Картошка с укропом, с цибулею, хиба не

 

 

 

Около полуночи подошли к берегу, там их уже ждали врачи и НКВДшники. Врачи занялись больными, а люди «из органов» – командой.

Эвакуируемых посадили в грузовики и отвезли на какой-то бывший склад. Там были нары, матрасы. Детей осматривали, делали уколы, поили порошками и таблетками. Некоторым, особенно слабым, ставили капельницы. Матерей кормили и успокаивали. К утру, наконец, большинство уснуло. А в обед всё началось по новой. Уколы, таблетки, кормёжка. Детей заставляли пить какой-то горький отвар, многих рвало.

Потом приходили «из органов», опрашивали недавних пассажиров о команде и, особенно, о капитане танкера. Женщины уже успокоились, былые злоба и кровожадность к морякам остыли, ведь большинству детей было заметно легче, они начинали есть и даже играть. Так особисты и ушли, без единой письменной жалобы на «действия команды». Ну в самом деле, разве должен командир корабля следить за тем, чтобы кипятили молоко для непредвиденных пассажиров? У него и так хватает забот: высчитывая время и расстояние, выискивать безопасный курс, чутко слушать рокот стареньких двигателей, следить за небом и морем, «рулить», наконец. Разве должен он отвечать за нерадивость молоденького матросика, поленившегося вскипятить это злосчастное молоко? Должен, и он ответит. Ведь должны же НКВДшники отчитаться в выявлении и поимке вредителей, которые, пособляя врагу, коварно отравили детей. Должны, и они отчитаются. Им плевать, что капитан второго ранга Н. А. Куницын был одним из лучших на Каспии, как раз для таких опаснейших рейсов подходящим. Что он доставил столь бесценный сейчас груз и сотню беженцев. Что груз этот, ставший топливом, уже через месяц будет питать нашу технику, сдерживающую отчаянные попытки врага вырваться из Сталинградского котла. Что беженцы уже послезавтра, почти здоровые, отправятся дальше, и до конца своей жизни будут рассказывать, как им повезло тогда попасть на этот танкер. Ну и что? В конце концов, не один Куницын, честно и мужественно исполняя свой долг, поплатится за чью-то преступную халатность. Или, не менее преступную, отчётность. Не он первый, не он последний. Чего горевать-то?

 

Кира горевала, не о капитане, конечно, и не о себе. Она видела, как жизнь покидает её мальчика. Не помогали ни уколы, ни капельницы, ни пилюли. Гена слабел с каждым часом всё больше. Ему сбили температуру, сняли спазмы и кровотечение. Уже и дизентерии-то, наверное, не было, но слабый детский организм был надорван тяжкой дорогой, болезнью, а теперь и повышенными дозами лекарств. Ребёнок молча лежал с раскрытыми глазами и уже ни на что почти не реагировал. Он был раздет и завёрнут в выданное им на время одеяло. Кира держала его на руках, носила на процедуры, сидела, прижав Гену к себе.

Некоторые уже выходили с детьми на улицу. Кира, получше завернув сына, тоже решила пройтись. Здание бывшего склада стояло на отшибе, к нему вела дорога с глубокой колеёй. Ни кустика, ни единой травинки кругом. Унылый пейзаж. Вон лавка, можно посидеть. Там какой-то дядька сидит, ничего, места хватит, с краешку.

Кира присела, держа завернутого малыша на руках. Какой странный у них сосед по лавке. Длинное, явно дорогое чёрное пальто, начищенные до блеска сапоги и тоже чёрная и дорогая шляпа, надвинутая вперёд. Видны только свежевыбритый подбородок и беззвучно шевелящиеся губы. Как неподходяще выглядеть таким франтом в этой грязной и убогой глухомани! Ну, да шут с ним.

Что же с Геночкой делать? Как оживить его? Всё тщетно, неужели умрёт? Кира сама не заметила, как начала плакать.

– Цо ше стало? – Странный дядька повернулся к ним.

– Цо? Не видно, ребёнок умирает?

– За′мкнись, дура! Зо′бачь е′го очи, не сгинет!

Кира, только что огрызнувшаяся на чужака, вдруг послушалась и посмотрела в глаза сына. Голубые, светлые и чистые, недетские глаза! Они совсем не подходили этому крошечному, бессильному телу, жили как бы отдельно от него. Из них шли сила, разум и жизнь взрослого. Так странно, почему же раньше не замечала?

Незнакомец пододвинулся, протянул руки к дитю.

– Ходь! – Призывно поманил его большими длинными пальцами.

Гена остатками сил потянулся к чужому дядьке. Кира, повинуясь его странному желанию, подала завернутого ребенка.

Поместив дитя на колени, мужчина положил одну ладонь ему на головку, другую засунул в одеяло, приложив, видимо, к животику ребёнка.

– Ма′тка Бо′ска! – Остального Кира уже не расслышала, незнакомец опять беззвучно шевелил губами. Пошептав минут пять, он отдал ребёнка матери.

– Вши′стко, не′ма хворо′бы. – Дядька снова отодвинулся и, как ни в чём не бывало, стал что-то неразборчиво напевать.

– Кто вы? – спросила Кира.

– Лоди′слав, – отозвался мужчина и продолжил своё занятие.

– Мамаша, кушать идите! – позвали из дверей здания.

– Ну, мы пошли?

– До′бже, цу′рка. – Он так и не поднял своей широкополой шляпы, и Кира так и не увидела его глаз.

Этот странный Лоди′слав по-прежнему сидел, не шевелясь, на лавке. Кира ещё дважды оборачивалась на него, пока шла. Какой необычный тип, откуда он взялся? Кажется, это польский выговор, поляк? Как его занесло сюда? Все поляки паны и буржуи, и этот, вон какой начищенный. Гену на руки брал. Зачем? И ведь ребёнок к нему потянулся, а сейчас спокойно спит. Спит и, кажется, немного порозовел. Ну точно, впервые за эти несколько дней белое, как мел, личико ребёнка вдруг стало наливаться соками и красками жизни. Как крепко спит и ровно дышит. Спи, мой птенчик, выздоравливай.

 

Генка спал долго, не вздрагивая и поскуливая, как до этого, а крепко и ровно, лишь посапывая забившимся вездесущей пылью носиком. Проснувшись, он попросил еды, похлебал немного и опять спал. Уже вечером ребёнок мог сидеть и держать ложку, а на следующий день стал даже немного играть с ребятишками. Он был ещё очень слаб, его пошатывало, непропорционально большая голова выглядела, как глобус, на совсем тощем, с рёбрами на пересчёт и тонюсенькими ручками и ножками теле. Но он ел, спал, разговаривал, двигался, опять спал, и с каждым часом пробуждающаяся жизнь всё ярче преображала ребёнка. На третий день, когда их стали собирать для дальнейшей отправки, Генка, как любой нормальный сорванец, подрался с соседской девочкой, та не желала уступить ему дорогу.

Как же он выкарабкался из лап нависшего над ним небытия? Что же вытолкнуло его обратно, в жизнь? Лекарства, молитвы поляка или слёзы отчаявшейся матери? Может, всё вместе? Какая теперь разница? Мальчишка жив, весел, набирается сил и у него опять обычные детские глаза, в которых видны все его быстро меняющиеся эмоции. Для любой мамы нет большего счастья, чем смотреть, как растёт и развивается её здоровое дитя, как оно ест и уже улыбается.

И Кира была счастлива, она чуть не потеряла сына, который ей дороже всего остального мира, себя самой. Теперь он быстро и твёрдо выздоравливает. Это главное сейчас, Кира справится с любыми трудностями, лишь бы её мальчик был жив и здоров.