Уроки музыки

 

 

 

Первый раз в Москве Александр Новосёлов попал на концерт симфонической музыки случайно. Без пятнадцати семь он оказался на площади Маяковского неподалёку от памятника Поэту. Было душно. В августовский пылающий вечер по Садовому вниз улетали машины.

В названии фильма на кинотеатре «Москва» было что-то знакомое. Филармония стояла без всяких афиш. Величественная, надменная.

Только со стороны Горького нашёл расписание концертов. Концертов сезона. Абонемент. Сегодня – концерт симфонической музыки. Оркестр филармонии. Чайковский, Равель, Дебюсси.

Каждый меломан, прежде чем взять билет, долго оговаривал перед окошком свои условия. («Только третий ряд! Только в середине! Слышите?») Наконец отходил от кассы. Почему-то всё равно недовольный. Строго разглядывая билет. На его место вставал другой. Чтобы тоже начать требовательно оговаривать. («А мне только седьмой! И крайнее место!») Затвердев лицом, билетёрша била в билеты печатью.

 

Стоя в очереди, Новосёлов посматривал на странноватую группку молодых людей, разгуливающих вдоль длинных окон вестибюля. А роли у них были распределены так: один, кучерявый, крепенького сложения, но в великоватом фраке, заныкал вдоль руки под мышку флейту, носил её, согревал. Он был, по-видимому, уже большой виртуоз. Трое других были без флейт, без фраков – ходили с ним, точно его оберегая, гордясь им. С превосходством поглядывали на посторонних (на Новосёлова в том числе). Наперебой курлыкали виртуозу. Для публики, однако, больше старались, для публики. «Какое фа-диез вчера ты спел! Как-кое!» «А в шестой, в шестой цифре! Вообще гениально! Туши свет!»

Виртуоз ходил, улыбался, однако с беспокойством поглядывал на входную дверь. Увидел, наконец, входящую Даму Сердца. Подбежал, подхватил, и они ушли с флейтой, как с грудным ребенком, мимо контролёров в фойе. Почитатели блаженно, растроганно смотрели вслед. Билетов у них, по-видимому, не было. Однако тут же сбились в кучку, начали охлопываться. Будто на троих соображать. И понесли горстку мелочи. И, улучив момент, ловко ссыпали её в олампасенный карман. Старик-билетёр передёрнулся, как от тока, не стал иметь к ним никакого отношения. И они, до конца не веря в такой исход, нерешительно пошли дальше, слегка подкидывая себя, точно проверяя своё присутствие здесь, в этом фойе, перемигиваясь, потирая руки. Радуясь.

Новосёлов с улыбкой смотрел, забыв, что и ему нужно идти. Но когда подавал билет и увидел вблизи лицо старика, – улыбка сразу ушла... Как старые спадающие штаны, старик поддёргивал свисшие подглазья. Руки, рвущие контроль, прыгали, тряслись. В провалившейся старческой коже возле большого пальца казался чужим, неправдашним, морской якорь...

От неожиданно увиденного, стариковского, горестного, стало на душе тяжело. Новосёлов торкался в зале, не мог найти своего места, не понимал, зачем вообще он тут. Как слепого, какие-то старухи в позолоченных куртках его направляли. И он очутился на самой верхотуре зала. Зала, словно бы циркового. Раскинувшегося полукругом. Присел там где-то.

 

Оркестр был уже на месте. Ждали дирижёра. И он явился миру, белогрудый, радостный, молодой. Планировал, планировал во вставших музыкантах. Планировал. Вскочив на высокую подставку, отдал голову аплодисментам. Отвернулся, поднял руки...

Скрипачи мучили скрипки, как детей, и Новосёлову хотелось плакать. Глаза отстранялись от них вправо, к обеременённым виолончелисткам, которые осторожно стукались смычками, по-матерински вслушиваясь в себя... Но начинал с раскачкой мучить музыкантов сам дирижёр, и снова сдавливало горло и хотелось плакать.

Постепенно музыка менялась, и скрипачи являли уже собой как бы войско, воинственно махающее стрелами. Виолончелистки и присоединившиеся к ним контрабасы вдруг очень утяжелённо, могуче завозили смычками, переходно подбираясь к чему-то мелодичному, ясному. И грянули все, весь оркестр. Словно поднятый дирижёром на воздух.

Новосёлов перевёл дух, стал отыскивать в оркестре того, кучерявого. Флейтиста.

Большой виртуоз сидел, присоседившись к двум стариканам с флейтами, послушно, ученически следил по их нотам, что̀ они в данный момент играют. Когда опять играли все, он тоже играл, и тогда действительно творил чудеса со своей параллельной флейтой. Вдохновенно парил с нею. Выделывал ею волны. Ритмически тряс, вытрясывая неизвестно что. Выхватив малюсенькую флейту-свистульку, пальцами сделал козу, высвистнул резко, сильно. Ещё, ещё высвистывал, перекрывая весь оркестр.

Новосёлов долго искал в рассыпанных слушающих головах его Даму Сердца. Но не нашёл.

 

В антракте публика гуляла по фойе. Двумя неспешными самодовольными кругами. Кивали знакомым, перекидывались словами, свысока оценивали. Молодёжь смеялась.

Два зализанных субъекта таскали две объемные голые дряблые рукú очень заслуженной артистки с медальками на мешочной груди. Заслуженная тяжело везлась, опираясь на лощёных, как на костыли. Жеманничал нарумяненный голос старухи: «Что вы говорЫте! Какая прЭлесть!»

Новосёлов, не очень-то зная, как тут себя вести, походил немного и спятился в буфет.

Несколько человек углублённо цедили воду, стоя у высоких столиков. Точно принимали процедуру. Меж собой почти не разговаривали. Точно были незнакомы.

Новосёлов не удержался, полный стакан – выглотал. Покосился по сторонам. Всё спокойно. Натряс второй. И его маханул разом. Затем, как бы говоря себе, что выпил в меру, осторожно поставил стакан на столик. Не знал, что делать дальше. Про пирожное на блюдечке забыл.

С шутками и смехом, как после регистрации, как после ЗАГСа, ввалил в буфет Большой Виртуоз с флейтой и Дамой Сердца и теми тремя парнями – как со свидетелями.

Виртуоз таскал бутылки на высокий столик. Дама Сердца стояла. Удерживала на руке флейту, как кучерявый цветок. Парни алчно разливали газировку, сглатывая... Сдвинулись над столиком пятью стаканами и со смехом расшатнулись. Стали пить. Хохотали. Снова чокались.

С улыбкой Новосёлов вышел из буфета.

Публика продолжала ходить. Словно отвоевав себе это право. При раскрытых дверях был оставлен старик. Со свисшими подглазьями который. Один. Никто не выходил на воздух, старик стоял раскрытый, видный всем, моргал иссохшими глазами, не знал, куда смотреть, всё время руки кидал назад, как это делают в тюрьме, совал по очереди в карманы куртки, снова убирал назад, переступал с ноги на ногу – мучился...

Новосёлов, забыв о своей напряжённости, забыв про свободных, весёлых людей вокруг, смотрел на старика, и на душе опять стало нехорошо, тяжело, стыдно...

Повернулся, пошёл в зал.

Навстречу снова тащили старуху. Из-под накладного вороного крыла вышел к Новосёлову закладной вороний глаз. «Что вы говорЫте! Какая прЭлесть!»

 

Новосёлов после концерта тёк с толпой в сторону Пушкинской. Вывалились пепловые языки у повешенных фонарей. Под светофором линял огоньками призрачный лак машин. Как разваливающиеся ветры, неслись, удёргивали палки за собой троллейбусы.

Новосёлов поглядывал на тайные лица встречных людей, на линяющие огоньки машин у светофора, остывал от музыки, от впечатлений. В детстве своём, сколько помнил, был он довольно равнодушен к музыке: в школьных хорах не пел, в духовом оркестре в трубу не дул. Один раз, перед родительским собранием, чтобы убить родителей наповал, загнали со всеми в классный хор. Физичка взялась махать им... Так не пел! Рот только разевал, удивляясь радостному, как с цепи сорвавшемуся рёву одноклассников со всех сторон… Долго сомневался, есть ли вообще у него слух. Хотя вроде бы песни различал. Некоторые даже нравились. Тут ВИА начали входить. Музыка их походила на работающую сенокосилку. На какой-то нескончаемый вечерний красный сенокос. Было любопытно поначалу смотреть на работающих бесноватых музыкантов. Но и это скоро стало привычным, не задевало.

И только одно воспоминание из раннего детства, больше рассказанное ему матерью, чем самим запомненное, воспоминание, когда он, Сашка Новосёлов, попал на симфонический концерт (это в деревне-то почти!) – вызывало сейчас улыбку.

Но всё это было связано с отцом, с короткой его, в Сашкиной памяти, жизнью, и опять, как не раз уже за этот вечер, на душе стало грустно.

Концерт ли разбудил, взбаламутил всё это давнее, далёкое, неприкаянный ли бедняга-старик, так и оставшийся в дверях филармонии, ночная ли неостывающая улица большого города…