Рефлексируя Москву

* * *

Я живу на проценты с таланта.
Прозаический мой ростовщик
презирает свободу ваганта,
уважает английский язык
и арабскую цифру лелеет,
воспевая цейтнот суеты.
Не умеющий много имеет
по причине своей нищеты.

«…Ассоциируясь с надменным государством, Москва мутирует с античным постоянством, но глянцево-газетное клише по типу «хачиков», блядей и нуворишей не актуально (упомянутые выше сродни властям). И думать о душе, как о субстанции, достойной нашей тени, не в храме принято, а в метрополитене. – Так мыслил я, паря поверх голов. – Кто не курил траву – предпочитает пиво, ведь мегаполис – точно смертник перед взрывом антидемографическим, готов принять с улыбкою кармические сводки: «зерна навалом – значит, будет море водки…», «умрет скотина – здравствуй, колбаса!..». Мы все лавируем, спасаясь от дефолта, нас, словно в «ящике», раскручивает «Роллтон», вальсирует фанерная попса под «ля минор», как на разборке вор в законе (А. Пугачева – тот же Брежнев в балахоне – освободите ей Колонный зал!..), под уморительное ржанье юморины (варяги любят запах жареной конины) рассудок очищает триклозан.

В момент соития родителей у спален витали Грозный, Чингисхан, товарищ Сталин, глумясь над не рожденными детьми; кто посмелее, умолял вмешаться духов, но злой Суворов и суровый маршал Жуков его послали вместе с лошадьми.

Народ – не масса. Но массив электората желает яркой сатисфакции, парада, – его же вводят в бешеный Содом, где не созревшие для дерзких махинаций имеют шанс пусть не купить, зато – продаться. С душой сочтемся как-нибудь потом…»

Так думал я, переходя на Третьяковку, толпу людей воспринимая как винтовку, неистово нацеленную в грудь; и эскалатор, разрешающий проблему подняться вверх, закрыл божественную тему.

С душой сочтемся. Позже. Как-нибудь…

Не рожденный в столице имеет особую прыть: пробираться к вершине, ее не равняя с успехом, презирая усталость, решив однозначно, что плыть – перспективней, чем весело жить на мели.

Ради смеха покоренье судьбы – исключительно суетный дар (но Господь, дав единожды, склонен поддаться терпенью: ведь и поп – не святой, и не всякий литейщик – звонарь) – все равно, что поспорить на выпивку с собственной тенью.

Победителей судят, но только небесным судом, ибо там – журавли, на земле же – земные синицы.

Я стою на равнине, над еле заметным холмом, где покоится суетный прах не рожденных в столице.

Срывая маски с лиц,
отжившие как листья,
бреду из-за кулис
в безмолвье закулисья,
где не решен вопрос
сумы или тюряги,
где толпы мнимых звезд
роятся, как бродяги.
Здесь не услышать гром,
мессией не родиться,
здесь платят серебром –
сребреников тридцать;
здесь истина течет
припевом «шито – крыто»;
здесь праведник – и тот
питомец иезуитов;
здесь утомлен игрой
однообразной маски
обманутый герой,
желающий развязки, –
чужой среди чужих
он рвется вон из кожи
от ереси святых,
от святости убожеств…
Он был научен, как,
в объятья заключая,
подкладывать мышьяк
в пирожное к чаю.
Не это ль я искал,
в слепом очарованьи
сквозь трещины зеркал
проникнув в зазеркалье? –
святой воды струю
брать полными горстями,
безумствовать в раю,
воздвигнутом чертями,
пока у райских врат
не вынут из-под спуда
молчание Пилат
и поцелуй – Иуда;
за все себя простить,
тепло с ладони сдунуть,
о будущем – забыть,
а прошлое – придумать!..
Но слов не отыскать,
чтоб не были жестоки,
и невозможно лгать,
когда молчат пророки…

Я из мира ушел
в свой тесный Рим.
Не зовите за стол –
усну под ним;
не стирайте мой круг –
я вновь замкнусь,
и молчите, где друг –
я с ним напьюсь…
Мне живые места –
пустырь, погост;
мне не прыгать с моста –
разрушен мост;
на гитаре не бант,
а красный бинт;
не исчезнет талант,
садясь на «винт».
С неба просится гром,
а нож – к ребру.
Не рисуйте мне дом –
я в нем умру,
как в тюрьме: потолок,
крючок, петля, –
в нем смотаю свой срок
забавы для.
Вот и кончился фильм
про тайны крыш.
Да какой это Рим,
когда – Париж!
Круг спасительный стерт,
да лень чертить,
и приятель уж год
как бросил пить.
А сомнений венок,
что сплел талант, –
пусть расщедрится Бог,
возьмет назад!
И про Рим да Ита-
лию –
что петь! –
все в Париже мечта-
ли у-
мереть…

«Что ж ты, провинция, смотришь презрительно, словно милиция у вытрезвителя? В скучной степенности ищешь влюбленности? – это от бедности, от обреченности. Сколько, – о, знала б ты! – вложено-вынуто! – стала бы грамотна, стала б продвинута…»

…И за границею в час испытания совесть – провинция в центре сознания…

Раб рефлексов, по сути – маньяк, пожирающий груды извилин, признающий: «Бесперспективняк жить знакомо…» Но в собственном стиле –

на изъяне изъян. Вертикаль, не познав существа горизонта, исповедует космос для понта, упраздняя законом букварь и библейские истины.

Пафос хрусталем нарекает слюду.

Трудно жить в неизвестном году с подозрением, сколько осталось…

И вода, как владычица мира,
не перечит теченью времен.
Я, возможно, тобою не избран,
но твоей красотой опьянен,
мостовыми в объятья закован,
куполами под небом отлит,
вознесен, обольщен, окольцован,
осужден, и навеки забыт.