – Правда, я буду иметь бледный вид и макаронную походку, узнай об этом В. П. Утин. Но…

– А в чем собственно дело? Опять на картошку!? Не поеду! Решительно заявил М. Тараторин. Я журналист, а не полевод! Поэт, а не картофелекопатель. Ясно?!

– Да Бог с вами! Успокойтесь, Мартын Мартыныч, – замахал руками редактор. – Какая картошка!? Какой колхоз!!! Да разве ж В.П.Утин был бы против вашей ссылки в деревню?

– Хм. Трудно не согласиться. – Тараторин погладил волнистую бороду. Так в чем же дело?

– А дело в том, милейший Мартын Мартыныч, что городское руководство замыслило устроить в пошивочном ателье "Василек" некий юбилей… приуроченный то ли ко дню пришития первой пуговицы, то ли последней колышины. Ну – не суть важно. Важно другое. Газета как идеологический рупор не может не откликнуться на это событие. И мы всенепременно откликнемся. Только мне бы хотелось сделать это не в виде холодной статьи, а в форме горячего стиха. Такого, знаете ли, колючего как игла и ровного как шов! Я предлагаю написать этот стих-обращение вам, Мартын Мартыныч… Мне, знаете ли, импонирует ваша поэтическая строка. Если вы согласны, то за перо. В случае удачного выполнения заработаете на маслице, а то может сдаться и с икоркой.

– Я за маслице не пишу, а только по велению души! – возмутился поэт- авангардист М. Тараторин.

– Ясно. Не пишете, так не пишете. Пятьдесят рублей премиальных уйдут кому нибудь другому. Да я вообще-то за такой гонорар и сам могу написать. Свободны. – редактор придвинул к себе папку с текущими делами.

– Сколько вы… это… то… говорите…вроде как… полциник? – заерзал на стуле журналист М. Тараторин.

– Да. Пятьдесят рублей. Причем безналоговые. Чисто из редакторского фонда.

– Я согласен. – поэт Мартын Тараторин тяжело вздохнул.

– Прекрасно. Кто еще лучше вас это сделает? Прямо сегодня и начинайте. Езжайте в ателье. Прозондируйте тему, выявите героев. Ну не мне вас учить.

"Чтобы такого взять… гм? Для лучшего, так сказать, выявления героев и темы… гм-хм?? Учитывая специфику коллектива в том смысле, что он сугубо женский… Возьму-ка я, пожалуй, фугас красного, – решил М. Тараторин и, купив бутылку кагора, отправился в ателье.

– Представитель прессы Тараторин, – входя в кабинет с надписью "Директор Т. Я. Жельникова", представился журналист.

– Позвольте! Позвольте, товарищ! Никаких пресс! Не могу! Не имею права! Спешу в райком! – густым, как простокваша, голосом остановила представителя солидного вида женщина.

– Но я… Но я… У меня дело. Праздничный репортаж… стихи в номер… у меня и диктофон…

Поэт-журналист Тараторин полез в карман. Но от волнения вместо диктофона извлек на свет бутылочное горло.

– Ага! Диктофон! Ну что с вами сделаешь. Хорошо, но только пять минут. Буквально пять… Вас, как простите, называть?

– Мартин. – Дамам поэт представлялся на западный манер.

– Так что там у вас за вопросы? – дама с интересом взглянула на оттопыренный журналистский карман.

– Собственно немного. Можно сказать один. – М. Тараторин поставил на стол бутылку кагора.

– Пресса, а тащите неизвестно что! Вы же пришли в приличное заведение, а не в монастырь. – Т. Я. Жельникова пренебрежительно отставила "Кагор" и достала из несгораемого сейфа бутылку португальского бренди "Ferreira".

– Так в чем дело? – расправившись со стаканом "Ферейра", поинтересовалась Т. Я. Жельникова.

– Собственно, я по поводу юбилея вашего ателье. Хочу прозондировать тему. Выбрать героев. – раскурив забористую козью ножку, ибо другой закуски в кабинете не оказалось, ответил М. Тараторин.

– Да тем полно! План держим. В графики улаживаемся. В соцсоревнованиях побеждаем. Героев, передовиков производства имеем. Взять хотя бы нашу Надьку швею. Кстати, чем вам не герой! Я ее, правда, мало знаю. Она у нас новенькая, скрытная, но швея я вам скажу. Вот с ней и побеседуйте... В интимной обстановке… Она говорят женщина одинокая… – директор придвинула к журналисту непочатую бутылку кагора и продиктовала адрес…

 

Вечером в калитку дома на Б. Лесной 12 постучал поэт авангардист Мартын Тараторин.

– Гав-гав-гав! – с истошным лаем бросилась к нему Жучка.

– Брысь. – замахнулся на нее кагором поэт.

– Цыц, Жучка, цыц. – остановила собаку не без поэтической, как отметил про себя М.Тараторин, искорки женщина.

– Вы, как я понимаю, швея – Надежда, а я поэт… Мартин Тараторин… Вам нравится поэзия? – поэт установил на столе бутылку "Кагора".

– Нравится… Про любовь, природу, про людей… – доставая из холодильника закуски, ответила швея.

– Ага! Вот и отлично, ибо я как раз про людей и собираюсь писать. Точнее о герое. – закусив кагор самокруткой, поэт Тараторин принялся посвящать Надьку в свои творческие планы.

"Вообще-то у нее ничего: меблишка, подушечки, цветочки в кадках. И грудки у хозяйки "а ля орей де спаниель" в моем вкусе, – подумал М.Тараторин и тоном, в котором уже угадывался ответ, спросил:

– Вы не против, если я у вас с недельку поживу … Так сказать, вживаясь в образ.

– Живите. Места всем хватит… Правда, Жучка?

Жучка равнодушно махнула хвостом.

Неделю поэт Тараторин пил "червоне мiцне", курил крепчайший самосад, декламировал Жучке поэтические куски будущей поэмы и откровенно плевал на службу.

Через неделю он прочел отрывок из поэмы "Швейная машинка" редактору:

"Швейная машинка. Нервы как пружинка…

… Круглая бобина. Острая игла…"

Редактор удовлетворенно покашливал.

Поэт вдохновенно продолжал:

"…Шелкова косынка. Впереди весна.

Выпьем под сурдинку красного вина".

– Стоп, стоп, стоп! – оборвал редактор, – в целом хорошо, но причем тут вино!? Нет, вы лучше замените его "на пальто". Это будет и в рифму и в тему. Мы же, в конце – концов, не про винзавод пишем…

– Он мне советует сменить вино на пальто, – посвящал вечером Надьку М. Тараторин в творческий разговор с редактором. – И в тему, говорит, и в рифму, а у меня красное вино не рифма, а кровь Моя, за многих изливаемая! И поэт взялся декламировать:

"Выпьем под сурдинку красного вина.

Швейная машинка. Жизнь весела.

Нитки паутинки. Стежки, бахрома.

Жесткий плана ритм выполнен сполна".

Хозяйка "ля орей де спаниель", чуть покачивая в такт стиха головой, внимательно слушала.

– Ну, как тебе? – спросил поэт, закрывая ученическую тетрадь.

– Понимаете, Мартин… Ваша поэма хороша, но в ней, как бы это объяснить… Как бы лучше… Ну, это как бы у нас сказали – материал без выкройки.

– Ты хочешь сказать, что в моих стихах нет внутренней нервности? Психологического надрыва?

– Надрыв может и есть, а вот "реализму" не хватает. Ведь у нас в ателье ни иголок, ни бобинок. Швейные машинки старые и ломаные-переломаные. Или вот вы пишете – косынка. Да где ж ее купишь, косынку эту, а если даже где и отхватишь исключительно по блату, то куда ж ты в ней выйдешь. Кругом мрак и запустение. Слава богу, хоть в последнее время лампочки в фонари ввернули.

– Лампочки! Фонари! Я поэт, а не электрик. Косынки! Бобинки! Колбаса! Реализм? А кто про "реализм моих будней" напишет, когда меня Утя в камере закроет? Мандельштам!?

– Да я не говорю про колбасу. Я говорю про жизнь. Без колбасы прожить можно, а без жизни нельзя.

– Нет, Надька, ты уж прости, но ты таво! Форменная дурында! Все в одну кучу смешала – и сосиски и судьбу.

– Но вы же сами спросили.

– Я спросил. Ты ответь, а не учи отца…

"Надрывный" глагол М. Тараторин уже выкрикнул на ночной улице.

 

Наутро поэма была переименована в "Раздумья у швейной машинки".

Поэтические образы и диалоги носили явно выраженные черты социально- нравственного протеста:

"Старая машинка…

Рваная косынка…

Бедная страна…"

– Мартын Мартыныч, опомнитесь. Какая косынка!? Что за бедная страна!? Да за такие речи Утя вас, а заодно и меня, запрячет туда, где вы никакой поэтической речи, кроме "фени", не услышите. Нет, нет и нет! Верните про вино, пальто, домино, про черт его знает что, а вот это… вот это все! – редактор тряхнул "поэтическими" листами – тотчас предайте огню!

– Не предам! Не верну! Хватит молчать! Будем авангардистами – потребуем новизны! Дайте швеям новые машинки! Дайте им косынки! Дайте колбасу!

 

Поэма "Раздумья у швейной машинки", прочитанная М. Тараториным на поэтической конференции в индустриальном центре, имела бешеный успех. Не прошло и недели, как в ателье "Василек" были заменены швейные машины, наточены иглы и починены бобинки…

М. Тараторин был отозван в столичный поэтический журнал.

Вскоре имя его (прежде выговариваемое даже в кабинете майора В. П. Утина с оттенком явного пренебрежения) в поэтических кругах столицы стали произносить не иначе как с почтительно-восхитительным благоговением.

– Послушай, Надька. СмОтри, девка, если так и дальше пОйдет тО ты меня Оставишь без службы. – округляя на Приозерско-Безнадежнинский манер гласную "О" и по-кошачьи улыбаясь, подтрунивал над Надькой куратор по идеологической работе В. П. Утин. – Весь мой контингент уже по столицам разбежался.

В. П. Утин хоть и посмеивался над Надькой, но в его словах была не просто, что называется, известная доля истины, а самая настоящая истина в последней инстанции.

В культурных центрах уже проживали: режиссер В. Марцуль, поэт М. Тараторин, скульптор малых форм Леня Ватник, который после недели жизни на Б. Лесной 12 изваял некий "малый бюст", ставший причиной незамедлительной асфальтизации некогда бездорожного Приозерска.

Ну и так по мелочам: балалаечник Петрович, художник-аниматор Швырков и солист мужского квартета "Мотыли" по фамилии не то Зайкин, не то Заикин. Из творческих людей в городе остался только кладбищенский гравер – горький пьянчужка – с мрачной фамилией Могиловский, но этого за творческую личность не держал даже В. П. Утин.

Вскоре насмешливые слова майора ГБ трансформировались в зловещую реальность. Идеологический куратор потерял не только своих подопечных, но и лишился места работы.

"Сгорел сарай, гори и дом", – написал, поджег кабинет и застрелился руководитель ГБ Приозерска-Безнадежнинска – генерал В. П. Алкин, непосредственный начальник В. П. Утина. От всего здания осталась только эта – сулившая столько надежд на новую жизнь – записка…

 

Вскоре Приозерск-Безнадежнинск от бандитских разборок и уличного беспредела дошел до такого состояния, что хоть переименовывай его в Горлохватск.

На Б.Лесную 12 давно уже никто не заходил. Жучка откровенно скучала.

Но вот как-то на закате хлопнула калитка.

– Гав-гав, – веселым лаем встретила визитера Жучка.

– Цыц, сука. Пасть порву. Козью морду сделаю, – остановил собаку напоминавший трехстворчатый шкаф гладко бритый гражданин.

– Цыц, жучка, цыц. В будку! – прикрикнула на собаку Надька. Но собака и без того уже забилась в будку, да так, что несколько дней выманить ее оттуда невозможно было даже и мозговой косточкой.

– Так ты в натуре Надька? – спросил хозяйку бритый под ноль гражданин.

– Я.

– А я Бинокль. Слышала о таком? – усмехнулся бритый.

– А вы кто: поэт, скульптор, или может режиссер… – Надька с интересом разглядывала Бинокля.

– Не, я по монтажу, кому сопатку сверну, а кого на пику посажу. Короче слышь, коза, есть базар… Вот он сказал, – Бинокль указал на пришедшего с ним бывшего куратора приозерско-безнадежнинской идеологии майора В. П. Утина, – что ты типа этой как её. Ну, этой, безшнуфтовой. Кликуха у нее такая прикольная… типа банда…

– Ванга, – подсказал Биноклю бывший куратор.

– Во, во, во… Короче терка меж нами будет такая. Я у тебя неделю живу и выхожу городским мэром, а если нет, то не обессудь. Вынесут голуба тебя отсюда вперед ногами. Я понятно излагаю?

Дней шесть жил Бинокль у Надьки: пил водку, орал блатной фольклор, стрелял в направлении Жучкиной будки и откровенно плевал на текущие дела. Впрочем, любой бы на его месте поступал бы так же. Ведь "мэрство" было у него, можно сказать, в кармане.

А на седьмой день хватились. Мать честная, ни Жучки, ни Надьки, ни Бинокля.

В городе долго ходили разговоры, что, дескать, зарезал их ставший вскоре после этого события мэром бывший куратор по идеологии В. П. Утин.

Но так как ни орудий убийства, ни места захоронения не нашли, да и кому было искать, если еще не было даже восстановлено здание приозерско-безнадежнинского ГБ, то дело закрыли. Правда, вскорости в столице объявился выдающийся по богатству и щедрости меценат, благодушного вида гражданин, слегка напоминающий пропавшего Бинокля.

О Надьке же с тех пор никаких сведений не было, что дало право религиозному, не смотри что пьянчужка, граверу с мрачной фамилией Могиловский за свой кошт установить на кладбищенской окраине скромный камень, на котором он выбил незатейливый текст: "Здесь покоится Надежда".

Это неброское событие было ж, однако, расценено мэром В. П. Утиным, как идеологически неверное. Камень снесли. Гравера предупредили.

Жизнь в Приозерске принимает былые приметы...