Кайсяку

 

Из цикла «Прикладная тератология»

 

 

 

 

 

 

  Ксана ждала Антона в маленькой кафешке на углу Семисимеоновской и Поприщина. Антон не любил "Берлогу": дурацкое название, дурацкие гипсовые медведи в русских косоворотках у входа, и уж совсем по-дурацки стойки для посетителей вытянулись вдоль огромных окон – пей свой капучино, уставившись на мельтешение людей и машин снаружи, не забывая, однако, что сам выставлен на всеобщее обозрение, как манекен в витрине. Впрочем, и Ксана недолюбливала здешнюю кухню. По тому, что она выбрала для встречи именно это место, было ясно, что у нее выдался високосный денек, когда все делала наперекор, будто мстя кому-то – не себе ли самой?

Еще издали Антон увидел ее нежное лицо, перечеркнутое косой челкой, ее сумку с конспектами на стойке, и, как с ним часто бывало, залюбовался вполне отстраненно и бескорыстно: моя и не моя, такая вот совсем юная, красивая и грустная девочка, позабывшая про остывающий кофе – чашка замерла в воздухе на полпути к губам, а на ободке остаются розовые лепестки, следы ее помады, просто красивая грустная девочка, подойти, познакомиться? Подумаешь, какой-то десяток лет разницы.

"Барышня, вы скучаете? Давайте поскучаем вместе". "Очень смешно", отозвалась Ксана, не оборачиваясь. "Ну здравствуй, что ли", сказал он извиняющимся тоном, с сожалением отмечая, что дурашливое настроение уходит, уступая место пока непонятной, но отчетливой тревоге. Он вообще всегда очень тонко чувствовал Ксанину волну, даже мог угадывать ее мысли или закончить за нее начатую фразу, так что Ксана удивлялась: "Откуда ты все знаешь?". Откуда-откуда, от верблюда-дромадера, просто ты сводишь меня с ума, хоть я и не говорил этого ни разу вслух.

"Как дела, малыш, как сессия?". "Ничего, нормально". "Ничего или нормально? Две большие разницы". "Нормально, говорю тебе". "Кушать будешь что-нибудь?". "Не-а". В окне проплыла пожилая тетка, затянутая в лакированную кожу, красное мини и красные же сапоги. "Надо же, – искренне восхитилась Ксана, – небось, дома разгуливает в китайском костюме с Сенной, а тут, смотри ты... И очки солнцезащитные – в октябре-то! Не тетка, а...". "Терминатор", подсказал Антон. Ксана покосилась на него недоверчиво, ничего не сказала, но Антон был уверен, что ей пришло в голову то же самое: у них было одинаковое чутье на всякие такие несообразности. Он еще поднапрягся (не все потеряно) и сказал, что красные сапоги, на которые запала, казалось, вся лучшая половина населения Тугарина в этом сезоне, на самом деле выглядят жутко неэстетично, будто с ног содрали кожу, и бедные дамы ходят освежеванные ниже коленей. Тут уж Ксана не выдержала: "Откуда ты знаешь?". Антон отвернулся, пряча довольную ухмылку: один-ноль.

 

"На самом деле они очень одинокие и очень несчастные, – сказала Ксана, видимо, подразумевая всех людей по ту сторону стекла. – Пожалеть бы их". И тут же, без всякой логики: "Ненавижу несчастных. Дай сигарету". Похоже, он рано праздновал свою маленькую победу: сигарета – это был плохой знак. "Ну, давай, рассказывай, что случилось". "Да все в порядке, в порядке все. Все в порядке". Еще один сигнальный флажок: когда она вот так повторяла ничего не значащие фразы, это означало, что все очень не в порядке. "Брат?". "А откуда ты... Ну да. Опять сорвало резьбу".

С точки зрения Антона Лёва, старший сводный братец Ксаны, был классическим неудачником. И ведь добрый малый и небесталанный, но что-то слишком невезучий, да еще как будто этой невезучестью гордящийся. Обидно лишь, что всякий раз его подвиги больно ударяли в первую очередь по Ксане – мало, что ли, других, куда менее симпатичных родственников, в их большой разбросанной семье. "Что на этот раз?". "Он опять сел на иглу". "Не новость". "Это серьезно, Антон. Это очень серьезно". Антон вдруг вспомнил (Ксане об этом случае знать не обязательно), как буквально пару недель назад он вытаскивал Лёву из какого-то жуткого шалмана на Кирпичке, прямо из объятий малолетней девицы с чудовищным герпесом на губах. Да, с Лёвой всегда все было серьезно. Засмотревшись на поддельного самурая, нарумяненного, как шлюха, кривляющегося с бутафорским мечом посреди толпы – живая реклама суши-бара, что напротив – Антон отвлекся от Ксаниного рассказа и улавливал лишь отдельные фразы: "Связался с такими же люмпен-маргиналами, как и он сам... Разбил чужую машину... Задолжал кучу денег Тамерлану", и прочее в том же духе.

"Я так думаю, – говорила Ксана, не замечая, как стряхивает пепел на стеклянную стойку. – Он меня в покое не оставит. От него надо избавиться. Первым делом – где-то достать денег". "Малыш, это не решение. И потом – сколько можно платить его долги?". "О долгах никто и не говорит. Там такая сумма... Тебе не снилось". "Ну-ну". "Не обижайся". "Что ты предлагаешь?". "Я все-все просчитала. Тут есть такая новая клиника за городом. Дорого, конечно, но зато стопроцентный результат, мне рассказывали. Чего ты усмехаешься? Значит, мы его пролечим как следует, а потом отправим к маме в Змиево, подальше от дружков. Пусть дышит свежим воздухом, поправляет здоровье, А там, глядишь...". "Это не решение, – повторил Антон. – Хочешь, я поговорю с ним, чтобы он отстал?". "Бесполезно, ты же знаешь. Его не переделаешь. В принципе, он не такой уж плохой, просто запутался".

Реплика в сторону: вообще в Ксаниных рассуждениях присутствовало некое рациональное зерно. Лёва был Лёвой – большим, избалованным и жестоким ребенком с вечно удивленным и как бы сонным взглядом на Мир Взрослых Людей (смотрите в кинотеатрах: "Alien forever"). А здесь и сейчас Лёва был проблемой номер один для Ксаны, а значит, и для Антона, у которого нынче осенью были планы, очень большие планы насчет... ладно, пока не будем об этом. Нэт чэловэка, нэт и проблэмы, таварищ Жюков.

...И что интересно и опять же капельку обидно – паршивец паршивцем, но ведь любит Ксана своего братца, о здоровье его беспокоится. Сама – сплошной комок нервов, семейка – осиное гнездо, работа – каждодневный тихий офисный ад, чтобы оплатить квартиру и учебу в Академии права. Откуда при такой жизни у нее, двадцатилетней, берутся силы всех оправдывать и жалеть? Милая, чистая, светлая. Антон вспомнил, как однажды они вместе запускали с крыши пятиэтажки стрижа, ударившегося в оконное стекло и упавшего на тротуар – бедный птах был не столько ранен, сколько оглушен и напуган. Ксана сказала тогда, что стрижи не умеют взлетать с земли, им необходим запас пустоты, чтобы встать на крыло.

Видимо, тоже почувствовав его состояние, Ксана положила на его руку теплую маленькую ладошку. "Я что-нибудь придумаю, малыш", сказал Антон, глядя ей в глаза и чувствуя, как голова начинает легонько кружиться, как будто падаешь в очень глубокую пропасть.

 

 

*   *   *

 

Бывают люди трудной судьбы, и бывают дома трудной судьбы, а этот вообще был дом-живой мертвец, дом-упырь. Стоило посмотреть на сбыченный, настороженный, словно изготовившийся к прыжку фасад с жутковатыми потеками вокруг окон, как становилось ясно: сколько ни бейся, нормальной жизни здесь не было и не будет. А будет то, что было испокон веков: запахи подгорелой еды и застоявшегося скандала, сосед-вор в полузаконе за тонкой фанерной стенкой ("Слушайте радио "Шансон"), татуированный, как полинезиец, и по пятницам – однообразные вызова в мусарню и "Скорую": ножевое, перелом, сотрясение.

В темном коридоре Антон почти на ощупь нашел нужную квартиру, постучал. Тишина. Постучал еще раз. Внутри что-то – на слух многорукое, многоногое и очень злое – заворочалось, глухо заматерилось. Антон бухнул в дверь кулаком. Прошло еще пять минут, прежде чем Руст открыл, и все это время он не переставал ругаться, очевидно, разыскивая штаны, потом – ключи по карманам штанов, потом – сигарету. Он не изменился с тех пор, как Антон видел его в последний раз, такой же тощий и всклокоченный, разве что взгляд больных красных глаз стал еще более... как это... взыскующим, что ли.

"...В общем, такие дела", подытожил Антон. "Такие дела", повторил Руст, затягиваясь третьей сигаретой подряд (курил он почти безостановочно). "Улицу я знаю. Все точки, все проходные дворы, то-сё". "Знаешь", вроде бы согласился Руст, но Руст, как обычно, чего-то недоговаривал. "В чем проблема?". Руст ткнул сигарету в переполненную пепельницу. "Антоха... Улица, точки, дворы – все это осталось. Но сейчас не двухтысячный год. Тогда я тебе доверял, как себе. А сейчас ты наверняка изменился. Не меняются только лохи и подонки. Честно говоря, ты уже староват для этого дела. У меня тут малолетки шустрят – пыль столбом". "Давай сделаем так, – сказал Антон. – Немного товара для пробы – и мы посмотрим, кто из нас староват". Пепельница, разбуженная Рустовым окурком, вовсю дымилась.

У крыльца и вправду толклись ну очень уж молодые люди с ломкими голосами, неброско одетые по одному, негласно установленному в рабочих кварталах образцу, в одинаково сбитых на макушку вязаных шапчонках (в двухтысячном, помнится, их носили надвинутыми на глаза). Антон скользнул взглядом по лицам, попытался вычислить, кто из них пушер – и не смог, и с тревогой подумал, что, может быть, Руст был не так уж неправ.

 

Смешно: я продаю дерьмо, чтобы спасти профессионального лузера, из-за этого же самого дерьма катящегося вниз по наклонной. Нет, не так: чтобы выручить Ксану, чтобы выручить Ксану, чтобы выручить Ксану. И она того стоит. Ради нее день-деньской нарезаю круги по одному и тому же маршруту – перекресток-пятачок у минимаркета-заправка-перекресток – и ради нее принимаю на съемной хате странных гостей с угловатой, нездешней пластикой движений, будто они побывали на планете с другими законами притяжения и все никак не привыкнут к земным, а может, скафандр такой тяжелый, просто его никто не замечает. Кроме шуток, Антон видал людей напрочь отлетевших, вроде Купы, который гулял по тугаринским улицам со свистком и дверной ручкой: "Как живешь, Купа?" – "Да вот, хожу, ручки отвинчиваю" (счастливая бессмысленная улыбка).

В эти мглистые дни Антон научился молиться. Он не просил у далекого и подслеповатого Бога ни удачи в своем, как ни крути, дурно пахнущем промысле, ни заступничества перед пронырливыми мусорами – в случае чего он помнил, что делать и что говорить. Все его молитвы, сотворенные наспех – ночью, в скомканной постели, утром, между кофе и первым телефонным звонком, днем, посреди городской озлобленной суеты – были похожи одна на другую: лишь бы только Ксана не узнала, никогда не узнала, чем он тут ради нее занимается.

 

Этот тип сразу чем-то не понравился Антону. Бывает же – человек как человек, спокойный, разве что чуточку нагловатый взгляд, мускулистая улыбка, сдержанная речь с необходимым, четко дозированным минимумом специальных словечек, который, впрочем, теперь осваивают в начальных классах средней школы – а вот поди ж ты. Или нынешнее ремесло обострило обычную мнительность до почти болезненной стадии? Наверное, так и становятся пациентами тихого заведения на Тулупной, 6. И все же Антон не мог отделаться от неприятного скребущего чувства. Когда-то в туалете их институтской общаги жила водяная крыса. Вроде бы ничего страшного или омерзительного, шустрый зверек с коричневой мокрой шерсткой и блестящими глазками. Крыса довольно громко шуровала в туалете по каким-то своим крысиным делам, когда Антон вошел и включил свет. Темный живой комок метнулся от сливного бачка, прокатился по сиденью унитаза и плюхнулся в круглую дыру – бульк! Омерзительной и страшной, вправду страшной, до мурашек по коже, была именно эта воровская поспешность, с какой крыса нырнула в воду: если так торопится, если боится быть застуканной, значит, есть за что, значит, не зря всех этих юрких вездесущих тварей – крыс, хомяков, мышей – считали вестниками беды и разносчиками всяческой заразы. Антон, скрежеща зубами от отвращения, вылил тогда в унитаз половину бутылки "Белизны", надеясь, что едкая жидкость убьет грызуна, но долго еще входил в облупленную кабинку туалета с содроганием – а вдруг опять? И вдвойне неприятно было пристраиваться на выщербленное, истертое тысячами чужих ягодиц сиденье – а вдруг там, внизу, в смрадной канализационной глубине... Сходное ощущение было и сейчас: парень давно ушел, получив то, что хотел – крошечную, со спичечную головку, дозу сероватого порошка в фольге от сигаретной пачки, половину чека, стоило мараться, а подозрение – бульк! – промелькнуло и осталось.

И лишь вечером, гуляя с Ксаной на набережной, Антон вспомнил, где он видел эти наглые глаза, его как стукнуло, даже бросило в пот. "У тебя температуры нет?" – заботливо спросила Ксана, просовывая руку ему под локоть, всегдашняя милая Ксана в новом полосатом шарфе модной расцветки, словно с рекламного щита оператора мобильной связи ("Скайлайн Мега-2. Просто войди в меня").

 

...Это было, когда он еще сам употреблял – нерегулярно, от случая к случаю, больше из баловства и любопытства, чем по необходимости. Антон, кстати, ожидал от героина чего-то большего – ярких приходов, измененных состояний сознания, психоделических мультиков, что ли. Все это ерунда, байки для школьников, чтобы подсадить. Покой, абсолютный, химически чистый покой для измученной прыщавой души – вот что такое дурь. Лучше всех об этом дал понять Джонас Акерлунд в начальных кадрах "Spun'а", правда они там, кажется, закидывались по ноздре метамфетаминами, но все равно получилось очень похоже на старый добрый герыч – просто едешь-и едешь-и едешь в раздолбанной тачке (варианты: летишь на воздушном шаре, плывешь в субмарине) куда глаза глядят под заунывные песенки Билли Коргана; да и покой дарован тебе лишь на первой стадии, потому что на следующих нет даже и покоя, а лишь краткая передышка между двумя долгими судорогами.

Ну вот, значит, той зимой они с Тришей употребляли на квартире у Антона, и только-только вмазались по четвертинке каждый, как в дверь зазвонили, потом застучали, причем очень уверенно, по-хозяйски. "Кто?" – "Милиция". Нарочно замешкавшись с замком, Антон успел мигнуть Трише, тот припрятал машины и резиновый жгут, когда мусора вошли, все было чисто. Их было двое, один представился участковым инспектором, да и выглядел как участковый инспектор, другой – в дубленке, но без головного убора – никак не представился, а по внешнему виду мог быть кем угодно. Участковый задавал вопросы о недавно съехавших квартирантах-чеченцах – что-то там они намутили, горячие горские ребята, где-то нехорошо засветились и пропали с концами – а тот, в дубленке, переводил взгляд с Антона на Тришу, с Триши на Антона, впиваясь глазами, вроде как ища предательскую заминку в моторике лицевых мышц, краску лжи, испарину кривой отмазки. Он подал голос лишь однажды, когда речь зашла о знакомцах чеченских квартирантов. Кстати или некстати было произнесено имя грозного, хмурого и жестокого Тамерлана, одно время державшего в страхе весь городской рынок. "Тамерлан, Тамерлан, Тамерлан", сказал Который В Дубленке и завел глаза к потолку, якобы припоминая, даже лоб наморщил от усиленной работы мысли. "Угу", отозвался якобы участковый, и на этом разговор был закончен. На прощание Который В Дубленке стрельнул у Антона сигарету. Когда они ушли, Триша сказал: "Во, чуть-чуть не влипли. Ты думаешь, они из-за чеченцев твоих приходили? У них нюх на порошок. Проверяют, шерстят, берут на заметку. Я этого второго сразу узнал. Он работает в шестом отделе". И это был тот самый человек, которому сегодня, несколько часов тому назад Антон продал слипшийся серый комочек, завернутый в фольгу.

 

"Значит, так, – сказал Руст. – Скидываешь товар, сколько осталось, и залегаешь на дно. Сюда – ни ногой. Сотри мой номер в телефоне". Он отхлебнул чифира, вопросительно качнул стаканом, до половины налитым густой черной жидкостью: мол, будешь? Антона передернуло: ага, не хватало еще на корточки у печки присесть в излюбленной урловской позе. "Зря, – сказал Руст. – Мозги прочищает. А тебе мозги скоро могут понадобиться. Операция "Антидурь", слышал, может быть?". "Сплюнь", сказал Антон, и его снова передернуло.

 

Антон сделал все возможное и отчасти невозможное, он сбился с ног, он чувствовал настоятельную потребность принять горячий душ, чтобы смыть с себя все унижения и разочарования этого дня, а потом дать пару суток ударного сна – но зато когда он подходил к своему подъезду, он был чист: ни миллиграмма, ни крупинки. Сзади послышались догоняющие шаги, его окликнули, Антон спокойно обернулся – ведь он был чист – и сразу ему заломили руки за спину, так что он не успел и возмутиться – он был чист – и пару раз по почкам, за что? – он был чист – и еще он почувствовал, как в его карман нырнула чужая рука, чтобы тут же вынырнуть с зажатым между указательным и большим пальцами крошечным серебристым пакетиком, вот так, чтобы видели понятые, о'кей? И больше никто уже не обращал внимания на его крики, мольбы и слезные уверения, что ему подкинули это, что он знать ничего не знает, что он чист, чист, чист.

 

Просто войди в меня. Приглашающая среда, инвазия, сиречь вторжение чужеродных элементов в мою кровь и плоть – без разницы, перорально или внутривенно, через слизистую носоглотки, или стенки желудка, или еще как-нибудь. Воздух, материнское молоко, новая информация, малиновый сироп, полная ложка ненавистной манной каши, противный голос воспитательницы в детском саду, вкус зеленого яблока, новая информация, прививка от оспы, ржавый гвоздь в ступне, прививка от столбняка, новая музыка, новая информация, табачный дым, глоток пива, ее слюна, пахнущая карамелью, бритвенное лезвие, рассекающее бледную кожу запястья – и не глубже, три дырочки в мочке левого уха, первое тату: непонятная кельтская загогулина размером со спичечный коробок. Очень много новой информации. Нож под лопатку, новые тату с преобладанием жестоких и сентиментальных мотивов, стальные шарики, имплантированные в головку члена, много совершенно ненужной новой информации. Инъекции новокаина, дрянные пломбы в дрянных зубах. Дешевые генномодифицированные продукты. Дерьмо, пихаемое в глаза и уши по всем телеканалам и радиостанциям. Наколка на щиколотке: "За целкой на Луну". Акупунктура, капельница, клизма, гастроэндоскопия, питание через зонд, скальпель прозектора. Миллионы копошащихся тварей, помогающих разложению.

Просто войди в меня. Система на то и система, чтобы создавать агентов по образу своему и подобию – опять же без разницы, офис ли это или дилерская сеть. А ты думал – в сказку попал? Нет, милый, это купе для курящих. А также пьющих, сквернословящих и ширяющихся чем попало. И бьющих без предупреждения наотмашь, если сказал не то или просто посмотрел не так. Пятачок, утирая красные сопли: "Винни, Винни, за что?". "Идешь, сука... Молчишь, сука... Что-то замышляешь, сука...".

Просто войди в меня – говорит мир, говорит женщина, говорит река, говорит ночь, говорит заколдованный лес, говорит сверкающий миллионами кристаллов волшебный дворец, говорит история, говорит могила.

В детстве лизнул на морозе полозья санок: вкуснотища – не оторваться. И лохмотья кожи, пристывшие к металлу.

Табличка над вратами преисподней:

 ВХОД –
РУБЕЛЬ,
ВЫХОД –
ДВА.
 

...Просто войди в меня.

  

Лицо у мусора было длинное, какое-то извилистое даже, будто этой длиной пыталось возместить недостаток значительности. Только что он битый час разговаривал по телефону с женой (которая вдруг представилась очень полной, с круглыми эмалированными глазами, любящей грызть семечки в постели во время секса), как привык разговаривать за двадцать лет супружества – с одной и той же враждебно-обиженной интонацией, которой сам, очевидно, не замечал. "Детей из садика забрала? Ах, забрала... А? Нет, не давали еще. Не давали квартальную. Четвертому отделу только дали. Да что вы говорите!.. Вот, значит, как. Ну-ну...". Положив трубку, он наконец посмотрел на Антона – без ненависти или там любопытства, вообще без всякого выражения, как на предмет интерьера.

Антон ожидал, что его здесь будут прессовать, унижать, возить мордой по заплеванному полу, отрабатывать на его боках хитрые и подлые мусорские приемы – ничего этого не было и в помине. Была многочасовая бумажная волокита, его перебрасывали из одного кабинета в другой, а там все заново: имя-фамилия-отчество, год рождения, и внизу "С моих слов прочитано верно, мною прочитано", подпись – пока наконец он не очутился у Длиннолицего. В каком чине был Длиннолицый, осталось загадкой (формы здесь не носили, обходились мягкими вельветовыми пиджаками и толстыми свитерами), но похоже, что в немаленьком: протокола не вел, вопросов не задавал, просто сидел за длинным столом, курил и смотрел на Антона так, будто вся зряшная Антонова судьба ему давно известна вдоль и поперек.

"Если насмотрелся, так может, я пойду?", подал голос Антон, когда ему надоело переглядываться с мусором (придя в себя после позорного срыва при задержании, он сразу взял насмешливо-вызывающий тон, каким, он полагал, разговаривают люди, попавшие в переделку, но знающие свои права). "Конечно, иди", вдруг согласился мусор. Антон, не веря своим ушам, поднялся с табурета и сделал шаг к двери, "Давай-давай, – продолжал мусор, – а завтра мы возьмем Ельчика, Слона, Татарина и остальных и расскажем всем, что это ты их вложил". Антон медленно, точно во сне, вернулся к столу, сел. "Ну, Антоша, понял теперь, как ты плотно попал?", Длиннолицый не пытался косить под доброго оперативника из сериала "Улицы разбитых фонарей", не утруждал себя напускным сочувствием, просто глухо и невнятно бубнил, будто читал по бумажке: "Посиди, посиди, послушай, может, чо-нибудь путное услышишь... Теперь, значит, вот какое дело. Вся ваша шайка-лейка у меня вот где (мусор показал веснушчатый кулак). Что требуется от тебя – показания на... – и он снова перечислил имена и клички. Все равно ведь всех возьмем рано или поздно, так лучше уж раньше. Да ты не бзди, Антоша, – Мусор впервые позволил себе некое подобие улыбки. – Мы таких, как ты, как раз антошами зовем, вот совпадение. Бабок захотел срубить по быстрому, а? Бизнес, туда-сюда? Хорошо, будешь и дальше работать, только не на вверенной мне территории. Другой участок тебе дадут. А сюда придут другие люди. Мне же от тебя только бумажка с твоей подписью нужна, бумажка, слышь, ты, антоша?". "А если я откажусь?". "А если откажешься – пойдешь за паровоза. За организатора преступной группы по сбыту и распространению наркотических веществ. А показания напишет кто-нибудь другой. Кстати, знаешь, кто тебя сдал? Руст". Все это и впрямь слишком походило на дешевый сериал или дурной сон. Сейчас по сценарию Антону полагалось взорваться, обложить Длиннолицего отборнейшим матом, брызгая слюной благородного негодования, а потом, обессиленному и раздавленному неумолимой мусорской логикой, принять все условия игры. Но Длиннолицый сказал: "Ничо-ничо, я тебя не тороплю с решением. Подумай, погуляй недельки две. Через две недели либо ты придешь сюда, либо тебя приведут". "Я могу идти?". "Подожди, щас пропуск подпишу". Длиннолицый захлопал ладонями по карманам пиджака в поисках ручки. Протягивая Антону клочок бумаги с замысловатым автографом, подмигнул и сказал доверительно, будто военную тайну сообщал: "Ты, в общем, парень неплохой... Только ссышься и глухой". И затрясся от тихого придурочного смеха, веселый такой дядька, чем-то даже симпатичный, если б еще сквозь него не проступали бугристые, неровно окрашенные стены, в общем, обыкновенный мусорок из кошмара.

 

Поперек тротуара было написано: "КСАНА Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ". Разумеется, это кто-то другой признавался в любви другой Ксане, чтобы она каждое утро, идя в школу или институт, читала и тихо улыбалась. Мало ли на свете нежноликих девочек, по которым сходят с ума тридцатилетние мальчики, девочек с прозрачными бездонными глазами, из-за которых тридцатилетние мальчики начинают совершать самые большие глупости и подлости.

Мусор неслабо нагрел ему бак, но Антон не собирался сдаваться – ни сдаваться, ни сдавать кого-либо, ступайте-ка вы лесом, уважаемые. Вот что он сейчас сделает – пойдет к ней, вытащит куда-нибудь, в Дубки, например: сегодня суббота, а по субботам туда приезжают сразу после ЗАГСа молодожены, чтобы облить асфальт и скамейки липким шампанским и сфотографироваться на фоне пруда с жирными лебедями. Помолчим ни о чем, посчитаем – кто больше – невест: белых, розовых, кремовых, с голыми плечами и плечами, покрытыми фатой, разных, но одинаково красивых сейчас. И сразу станет чуточку легче.

 

"Чего тебе?" – спросила Ксана каким-то чужим голосом (не иначе, опять високосный денек). "Просто так, поговорить. Может, я все-таки войду?". Ксана ухватилась за дверную ручку так, будто это был спасательный круг. "Ни к чему". "Ты не одна?". "Какая разница теперь". "Что случилось?". Ксана убрала челку со лба и сказала ровным голосом: "Все случилось, Антон, случилось все. Ты связался с подонками. Ты торговал этой дрянью. Ты, наверное, и сам употребляешь. Все, кто продает, сами сидят на игле, мне рассказывали. Я не хочу видеть, как ты превращаешься в животное. Я не собираюсь жертвовать собой ради твоей прихоти. Хватит мне Лёвки – он умер позавчера. На улице, посреди белого дня. Он лежал лицом вниз, а люди шли мимо, думали, пьяный. Он был весь синий-синий. Он умер от передоза. А я жить хочу, жить, Антоша, жить!". Она сорвалась на крик, ее лицо точно переломилось пополам, Антон отвел взгляд – он не хотел запомнить ее такой. Милая, светлая, чистая. Пожалеть бы нас всех. Ненавижу несчастных. Откуда я все это знаю…

 

 

*   *   *

 

Ксана прикоснулась к его руке. Антон вздрогнул, огляделся по сторонам: "Берлога" наполнялась обычной вечерней публикой – студентами и студенточками, менеджерами среднего звена, офисными служащими, все это шумело, переговаривалось, толкалось локтями, скалило зубы в улыбке. На улице то ли моросило, то ли стоял легкий туман. В окне проплыла в обратном направлении давешняя тетка-терминатор, нагруженная яркими пакетами – совершила вечерний променад-шопинг. Глядя Ксане прямо в глаза, Антон сказал: "Извини, малыш, сейчас ничем не могу помочь. Что ты думаешь насчет пиццы с грибами?"