Шоумэнъ

 

 

 

– Разябай ты, разябай! – орал прапор Величко, – Цани носочек, шибче цани!..

  Величко был лингвист по призванию и прапор по рождению. Всю мощь русского языка он сводил к производным от слова из трех букв. Например, к нему обращались:

– Товарищ прапорщик...

– ...уяпорщик! – отвечал он игриво и жестко.

– Тряпочка...

– ...уяпочка!

– Тумба...

– ...уюмба!

– Клумба...

– ...уюмба!

– Румба!

  Тут Величко погружался в глубокие мысли о досадной бедности доступного ему лексикона. Однажды в запале вербальной перепалки ему издевательски крикнули: "...уй!". Лицо его исказилось в мучительном интеллектуальном труде, после чего мозг выдал единственно верное: "...уюй!"

  Вообще, Величкино лицо напоминало прапора с детства: круглое и красное, оно не дотягивало до майорского в силу узости глаз и глупости улыбки; голова же идеально подходила к фуражке и носила ее с офицерским задором. Величко служил в военном оркестре, и обожал похороны: за траурный марш ему доплачивали пять рублей. Утром, приходя на службу, он докладывал:

– Саводня башлевый жмур. Поздравляю! – И его глазенки излучали жизнелюбие. Правда, иной раз было иначе, и тогда прапор пребывал в скорби.

– Зажмурился вяцаран, – сообщал он, – жмур дубовый.

  Это означало, что проводы в последний путь будут бесплатными, как и положено по Уставу. В такие дни Величко был суров и не музыкален, а игра его лишалась вдохновенной чистоты.

  Надо ли говорить, что я служил в том самом оркестре?..

И тут появился Вовка Котов, его прислали к нам из интерната. Двенадцатилетний лопоухий пацан сразу прапору не понравился. Мало того, что Величко грустил по вышеизложенному поводу, так Вовка еще задал ему глупый вопрос:

– Дядя, а где моя кровать?

– У Лос-Анжелосе! – зарычал дядя. – Не хрен спац, саводня жмур. Шопена знаешь?

– Сонаты? – сглупил Вовка.

– ...уяты. Марши "Из-за угла" и "Лучша нету таво свету".

  Вовка достал из футляра беспомощную флейту. Величко с пренебрежением оценил ее размеры, и вдруг лицо его озарила нежная улыбка молодого подонка. Прапор решил оптимизировать настроение.

– Слушай, – похабно щурясь, сказал он, – а ты жмуров ня боишься?

– Никак нет. А кто это?

– Запомни, Кот: жмур – это покойник. Сыний, холодный и вонючый. Страшно?

  Вовка обалдел, но признался:

– Так точно.

– Имей у виду, Кот: хоронить жмуров – твоя прамая обязанносц. А саводня он у цабя первый. Праздничный. Так что готовься.

– К чему?.. Учить ноты?..

– ...уеты. Подойдешь к жмуру и попрощаешься. Поцалуешь от имени оркестра. Цаловаться умеешь?

– Никак нет...

– Тады транируйся. Прядставь, что днявальный Дурдыев – жмур. Подойди и поцалуй.

  Котов выронил флейту.

  Туркмен Дурдыев целоваться не хотел и юмора Велички не оценил, а по сему самым мягким его ответом было "пусть сам салуэт мою джобу". Вовка туркменского не знал, но выражение "джеба" ему понравилось, и он передал речь дневального слово в слово. И теперь голос Велички повелительно разносился по плацу, долетая до казармы комендантской роты:

– Разябай ты, разябай! Цани носочек, шибче цани!...

  Котов ревел, но повиновался.

  После воспитательных занятий прапор подобрел. Вовка же пожаловался Дурдыеву:

– Он что, дурак?

– Нэт, он – джоба, – уточнил дневальный.

  Был полдень, когда в казарму вошел дирижер капитан Смирнов. Котов заплакал:

– Товарищ капитан! Я не хочу на жмура! Я не поеду!..

  Смирнов нахмурился:

– Во-первых, товарищ воспитанник, не на жмура, а на похороны, во вторых, доклад не по форме, а в-третьих, почему?

  Котов вытянулся, как гусь перед атакой:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться?

– Обращайтесь, – смягчился Смирнов.

– Разрешите мне не целовать жмура, меня тошнит.

– То есть, как это: целовать?

– Прапорщик Величко приказал.

– От вить прапорюга, – молвил с досадой Смирнов, – позови-ка мне его.

  Величко оправдывался:

– Я яму не дзяцка! Я его шаренгой по плацу водзил. Он плохо ходзит! Да я в его годы мог скрыпычный ключ на снягу высцать!..

  Все было тщетно. Капитан отстранил Величку от игры на коммерческих похоронах с явной перспективой гауптвахты. Так в прапорском сердце взошли зерна классовой ненависти к детям вообще и к Котову в частности. Он стал банально придираться ко всему, включая Вовкину анатомию. Особенно раздражали уши. Котов чистил сортир и красил бордюры, драил полы и зубрил Устав, но всякий раз Величко обрануживал новый изъян. Котова жалели всей казармой.

– Что делать? – философски вопрошал он, утирая сопли.

– Мстить, – учил Дурдыев.

  Случай представился неожиданно. Второго мая Величко пьяный приполз в казарму: жена не пустила его ночевать. Он рухнул к ногам дневального, испустив триумфальное "и-итесь все конем!" Это был подарок. Дурдыев поднял Котова с кровати торжественной речью:

– Вставай, Кот, мстя пришел!

  Величку подняли на руки и положили на ковровую дорожку. Прапор не сопротивлялся, изредка морщась и облизываясь. С него сняли сапоги, достали из кармана кителя початую бутылку "Пшеничной". Величко воинственно захрапел. Дневальный возмутился:

– На хрена он тут нужен? Даже не прикемаришь. Закатать его в ковер, да на второй ярус закинуть!

  Плавно вращаясь в пыльном ковре, он лишь однажды назвал жену "ятью". Его водрузили на второй ярус, где и оставили в объятиях Морфея. Сапоги же и бутылку приклеили авиационным клеем к полу рядом с кроватью, после чего Дурдыев хлопнул Котова по плечу:

– Дэмбель стал на дэнь короче. Дэмбелям спокойной ночи.

  К утру у Велички затекли ноги. Снилось, что на него обрушилась снежная лавина и сковала все члены. Прапор проснулся и открыл глаза. Повернуться на другой бок не получилось: члены вновь ответили отказом.

  "Хана, – подумалось ему, – допился. Парализовало."

  Однако, пошевелив пальцами ног, Величко обнаружил, что если паралич и наступил, то лишь частично. Он вспомнил Павку Корчагина и президента Рузвельта, присовокупил к ним Сакко и Ванцетти, и решил бороться и искать, найти и не сдаваться. Борьба и поиск выразились в бешеном дерганьи и истошных криках. Перед болящим собралась вся комендантская рота. Солдатское сострадание больно ударило по величкиному самолюбию.

– Чо вы ржеце? – возмущался он. – Помогице! Ня то я вам устрою киркуду!

  Величку развернули, поставили на ноги. Первым его желанием было немедленно опохмелиться. Однако бутылка словно примерзла к полу, и оторвать ее не было никакой возможности. То же самое стряслось с сапогами.

– Кто это сдзэлал? – орал прапор. – Покажице мне, и я его зажмурю!

  Сапоги от пола отодрали, но лишили их подошв. Пришлось выдать новые из каптерки. К бутылке же прапор никого не подпускал. Ему дали узкий шланг, посредством которого стало возможным добраться до содержимого. Но и тут Величку ждало разочарование: какой-то мерзавец налил в бутылку воду; хмельной же напиток бесследно исчез.

  Прапор негодовал:

– Ладно, суки. Я живу, но ня радуюсь. Зато потом буду радоваться, но ня жить с вами, подонками!..

  Неделю Котов спал спокойно. Однако вскоре Величкина рана затянулась, и в его душе расцвел талант Макаренки. Проверяя Вовкин дневник, воспитатель наткнулся на "неуд" по поведению.

– За шо? – мягко спросил Величко, млея от восторга.

– Я на перемене это... курил, – шмыгнул носом Котов.

  Великий педагог достал из кармана пачку "Беломора" и протянул Вовке:

– На, кури.

  Котов, почуяв опасность, замотал головой.

– Кури, нах, – угрожающе повторил учитель. – Все щас и выкуришь.

  После третьей папиросы Вовке стало плохо. Всю ночь солдаты таскали ему таз, то и дело проклиная педагогику...

  ...За день до строевого смотра Котов вновь пожаловался Дурдыеву. Сидя на корточках в курилке и размеренно потягивая "Беломор", туркмен философски изрек:

– Эй, мырры, вот тебе папиросы. Из Туркмэнии. Положь ему в китель. Покурит, успокоится.

– И что будет? – хныкал Вовка.

– Будэт, – пообещал Дурдыев, – вот увидишь...

  Котов так и сделал.

  Смотр проводил начальник штаба полковник Хаваев. Прохаживаясь вдоль строя, он изредка останавливался и строго замечал:

– Обр-росли, бар-рбосы. Р-распустились...

  Хаваев был не в форме: в смысле, с бодуна. Накануне он хлебнул лишнего, а опохмелиться не успел.

  Величко стоял в сторонке и нервно курил. Его проблемы были куда масштабнее: утром жена назвала его висячей дудкой, и теперь его мысли метались между долгом семейным и государственным. Вкус табака поначалу казался странным.

  "Глотку сушит и воняет – думал Величко. – Довела, сцерва. Жалезные нервы расшатала. А шатац такие нервы – это скока ж сил надо имец!"

  Прапор бросил папиросу и снова закурил.

  "Хоц бы завтра Америка напала, – мечтал он, – я бы нашел, где погибнуц. Хаваева бы спас цаною жизни. А у оркестра был бы дубовый жмур. Пусц бясплатно тащут и хоронят. А жане – звязду на подушке и хрен у сумку..."

  Героические мысли прервал дирижер Смирнов.

– Отставить курение, – скомандовал он. – Равняйсь. Смирно!

  Хаваев приблизился к оркестрантам. Начищенные трубы и белоснежные аксельбанты не впечатляли, а рапорт дирижера лишь усилил раздражение.

– Вольно, – отмахнулся он. – Где старшина?

  Величко сделал шаг вперед. Он был суров и монументален. Хаваев потрепал его по плечу, улыбнулся:

– Хорош. Только глаза красные. Не высыпаешься?

– Так точно. Служба, товарищ полкоуник.

  Величкины слова смягчили военную душу; Хаваев перешел на приятельский тон.

– Давай-ка покурим, – покровительственно предложил он.

  Величко протянул свой "Беломор". Хаваев глубоко затянулся. Вдруг глаза его вылезли из орбит, лицо обрело малиновый оттенок.

– Эт-то что?! – взревел Хаваев. – Анаша? Нар-ркоман в оркестр-ре?!!

  И это прозвучало, как "измена"...

  Папиросы изъяли, а Величку отвели в штаб. Хаваев метал молнии:

– Где и у кого приобрели дурь?

– У военторге, – мямлил прапор.

– Ты мне голову не морочь. Я про анашу спр-рашиваю!

  И тут Величко заартачился: наркотик взял верх над разумом.

– Я вас спасац ня буду, – дерзко заявил он. – Сначала хоцел, цаперь уж дудки. И звязды вашей сраной мне ня надо. А подушку засуньце сябе в задницу!

– Бредит, товарищ полковник, – шепнул Смирнов. – Кайфует, гад. В санчасть бы его, промыть как следует.

– На "губу" его, а не в санчасть, – грохотал Хаваев. – Развели курильню! Джаз они играют, негры хреновы. Апартеида на вас не хватает!

  Дело имело широкий резонанс. Объяснительной никто не поверил, и Величку уволили из армии с драконовской формулировкой "за действия, не совместимые с Уставом". А оркестрантов, включая и меня, еще долго таскали к начальнику штаба для воспитательных бесед.

  Спустя неделю Величко появился в казарме, одетый в серый гражданский костюм; голова была взлохмачена, глазки воспалены. Он словно искал оправдание роковому случаю. Навстречу вышел Дурдыев.

– Закурить нэ найдется? – нагло спросил он. Из-за широкой туркменской спины выглянула ехидная ушастая мордочка, сияющая счастливой улыбкой. Под глазом честно дозревал зеленый фингал. Величко все понял. Он хотел схватить Котова за шиворот, заставить во всем признаться, но его остановила жгучая усталость от вчерашнего забытья.

– Разябай ты, Коцик, – скорбно сказал он, – я за дудкой пришел.

  Уходя, он еще раз взглянул в сторону смущенного Вовки и безнадежно махнул рукой:

– Цани службу. Шибче цани...

  …Я не люблю вспоминать «боевую молодость» – тем более что и боев-то никаких не было: просто два потерянных года жизни. А тут минут за десять до начала очередного концерта ко мне за кулисами подвалил развязный мужичонка и изрек:

– Здоровченко, разябай!

  Величко невозможно было узнать: дорогой черный костюм, жидкие седые волосенки, прилизанные назад, на пальце – перстень с бриллиантом.

– Привет, – сказал я, икнув от неожиданности. – Как дела?

– Бульбу варим, бульбу жарим, бульбу так сыру х…ярим, – весело отозвался Величко и одухотворенно заржал. Солдафонский юмор невыносимо живуч.

  Выяснилось, что почти сразу после увольнения он развелся с женой и уехал в Москву, где неплохо устроился в одном из оркестров Москонцерта. Потом, правда, коллектив распустили, но солист вовремя вложил средства в осветительную и звуковую аппаратуру, основал свою фирму, набрал рабочих и стал ездить по стране вместе с артистами, обслуживая их концерты. Доходы фирмы неуклонно росли, Величко стал крупным боссом, и теперь на него работало около сорока человек.

– Скоро приедет Майкл Джексон, – сообщил он, – и я буду его освещать. А то без меня – кто увидит этого негра?

– По-моему, он уже выбелился, – возразил я.

– Одзин хрен! Коцик, иди сюда!

  Предо мной возник повзрослевший Вовка Котов. Смущенно поздоровался. На нем была рабочая одежда: серый халат, грязные матерчатые перчатки…

– Вот, принял на работу, – гордо сказал Величко. – Люблю спасац разябаев. Ну, шо встал как сломанный вибратор? Цани кабель!.. – И пояснил: – Я исповедую военные нравы…

  Котов виновато улыбнулся и нырнул за декорацию. Величко хлопнул меня по плечу:

– Есць прядложение! Завтра мы лятим в Певек. Нужон вядущий. Билетом обяспечу.

  И я согласился. А зря. Гастроли не задались с момента посадки вертолета в Певекском аэропорту. Если вообще можно назвать аэропортом одноэтажный сарай с единственной обледеневшей вертолетной площадкой. Величко выскочил из салона и, придерживая руками бобровую шапку на голове, бодро побежал в сторону мусорной свалки, расположенной справа от входа в аэропорт. Котов, хлопая покрывшимися инеем ресницами, буднично пояснил:

– Его в воздухе на срач пробивает…

  Пока мы вытаскивали из вертолета аппаратуру, Величко отсутствовал. Вероятно, срастался с землей. Спустя полчаса вернулся: злой и расстроенный. Шапки на нем не было.

– Эскимосы вонючие, – сообщил он. – Усе сорциры позакрывали! Пришлось срац за мусоркой.

– Шапка где? – спрашиваю. – Простынешь ведь!..

  Величко раздосадовано махнул рукой. Только в гостинице признался:

– Пристроился я, значит, за помойкой. Сижу, думаю. А думац тяжело: со всех сторон вецер свистит, мысль перебивает. Так холодно, что тяжело пасту давиц! И тут чую: сверху чья-то рука на меня опускается, и со словами «цябе и так заябись» – хвать с меня шапку!.. А пока я дярьмо вытирал да штаны нацагивал – он, сволота чукотская, уже и смылся!..

  ..На этом неприятности не закончились. Утром по местному радио объявили: «В город вошел белый медведь». Величко нервничал:

– Это кранты! Если мядвец вошел – то все.

– Что именно? – спрашиваю.

– Пока кого-нибудь не загрызет – не уймется!

  До полудня прапор бродил по обшарпанному коридору гостиницы и потрясал кулаками:

– Будь проклят этот север – обледзеневшая жопа человечества!..

  Потом уполз в свой номер, и часов до двух его не было слышно. В начале третьего гостиничное здание потряс нечеловеческий вопль:

– Изы-ыди, бляц, чудовищ-че!..

  Мы повыскакивали из комнат, собравшись у Величкиной двери. За ней творилось нечто невообразимое. Создавалось впечатление, что осветитель, сойдя с ума, преодолел земное притяжение и принялся бегать по стенкам, борясь с неведомым соперником. Минуты три в закрытом помещении продолжались дикие скачки, сопровождаемые не менее безумными криками, потом все стихло. Наконец, дверь приоткрылась, и в проеме показалась всклокоченная голова борца. Прохрипела:

– Бля-ац, какой он большой…

– Кто? – робко спросил Котов.

– Мядвец. Он ко мне мордой ломился.

  Как выяснилось позже, раненая охотниками медведица доковыляла до здания гостиницы, и, из последних сил встав на задние лапы, заглянула в первое же попавшееся окно второго этажа, чем смертельно напугала постояльца. Последний так дико кричал, что сорвал голос. Животное, испугавшись еще больше, не выдержало столь глубокого потрясения и издохло прямо под Величкиным окном…

  Концерт в Певеке прошел вяло: многие зрители, опасаясь повторного медвежьего визита, проигнорировали культурное мероприятие. Осветитель молча стоял за кулисами и, кусая губы, думал о чем-то своем…

  С тех пор неутомимый прапор стал тихим и смиренным. Зычный голос к нему так и не вернулся. Величко сидел дома, меланхолично отказываясь от выгодных предложений, а вскоре и вовсе продал оборудование какому-то оборотистому москвичу.