Симфония для пауз

Когда два человека долго не общаются друг с другом, время между ними замирает.

Мишу Гапонова я не видел восемь лет. Когда он учился в московской консерватории на курсе классической гитары, его боялись даже преподаватели. Однокурсники уважали – в противном случае Миша мог и побить: трехтомное исследование истории его болезни занимало достойное место в регистратуре районного психдиспансера. Миша был всеобъемлющ: его фигура затмевала студенчество и профессуру вместе взятые. Будучи ростом под два метра, он напоминал человека-скалу. Мишу-второкурсника абитуриенты принимали за ректора: настолько внушительной казалась его внешняя монументальность. Его брюки с пузырями на коленях поддерживали широкие подтяжки: ремней такой длины в природе не существовало. В консерваторию он ходил с пухлым портфелем, где помещалось шесть бутылок «Жигулевского» пива. Ноты Миша презирал, предпочитая им свой абсолютный слух. Когда же брал в руки гитару, она стонала, умоляя о пощаде. Он усмирял ее собственной техникой, напоминающей пытку инквизитора вручную.

Окончив консерваторию, Миша бросил музыку с легкостью грузчика, и устремился в мясную лавку. Здесь он разбогател и обрел подлинное уважение общества. Воровать стал сразу и помногу, обвешивал щедро и беспощадно. Покупатели не перечили, начальство опасалось. Лишь однажды член комиссии по контрольным закупкам попытался устроить скандал, после чего на свет Божий появился четвертый том истории Мишиной болезни.

Очередная клиническая «ходка» научила Гапонова блестяще имитировать душевное здоровье. Он стал уравновешен и сдержан. Вывести его из себя отныне могла лишь выпитая бутылка водки.

Выйдя из больницы, он довольно быстро вписался в социум: повсюду бушевал ельцинский беспредел, а местным бандитам как раз не хватало представительного вида консильери. Улучив момент, Миша органично влился в мелкую группировку в качестве пугала. Спустя пару месяцев Гапонов благополучно развалил банду изнутри, разогнав ее своими пьяными выходками: «братва» отказалась с ним работать, а вывезти в лес не смогла.

Повествование было бы неполным, если не упомянуть о его бесконечных влюбленностях и женитьбах. Только в консерватории он дважды сочетался законным браком и столько же раз разводился. Вернувшись же из больницы, и вовсе пустился во все тяжкие, плодя наследников направо и налево. Налево, впрочем, получалось убедительнее.

Разведясь в очередной раз, Миша загрустил и погрузился в меланхолию. Купил дорогой фотоаппарат, «телевик» и превратился в созерцателя. От его пытливого взора не ускользал никто: ни местные алкоголики, ни граждане, справляющие нужду за трансформаторной будкой, ни жительницы студенческого общежития. Миша собрал галерею ярких образов, компрометирующих действительность. Московские газеты и журналы запестрели шокирующими портретами разлагающихся сограждан. Фотограф, подобно пауку, подстерегал их за каждым углом и тут же выводил на чистую воду. Его любимым словом стало «обрыдло!».

Тогда же на трамвайной остановке он познакомился с двумя бездомными девушками из Черновцов. Поселив обеих в свою двухкомнатную квартиру на «Электрозаводской», Гапонов обнаружил в себе задатки султана. Его двуликий гарем стонал от грубых притязаний, носящих характер пещерного мужского шовинизма. Его кормили, обстирывали и укладывали спать. Повелитель, претендующий лишь на вербальный секс, отвечал проклятиями и все большими претензиями.

– Хохлушки! – восклицал он. – Борща и пива!

Это было что-то типа «хлеба и зрелищ».

Наложницы бежали в магазин, покупали двухлитровые пластмассовые бутылки с пивом, после чего Миша, возлежа на диване, обильно пил и громко кряхтел. Пристрастившись к обломовщине, Миша открыл в себе могучие актерские способности: стал красить лицо ваксой, заматываться в простыню, и гоняться за челядью с криком «молилась ли ты на ночь?». Поймав же одну из двух девушек, он игриво ее придушивал, после чего извинялся и возвращался в постель. Однажды таким образом он напугал участкового. Тот расследовал дело о краже в соседской квартире. Позвонил в Мишину дверь. Гапонов открыл ему в образе Отелло. Нельзя сказать, что участковый растерялся: он просто утратил себя полностью.

Талант перевоплощения, помноженный на фактуру, создавал эффект волшебства. Маясь от безделья, Миша начитался медицинской литературы и понял, что он – доктор-диагност. Однако внешность не позволяла ему становиться рядовым врачом, и тогда он объявил себя профессором. До сих пор не ясно, как это ему удавалось, но диагнозы он ставил верные. Мог, к примеру, выдернуть волосок из головы пациента и поздравить:

– Артрит.

И, что самое удивительное: в процессе дельнейших обследований диагноз полностью подтверждался.

Слухи о чудо профессоре накрыли Москву, как смерч – Оклахомщину. Мишу закрутил калейдоскоп известных и богатых пациентов. К нему обращались чиновники и артисты, музыканты и писатели. Его гонорары росли, а талант – оттачивался. Он начал врать напропалую: приглашал к себе журналистов из «Пентхауса» и «Би-би-си», «Гудка» и «Московского комсомольца», и давал им смелые интервью. Очень скоро его стали звать на разные ток-шоу, где Миша непринужденно рассказывал о своих медицинских заслугах. И никому не приходило в голову попросить его предъявить диплом об окончании хотя бы медицинского института. Обнаглев, Гапонов не придумал ничего лучшего, чем купить большой холодильник для пива. Пойло предназначалось исключительно для него. Наложницы торжествовали: хозяин перестал пить водку. Покой, однако, длился меньше года: Миша возжелал отпраздновать смерть своего брата.

Никакого брата в природе не существовало, но Миша его выдумал и тут же похоронил…

По телефону голос Гапонова казался загробным:

– У меня горе. Мы так давно не виделись. Я потерял брата.

– Какого брата? – спрашиваю. – У тебя что, есть брат?

– Был. Умер ночью. Энцефалит.

– Какой ужас. Что я могу сделать?

– Приезжай. Мне так хреново, что всех дрыном разогнал.

– Чем?

– Палкой. У меня три дрына стоят в коридоре. Я их для гостей держу. В смысле, если долго не уходят – получите…

– Скажи, ты еще играешь на гитаре?

Миша промычал что-то невнятное. Потом сказал:

– Я так одинок, и так тебя жду…

– Буду через час, – пообещал я, а сам подумал: «не опасно ли?..».

Конечно, Миша соврал. Войдя в его квартиру, дверь которой, кстати, оказалась открыта, я обнаружил в ней съезд богемы. Когда-то Гапонов очень любил собирать вокруг себя разношерстную компанию, участники которой внимали бы его россказням. Это мероприятие Миша трепетно называл «козлиные пляски на лугу». Причем, все, о чем он рассказывал в такие моменты, было враньем от первого до последнего слова. Гапонов мог развлекать публику историями о том, как был врачом скорой помощи, китобоем, альпинистом, но это не имело никакого отношения к действительности. Зачем ему все это было нужно?..

Итак, на кухне царило скорбное веселье. За гостями ухаживали две малопривлекательных блондинки, изображающих домашнее целомудрие.

– Мой брат! – Причитал Миша. – Старый энцефалитник! Такой же беззубый, как и я!..

Гапонов потряс бородой и открыл рот, показывая, сколько в нем зубов. Действительно, их было не так уж и много.

– Как его звали? – Спросила какая-то сердобольная дама, в которой я узнал актрису, игравшую роль жены Ватсона в известном сериале.

– Егор, – пуская скупую мужскую, ответил Миша. – Егор его звали. Причем, все. Бывало, как увидят, так сразу: «Егор!..» Никому не отказывал. Безотказный был человек!..

Я подошел к Мише вплотную, тихо сказал:

– Я приехал…

Гапонов поднял глаза и не узнал:

– Ты – это кто?

– Ладно тебе, – говорю, – сам же звал…

– А! Это ты? – Обрадовался Миша, и тут же заплакал. – Брат умер. А сестра в Аргентине. Ох уж эта Аргентина! Ужасно далеко. На трамвае не доедешь, брассом не доплывешь!..

Богема понимающе кивала. Блондинки улыбались. Я осмотрелся. Среди народонаселения Мишкиной кухни обнаружил еще несколько известных личностей, но ладно…

– А брат мой был веселый, – продолжил Мишка, внезапно просияв. – Как начнет веселиться, так и не остановить. Он меня еще маленьким с горки на санках катал. Представляете меня маленького? Во-от… А он видел. И катал, как мог. А мог он сильно катать. Это он первый меня о дерево башкой ебнул. А потом я сразу в Афган ушел…

– Так вы и в Афганистане воевали? – изумилась жена Ватсона.

– А как же? Со всем Афганистаном. Меня называли «Черный Муса». Помню, однажды вырезали наших под Кандагаром. Ну, мы на «вертушку», и полетели мстить. Всех взяли. И я отдал их местным. Всех отдал. А главный их Джабраил Аксакалыч и говорит: «Спасибо, – мол, – тебе, Муса. Мои дети будут молиться за тебя, внуки Аллаху будут молиться, и правнуки.» Наебал. Я вижу, как они, суки, молятся…

На кухне воцарилась недобрая тишина.

– А брат был веселый, – вновь заулыбался Миша. – Он понимал, что мне человека с шестого этажа выкинуть – как молотком по башке дать. И ничего мне не будет. Так что веселился от души. Дайте гитару! Помянем как положено, песнями и плясками. Скоро и цыгане приедут!..

– Цыгане? – изумился пожилой мужчина, в котором я узнал солиста Большого театра.

– «Ромэн», – пренебрежительно отозвался Гапонов. – У них медведь огромный, Петрович зовут. Вы с ним осторожнее. Дайте гитару, и наливайте!

Богема интеллигентно замялась. Блондинки перешептывались между собой. Я решил взять власть в свои руки. В смысле, бутылку. Ибо понял, что, не выпив, можно сойти с ума: все-таки, шизофрения – заразная болезнь.

Разлив водку по стаканам, я осторожно двинул тост:

– За братство.

– Допустим, – придирчиво отозвался Миша. – А как же клещи? Кто отомстит разносчикам энцефалита? Вот он, виновник моей скорби!

И Гапонов извлек из портфеля, стоявшего рядом с ним, большую фотографию с изображением насекомого чудовищных размеров.

– Вот он, клещ! – Возвестил Миша. – Убийца братьев и кусатель парнокопытных, гроза и проклятие млекопитающих! Выпьем за природу, не терпящую лишних индивидов. Прощай, Егор…

В этот момент из коридора донеслось бренчание гитары. Хорошо поставленные голоса грянули: «Ах, ручеек мой, ручеек!..»

– А вот и друзья-кочевники, – обрадовался Миша, неуклюже приподнимаясь со стула.

В кухню ворвались две цыганки в красных платьях, и высоченного роста кудрявый гитарист с нарочито большой серьгой в ухе.

– Михал Семеныч! – Возопили цыганки и бросились в Гапоновские объятия.

Миша снова прослезился. Спросил:

– А где Петрович?

– Петрович болен. Понос, – ответил гитарист. – Ну, что, твою любимую?..

– Валяй!..

Цыган взял проникновенный аккорд, от которого по спине пробежали мурашки, после чего трио пронзительно затянуло:

Казалось, что я очутился в театре абсурда. Цыган беспощадно рвал струны, Миша достал свой инструмент и присоединился к солисту, извлекая блатные аккорды на джазовый манер:

Народ призывно хлопал в такт, цыганки бряцали золотыми украшениями, Гапонов рычал по-медвежьи, извлекая безумные пиццикато. Вакханалия продолжалась минут десять, пока Миша не устал. Наконец, он грохнулся на стул и, отдуваясь, выдохнул:

– А теперь выпьем за моего друга. Саня, сколько мы не виделись?

– Лет восемь, – говорю. – Но ты, в принципе, все тот же.

– За тебя, Санек!

Цыгане преподнесли большой бокал с водкой, издевательски вопя:

Отвертеться от Мишиных подношений было невозможно. Один из его друзей однажды пытался отказаться от старой пишущей машинки, после чего был избит дрыном. Это орудие наказания Миша всегда держал под рукой: дрын представлял из себя массивную палку, покрытую морилкой и лаком. В принципе, у Гапонова раньше было четыре дрына, но один из них он уже сломал. О пострадавшем скромно умалчивал. Поэтому я решил не упрямиться и, преодолевая отвращение, выпил горькую теплую жидкость. Присутствующие активно аплодировали.

Голова моя закружилась. Происходящее слилось в пеструю единую массу. И только рычание Гапонова угрожающе напоминало о творящейся вокруг вакханалии. Праздничные поминки превращались в столь любимые Мишей «козлиные пляски на лугу».

Яростно отбивая чечетку, танцевали цыганки, не забывая подхватить под руки присутствующих и кружа их в безумной карусели. В центре вращались блондинки.

Рябь в моих глазах неумолимо погружала сознание в пустую темноту. Уже закрыв глаза, я в последний раз услышал Мишин крик «я долго бороздил бескрайние просторы Израиля!», после чего очертания действительности окончательно потеряли смысл…

…Я очнулся утром в кровати. Ощупал свое тельце и, не обнаружив признаков ушибов и переломов, попробовал принять вертикальное положение. Получилось плохо. Невыносимая тошнота поднималась со дна организма. Я поднялся на ноги, с трудом сдерживая органическую бурю. Не найдя на себе брюк, прошел в большую комнату. В центре зала восседал мрачный Гапонов, в углу на стуле расположился маленький человечек в рясе и с бородой. Массивный православный крест притягивал его голову к полу. Я поздоровался. Спросил:

– Мишаня, где блондинки?

– Они что, тебя изнасиловали? Ты еще про цыганок спроси.

– Просто вчера они были. Ты их не убил?

– Да что ты! – Даже с похмелья Гапонов умел держаться.

– Ты случайно моих брюк не видел?

– Видел. Они в ванной. Я их замочил.

– Зачем?

– Ты их испачкал, когда упал.

– А пиджак?

– Там же. Не стирать же брюки отдельно от пиджака, – невозмутимо ответил Миша.

– Блин, там документы.

– А я знал? Вообще не имею привычки рыться в чужих карманах.

К горлу снова подступила тошнота. Согнувшись в три погибели, я пополз по направлению к уборной.

– Ты куда? – поинтересовался Гапонов.

– Пойду избавлюсь, пока не вскипело…

Почувствовав облегчение, я порылся в карманах мокрого пиджака. Разрыв пиджак, обнаружил в нем свои ботинки. Хорошо, что паспорт заламинирован. А деньги можно высушить утюгом. Я отжал пиджак и штаны, повесил их на батарею, ботинки поставил рядом, и вернулся в большую комнату.

– Дерни пива, полегчает, – посоветовал Миша. – Я уже приложился. Садись на диван.

– Ты ботинки зачем в ванну бросил? – Я начинал злиться.

– А, ботинки? Так пыльные же! Да ты оставайся, не гоношись. Сейчас ко мне придет клиент. Будем беса изгонять. Знакомься: архимандрит Пантелеймон.

Он указал на человечка в рясе. Человечек кивнул:

– Здравствуй, сын мой.

– Здравствуйте, – говорю, – батюшка.

– Веруешь? – спросил он, извлекая из полиэтиленового пакета кадило.

– Пытаюсь. А ничего, что я в трусах?

– Господу все равно, – нравоучительно ответил Пантелеймон, и звучно чихнул. – Моя правда. Во здравие.

Не успел я допить бокал пива, как в дверь позвонили. Миша, кряхтя, пошел открывать. Вернулся с дрыном в руках. Следом за ним в комнату вошла крашеная блондинка лет сорока; за ней шествовал рыжий подросток.

– Здравствуйте, батюшка, – робко сказала блондинка.

– Здравствуй, Наташенька, – ответствовал Пантелеймон. – Подведи-ка ко мне своего отрока.

Мальчишка нерешительно подошел к священнику.

– Веруешь? – снова спросил батюшка, хмуря жиденькие бровки.

– Да, святой отец, – едва слышно проговорил рыжий.

– А почему безобразничаешь?

– Я не безобразничаю.

– Верю, – улыбнулся Пантелеймон. – Это не ты, это бес внутри тебя хулиганит. Но мы тебе поможем. Прогоним беса, и станешь ты послушный, как раньше.

– Только не бейте, – шмыгнув носом, заныл мальчик.

– Нет, – вмешался Миша, – мы тебя бить не будем. Мы беса твоего побьем. Он испугается и убежит.

После этих слов отец Пантелеймон встал со стула и взмахнул кадилом. Рыжий заверещал:

– Не на-адо, дяденьки! Не на-адо!.. Вас в тюрьму посадят!..

– Ишь ты как заговорил, – возвысил голос батюшка.

– И так всегда, все время так, – залепетала блондинка. – Уж не знаю, что делать.

– Молчи, бес, – звучно сказал Гапонов, сжимая палку в могучих руках. – Молчи, пока батюшка тебе по бубну не настучал.

– Звери! Сволочи! – вопил рыжий.

– Назови свое имя! – грохотал архимандрит.

– Петя, Петя… – мямлил несчастный.

– Изыди, бес, из тела раба Божьего Петра!.. – Приказывал архимандрит, маша кадилом перед лицом мальчишки.

– Изыди! – Вторил Гапонов.

– Изыди, изыди, – растерянно шептала блондинка.

Комната наполнилась запахом ладана. Внезапно рыжий встал на четвереньки, ужом проскользнул у Гапонова между ног и бросился к выходу. Следом за ним с криками «Петя, сынок!..» метнулась бледная от страха мамаша.

Гапонов устало опустился в кресло. Архимандрит перестал размахивать кадилом. Помолчав с минуту, Миша спросил:

– Как думаешь, батюшка, удалось?

– Бог знает, – вздохнул Пантелеймон. – Может, выскочил из него дух нечистый, а может, и глубже спрятался.

– По-моему, вы ерундой занимаетесь, – встрял я. – Обычный избалованный пацан. Да и мамаша странная.

– Эта мамаша в префектуре работает, – сообщил Гапонов. – Батюшка ее духовник, ему лучше знать.

Я решил, что лучше не возражать, и перевел разговор в деловое русло:

– Миш, а, Миш… Ты же гитарист.

– Ну?

– Играть еще не разучился?

– Обижаешь. Шпарю, как Пако де Лусиа.

– Я команду в ресторан набираю. Джаз и все такое.

– Кормят хорошо? – Заинтересовался Гапонов.

– Лучше не бывает. Шеф-повар – мой дружбан.

– Бесовство, – вынес оценку архимандрит, собирая в пакет церковные причиндалы. – Богомерзкое заведение.

Миша вздохнул:

– Слышал? Батюшка не одобряет.

– Жаль, – говорю. – Место приличное.

– Не искушай, – звучно отозвался Пантелеймон.

Гапонов пожал плечами:

– Я – человек подневольный. Извини…

Высушив кое-как костюм при помощи утюга и «такой-то матери», я принял, наконец, человеческий облик. Миша сидел на кухне и пил пиво из литрового бокала. Гапонов вообще предпочитал все большое и объемное.

– Уже уходишь? – обиженно прохрипел он.

– Пора. Я и так у тебя задержался.

– Оставайся. Я тебе на гитаре сыграю.

– Мы же не в последний раз видимся…

– Не знаю. – Миша покачал головой. – Голову береги. Что-то у тебя с ней не в порядке. Сосуды барахлят.

Уж кто бы говорил!..