Настоящая московская лимита

 

 

 

По утрам трубы тарабанили по всей общаге с настырностью молний. Гремучих молний. Во всём шестнадцатиэтажном здании, как в каком-то рассаднике. Ни один водопроводный кран нормально не работал... Только часам к десяти всё более или менее стихало. Так, раз-другой захрипит где-нибудь и утихнет.

Появлялась в коридоре молодая мамаша с ребёнком. Закрыв ключом дверь, вела капризничающего сынишку к лифтам. Чего-то недополучив, трёхлетний карапуз продолжал орать. Мама дёргала его. Наклоняясь, зло увещевала. Увидев Новосёлова – задергала сильней:

– Вот будешь орать – оставлю с трубами... – Взглянула на Новосёлова. – Одного! А сама уйду! Будешь тогда кочевряжиться!

Малыш рёв разом оборвал. Стал внимательным. Одного, мама? С трубами? Да, мама? Одного?..

Новосёлов посмеялся над страхами уводимого малыша. Однако когда дошло, дошёл подтекст о трубах – густо покраснел. Чёрт подери-и! Это куда дело зашло! Если уже матери так пугают теперь своих детей!..

Час-полтора ходил с очередной комиссией по комнатам и кухням. Трубы принимались реветь в спину комиссии. Но тут же прятались, не поймёшь – где? какая? Потом комиссия привыкла, не обращала внимания. (Так не обращают внимания на принимающийся зудеть тромбоз.) Новосёлов всё время отставал, точно что-то забыл, оставил за спиной.

На первом этаже дёрнул дверь с табличкой «Сантехник». С гордой фамилией Ратов. (По аттестации общежитских проще – Ошмёток.) Застучал кулаком. Табличка подпрыгивала. Висела кособоко. Точно на одном гвозде. Нет, конечно, подлеца. Ладно.

Догнав, снова ходил со всеми. Через какое-то время опять колотил в дверь с косой табличкой. Время останавливалось. Дальше шло. Ладно. К вечеру увидел Ошмётка! Тот мелькнул в коридоре! Сразу заспешил. Подбежав, забарабанил в дверь. Ждал, вслушивался. За дверью зарычала труба. Гад!

 

На другой день увидел Ратова возле общежития. Поющего. Тяжело дыша, на него тупо смотрели трое общежитских. Тоже пьяных. Парни словно бы учились. Как нужно петь. Невпопад, каждый сам по себе, начинали голосить, закидываться. Как кусты, взлохмачиваемые ветром:

...Бырадяга... проклиная судьбу-у-у...

Э-тащилыся-а на плечах с сумо-о-ой...

Ратов зло отмахивал: не так! Дирижируя, начинал реветь им правильно, связно. И общежитские опять как бы учились у него, снова начинали шуметь как кусты...

Из хора выдернув дирижёра («кусты» в испуге расшатнулись), Новосёлов за шиворот потащил его в общежитие. К директору. Ратов зло матерился, полиомиелитные ноги его капризно выкидывались вперёд, точно привязанные к кукле.

Новосёлов хотел затащить его к Силкиной в кабинет и бросить. Швырнуть эту пьяную погань ей под ноги. Пусть полюбуется на своего любимчика… Однако в кабинете всё вышло не так...

Брошенный на диван... Ошмёток тут же нагло раскинулся на нём. Руки по спинке, нога на ногу. Точно мгновенно обрёл лицо. Мотал ортопедическим ботинком, как кувалдой. «У меня своя квартира! Понял? Я – москвич! А ты кто? Ты – хрен моржовый! Вера Фёдоровна, скажúте! Ха-ха-ха!»

Новосёлов потерял голову. Мгновенно порушив всё лицо, весь образ Ратова-москвича... сдёрнул его с дивана и начал бить спиной о стену. Рядом с диваном. Накидывать и ударять. Ошмёток истошно заорал. Силкина вскочила. Пудреное белое лицо её стало как в малине! Запрыгала на месте девчонкой:

– Прекратить! Немедленно прекратить! Слышите! Новосёлов! Вы... вы... вы где находитесь?!

Новосёлов швырнул Ошмётка, пошёл к двери.

– Вы с работы у меня полетите! – кричали ему вслед. – Я на вас в суд подам!.. Долговязый идиот!..

Новосёлов хлопнул дверью. Тут же длительно, как собака, зарычала батарея. Позади Силкиной. Вместе с рычанием выполз из-под стола Ратов. Силкина забегала вокруг него, остающегося на карачках:

– Мне что, убить вас, а?! Ратов! Убить?! – Щёчки женщины тряслись. – Убить?! Вы в кого превратились, Ратов, в кого?!

Ратов пополз куда-то в сторону от стола. Уволакивал левый ортопедический ботинок за собой, как разбойник ядро...

 

В обед он пришёл домой. Протрезвевший. Как чёрт злой. В пустой комнате, прямо на полу, вповалку спали семь человек. Чуреки для Силкиной. Перевалочный пункт. Фильтрационный лагерь на дому. Всего два квартала до общаги. «Ну ты!» – пнул кого-то по ногам, проходя в кухню.

Сдёрнул зубами бескозырку. Запрокинулся, забулькал. Чекушку оставил в руке. Сидел с лицом человека, который, казалось, сейчас скажет: прошло то время, когда меня младенчиком родители вольтижировали, как хотели. Кончилась вольтижировка детства. Теперь шалишь, гад Новосёл – не дамся! Ещё посмотрим, кто кого!..

Макарона пришёл в плаще. Долгоплечий, как чучело.

– Ну, не забыл? В субботу идём...

Посидели. Допили чекушку. Покурили. Макарона достал из плаща ещё одну. Свою. Сидел с засунутыми в карманы плаща руками – как планерист. Никакой закуски на столе не было. Окурки на тарелке походили на огрызки червей. Допили вторую. Макарона поднялся. Посмотрел на халат Ошмётка. На пресловутый халат сантехника или грузчика из гастронома. «Не забудь приодеться... До послезавтра!» Оставил Ошмётка в дыму, как в атаке.

 

В клетчатом цирковом пиджаке Ратов в субботу вздёргивал ортопедический свой ботинок к Макароне на второй этаж. Объёмная задняя часть пиджака напоминала капот. Рупь-двадцать! Рупь-двадцать! Свет на лестницу тускло пролезал из полукруглого окна, точно из поддувала. Дверь в коммуналку была открыта. Днём не закрывалась.

В раскинутой сумрачной кухне стирала соседка Макароны. Упрямо дёргалась над корытом. С задравшимся платьем – женщина точно вытрясывала из себя полные ляжки...

Глаза Ошмётка сделались луковыми. Быстро сунул руку в карман брюк. Капот сзади затрясся. Глаза скакали по ляжкам женщины...

Женщина почувствовала. Резко обернулась. Одернулась.

– Чего тебе?

Ошмёток замер. Застыл, оборвав тряску. Разом убрал глаза к окну.

– Макарону...

– Нет его!

Не вынимая руки из кармана, удерживая член, завтыкал ботинком, пнул дверь Макароны. Дверь молчала. Женщина напряжённо ждала, пока Ошмёток мотал со своей ногой из кухни. С облегчением выдохнула. Придурок! Пошла, захлопнула дверь. Успокаиваясь, опять раскачивалась над корытом.

Возле окна-поддувала, как подтопленный светом его, Ошмёток зло онанировал. Довершал начатое в кухне. Член в кулаке елозил, как змей. Блл…ааадь!

 

Макарону нашёл во дворе. Тот добивал за козлоногим столом козла вместе с такими же опапиросенными козлами, как сам. (Козлы удерживали костяшки в обеих руках. Уважительно. Как криптограммы.) В последний раз шарахнул дуплем-пусто. Рыба! Вдавил папиросу в стол. Поднялся. Подходя к Ратову, с большим недоверием смотрел на его пиджак. Пиджак больше походил на пальтецо в клетку. Ошмёток смахивал в нём на отшумевшего стилягу из 50-х. На стилягу на пенсии... Чего же ты в таком? Неужели другого нет? В Большой ведь работать идём? Какого хрена! – завозмущался Ошмёток. Да больно надо! Ладно, ладно, остановил его Макарона. Будешь в этом (работать). Пошли. Да побыстрей. Сам Макарона был затянул в маломерный костюм. Походил в нём на кулинарную трубку. С вылезшим кремом. Тонкие ноги его с остроносыми штиблетами действовали, как альпенштоки.

В автобусе Ошмёток сидел у окна, таращился на улетающую улицу. После дождя берёзы висели, будто шалашовки истрёпанные, жёлтые. Под одной из них большой чёрный кобель мял суку, как скульптор. Ошмёток затолкал Макарону: смотри! смотри! – работает!.. Вот бля-я!.. Лицо Макароны было индифферентным, надменным. Полным презрения к несчастному Онану.

В тесном дворе хореографического училища увидели необычное зрелище. Придурочную драку. Поворачиваясь спинами, два мальчишки-балеруна лягали друг дружку ногами. В жопки, по сухим тощим ногам. Лягали очень капризно. По-бабьи. Как кенгуру какие-то. Болельщики-сверстники кричали, прыгали вокруг. «Ур-роды! – процедил Ошмёток, спотыкаясь. – А? Макарона?» Идём, идём! Макарона торопился. Однако Леваневского в училище не оказалось: уже ушёл в театр... «Ну вот! – воскликнул Макарона, посмотрел на Ошмётка: – Сможешь бежать?» Ошмёток кивнул. В следующий миг скакал за Макароной. Мимо дерущихся. И дальше, со двора. Скакал, как пинаемый в зад. Или как скачут на воображаемых коняжках мальчишки. С высоким подскоком. Почти на одной ноге...

 

...Фарфоровая балерина на столе смахивала на недающуюся целку. Ошмёток сглотнул. Везде по кабинету висели афиши. С пола до потолка. Правда, уже без целок. Только с фамилиями их...

Вошёл сам хозяин кабинета. Леваневский. Грузный еврей с выкатившимися, запьянёнными глазами барана-провокатора на бойне. Прошёл к столу, придавил балериной бумаги, которые принёс. После этого присел на край стола.

Молча смотрел на двух кандидатов. В общем-то, полудурков. Будто прикидывал – как лучше, без лишнего шума отвести их на заклание. На живодёрню. Не обнаружат ли они в последний момент подвоха? Не заблеют ли, не заблажат? Макарона переступал с ноги на ногу – точно голый. Точно на медкомиссии он. Когда на осмотр отдают только тело, а глаза, душа – уж ладно: где-то рядом стоят, маются... Ошмёток с громадным своим пиджаком да с ортопедическим ботинком казался намного ниже Макароны. Незаметней. Как малолеток...

– Ну ладно... – вздохнул Леваневский. Полез за бумажником: – Вот вам по рублю пока... Остальные потом... И чтоб не надрались у меня раньше времени!..

– Да что вы, Марк Изральич! В первый раз, что ли, я?! – Макарона очень честно возмутился. – Уж меня-то вы знаете! – Макарона шмыгнул и опустил нос. Как бы свесил сизую, провинившуюся палицу. У Ошмётка нос был, как у бандита в чулке – не придерёшься...

Однако еврей смотрел на новичка с большим сомнением. Спросил у Макароны:

– Про «браво-бис» хоть знает?

– Знает, Марк Изральич. В цирке как-никак работал. Причиндалом.

– В цирке вроде бы «браво» не орут... – в раздумье сказал Марк Изральич. – А? Циркач? Пиджак оттуда, что ли, спёр?.. – Повысил голос: – Орут там «браво» или нет?..

– Случается... – солидно похрипел Ошмёток.

– Вот видите! – развернутыми показал на него ладонями Макарона. Как показывают на зайца. Только что выхваченного фокусником из цилиндра. Натуральный, Марк Изральич! Без дураков!

– Ладно! Ясно! – поднял руку еврей. – В общем, ещё раз: в буфет не ходить! Раньше времени не надираться! После работы. Дома! Понятно?

Какой разговор! Изральич! Железно! Работа – первое дело! Какие буфеты?! О чём речь?! Даже обидно (знаете ли)...

 

С бархатного бордюра галёрки, прилежно положив на него руки, Макарона и Ошмёток наблюдали за вялым людским хаосом, происходящим внизу перед началом спектакля. Не торопясь, люди рассаживались на свои места. Многие уже сидели. Откинутыми, вспухшими, будто дрожжи, рядами. Ошмёток думал. Что, если плюнуть вниз? На чью-нибудь лысину? Или на буфера слюной циргануть? На раскрытые? Вон той? Или вовсе: достать елду – и как из брандспойта? Во все стороны? – что бы тогда было?.. Ошмёток утробно, как сидя в бочке, начал смеяться. Подкидывался. Тихо ты! – толкнул его Макарона.

В зале притушили свет – и сразу высветилась оркестровая яма. (Оркестровая канава, определил себе Ошмёток.) Возник над всеми дирижёр. С угловатостью плешивого штандарта – вознёс руки. Заиграли.

Внизу колыхалось море скрипачей. Раскачивались в едином ритме. Потом они упали в паузу. И как многоцветная радуга – восстал звук деревянных-духовых. Из всех неподвижных во время паузы скрипачей один всё время ёрзал на стуле. Никак не мог привыкнуть к соседке своей, тоже скрипачке. Скрипачка независимо откинулась на спинку стула. Крутые розовые наплывы ног её из куцей юбки имели вид младенцев. Просто невинных младенцев. Да. А скрипач всё косил. Взъерошенный, дикий. Извра-ще-нец! Макарона, хихикая, подталкивал Ошмётка, показывал. Ошмёток замер, увидев розовые ляжки. «В оркестровой канаве». Правый глаз Ошмётка стал как независимый спутник. И оставался таким, пока подол сцены не стали медленно задирать (точно сцена промочила ноги) и не притушили в оркестровой... канаве свет. Вот бля-я! – не успел начать Ошмёток.

Под аплодисменты под «подолом» вместо голых ног раскрылась тесная площадь средневекового города. Солидно вели базар какие-то Монтекки и Капулетти. (Макарона сказал.) Двое. Пожилые. Во вздутых штанах – как в тыквах. Их дети под музыку бегали, скакали чертями. Суетливые ноги балерин были сродни трепетливым острым вёслам. Они ими резко отмахивали – и снова мелко суетили. Отмахивали – и суетили, уносясь на них в сторону с отрешённо-обиженными лицами всё тех же целок... Загнуть бы всем им салазки! А? Макарона? Да тише ты! Смотри лучше и не зевай! Макарона был внимателен.

В конце первой картины, когда все со сцены открутились и упрыгали, Макарона удовлетворённо, как хорошо оттянутый, сказал на весь зал: «Браво!» Самый первый вверг весь зал в вопли и аплодисменты. Остальные клакеры Леваневского бесновались с галёрки напротив (браво! би-ис!). Орали, как красноротая африканская барабанная банда. Однако... однако они были вторыми. Всего лишь вторыми. Первым всегда восклицал Макарона. Он был как бы бригадиром клакеров Большого театра. После каждого балетного номера, едва только удёргивалась за кулису последняя судорожная ножонка – он сразу говорил на весь театр: «Браво!» Всё с той же полной удовлетворённостью в голосе. Как хорошо отдупленный п…дор. И Ошмёток начинал орать истошней всех: «Бра-ла-а, бра-ла-а!» (Да не «брала», дурак, а – «браво»!) Однако Ошмёток колотился ещё пуще: «Бра-ла-а-а!»

Балерины выбегали на авансцену и распластывались в поклоне. У самого пола будто бы превращая себя в побитых, кающихся лебедиц. (У-у, целки! Я б вас!) Их партнёры, жуя жопами, уходили за ними очень сильно, с взнятой рукой. Все смачные. Как бифштексы... Брала-а-а-а-а-а! мать вашу!..

 

В антракте Макарона и Ошмёток неприкаянно слонялись среди весёлых, галдящих людей. Стояли у колонн. Один длинный, с кулинарной независимой мордой, другой низенький, точно охранник при крутом своём ботинке... Не сговариваясь, двинулись в буфет.

Перед блёстким скопищем бутылок на стене за стойкой – замерли...

– Лице-ей! – выдохнулось у опупелого Макароны. – Натуральный лицей! – Ошмёток тут же согласился: точно! Натуральная козья морда! (Да-а. Вот так сравнения. Что у первого, что у второго.)

Из всего «лицея» лицеистам обломилась только бутылка ситро. Буфетчица откупорила. Содрала рубль двадцать. Однако цены!

Пили у мраморного столика. Рядом с какой-то тощей старухой в чёрном. Старуха посасывала из стопарика и хитро поглядывала на них. «Ну как, понравилось, молодые люди?» Морщины шеи у неё висели, будто трапеции. Ошмёток сразу забрезговал. Отвернул рожу в сторону. Однако Макарона профессорски сказал: «Да, уважаемая. И весьма!» «Прекрасные утки!» – неожиданно добавил Ратов. Сам от себя не ожидал. Вырвалось вроде как. «Вы хотите сказать – лебеди?» – «Ну да, лебеди», – согласился знаток. Старуха прыснула. Потом махнула остатки из стопки, цепко пошла... Да-а, коньяк. Даже старухи здесь пьют его. Но цены! Вот этот стопарик, крохотный, как птичка – под три рубля! Это ж куда годится! И ещё, главное – «раньше времени не надира-айтесь!» Дал по рублю – и «не надирайтесь». Самого бы, гада, сюда с рублем... «Не надира-айтесь!»...

Ошмёток маханул свой стакан враз, едва только разлили, поэтому дальше терпел, водил только по забегаловке шалым взглядом. И увидел! Опять! У столика дама в коричневом платье стояла. Так стояла бы у столика на задних ногах лошадь! Оттопыренный зад её был немыслимых размеров! Глаза Ошмётка сразу стали смотреть на две стороны. Глаза стали независимы. Как кукушки. Не понимали, что говорил Макарона. А тот всё ныл: «Раньше времени не надира-айтесь!» Стоял со стаканом в руке. Точно полным жёлтых микробов. Выпрыгивающих, к тому же... На, допей, что ли?.. Эй, Онаний!..

 

Прежде чем начать второе действие спектакля, дирижёр довольно долго стоял перед аплодирующим залом. Дирижёрскую палочку удерживал у груди. Двумя руками. Как надёжный свой бич. Которым он сейчас стегнёт. И действительно, отворачивался к оркестру и стегал. И оркестр сразу припускал галопом. Смычками, как будто ос каких, щекотали скрипки скрипачки и скрипачи... Почти сразу же начали выкатываться и укатываться кодлы всяческих прыгунов и прыгуний. И пришлось опять орать «брáла!»

К концу спектакля Ошмёток охрип. Натурально. Однако по-прежнему бился в кресле в честных, добросовестных припадках: бра-ла-а-а! Сам Макарона почему-то перешел только на «бис». Размахивал руками с галёрки – как с голубятни голубятник: би-и-и-исс! Монтекки и Капулетти сидели в креслах и в тыквах своих откинуто, опустошённо. Не знали, что им делать. Пока опускался занавес. «Подол» сцены...

 

...«Лицей» гастронома был намного скромней, чем в буфете Большого театра. Но зато всё по карману. На остальные деньги еврея взяли целых две белых. Да ещё на пять пива хватило.

К выходу спешили, как гранатометчики с гранатами. Для боя упакованные полностью.