Дом на Митридате

На чтение потребуется 55 минут | Аннотация | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Когда началась проклятая война, маме было восемнадцать лет. Фронт стремительно надвигался. Из города эвакуировали партактив и специалистов, демонтировали и вывозили заводское оборудование. Начались авианалёты. Бабушкина семья не могла эвакуироваться. Бежать было некуда. Немцы беспощадно бомбили переправу на таманский берег. Там, в кромешном аду, осыпаемые бомбами и поливаемые пулемётным огнём, на катерах и шлюпках, на рыбацких лодках и на досках отходили из Крыма арьергарды советских войск.

Много позже, уже повзрослев, я узнал о бездарном советском командовании, провалившем оборону полуострова, о тяжёлых и бессмысленных потерях, о массовом дезертирстве крымских татар из Красной армии, о том, как катили по крымской степи механизированные дивизии Манштейна. В ноябре сорок первого город был сдан немцам и снова взят кровью десантных частей в конце декабря. За это время немцы успели расстрелять семь тысяч человек – всё еврейское население Керчи, включая женщин, стариков и детей. В живых были оставлены только врачи и фармацевты, на случай распространения эпидемий в захваченном городе. Их расстреляли позже, во время второй оккупации.

Но больше, чем из книжек и военных мемуаров, я узнал из редких и скупых рассказов мамы. Мама не любила говорить о войне. Чёрная тень пережитого лежала на ней. Воспоминания жгли и мучили её, и не было бабушкиной веры, чтобы рассеять мрак. Вечерами она сидела за шитьём или штопкой, думая о чём-то своём, и мысли её тянулись, как нитка за иголкой, стежок за стежком, по проторённому кругу. В минуты, когда прошлое поднималось особенно мучительно, она могла рассказать о своей работе в армейском госпитале в прифронтовой Керчи. До конца своих дней она не могла забыть о том, как метались на койках раненые солдаты в послеоперационном бреду, как кричали от невыносимой боли и материли медсестёр, и нечем было им помочь! И умирали, и их складывали штабелями в пустые палаты, и везде стоял этот страшный, невыносимый запах. А когда заполнялось под потолок, вывозили грузовиком и хоронили в братских могилах. За что, за что им достались такие мучения, такая страшная смерть?

В мае сорок второго немцы пришли снова, в этот раз на два года. Снова открыли комендатуру и городскую управу, установили комендантский час. Лающие автоматчики в серой мышиной форме обходили дома и забирали продовольствие. В городе заработали кинотеатр и исторический музей. А в Камыш-Буруне, на Самострое и в карьере заводского рудника шли расстрелы, теперь уже русских и украинцев.

По городу расклеили объявления, приглашавшие молодежь на работу в Германию. Добровольцев отправляли весело, под гармошку, с музыкой и песнями. Когда жиденький ручеёк желающих ехать иссяк, начались облавы. Мама попала под облаву, и её вместе с другими задержанными отвели в школьное здание, превращённое в депортационный пункт. В школьных дверях стоял автоматчик, а классные помещения были заполнены схваченными на улицах города и уведёнными из домов людьми, которые уже несколько суток ожидали отправки в Германию. Мама ходила по школьному коридору и думала: всё равно я убегу отсюда. Решившись, она с независимым видом прошла мимо часового и открыла входную дверь. Волосы зашевелились у неё на голове от страха, но часовой не остановил её, вероятно, приняв за переводчицу. В тот день на маме были новое пальто и шляпка. Оккупация только начиналась, она не успела обноситься и не походила на усталых, немытых, голодных и отчаявшихся людей в измятой одежде, сидевших в классах. Она вышла со школьного двора на улицу, завернула за угол, и там уже бросилась бежать со всех ног.

Когда маму схватили второй раз, её увезли в Симферополь, где формировались эшелоны, вывозившие советских невольников в Германию. И она снова бежала. Во время посадки в вагоны, когда охрана отвлеклась, она спряталась в кустах под железнодорожным полотном. Немецкая овчарка заметила её, лаяла и рвалась с поводка, но охранники не пошли проверять кусты. Там она просидела до ночи, а когда эшелон ушёл и немцы сняли оцепление, отправилась пешком обратно в Керчь.

Неделю она шла по степному татарскому Крыму, хоронясь от немецких патрулей, а вечерами выходила к аулам и просилась на ночлег, чтобы укрыться от ночного холода. К тому времени уже разгорелась застарелая межнациональная ненависть, глухо тлевшая со времени завоевания турецкого Крыма Россией, и с ещё более далёких времён, когда ханская конница ходила набегами на Русь, выжигала города и угоняла народ в рабство. Мама ходила от дома к дому, стучала, но ей не открывали. Погодите, вернутся наши, они вам покажут! – кричала она и колотила в окна до тех пор, пока не выйдет какая-нибудь пожилая женщина и, молча взяв её за руку, не введёт в дом.

Жить становилось всё страшнее с каждым месяцем. Наступил голод. Деньги превратились в пустые бумажки, еда и одежда стали валютой. Дедушка Григорий попал под бомбёжку и был ранен осколком. Не было лекарств. На весь город оставался один доктор Шимановский. Рассказывали, что он выжил потому, что проводил для оккупантов испытания медицинского препарата на малолетних детях. Выбирать не приходилось, бабушка приводила его домой, чтобы помочь раненому мужу, расплачиваясь продуктами, отрываемыми от голодающей семьи.

Весной сорок четвертого началось наступление Красной армии. Снова шли жестокие бои. Бомбили немцы, бомбили свои. Барак был разрушен бомбами, семья укрывалась в заброшенном армейском блиндаже. После боёв мама с Дусей выходили в степь подбирать плащ-палатки погибших бойцов. Жутко было идти по изрытому воронками полю, где лежали неубранные, сведённые агонией тела, куда слетались стаи ворон и галок на густой, сладковатый и тошнотворный запах разлагающейся плоти. Из плащ-палаток Дуся шила одежду, которую меняли на еду в окрестных сёлах.

Я слушаю маму, и мне кажется, что всё это я уже пережил когда-то. Если не весь я, то та часть меня, которую она носила в себе в то страшное время. Я всегда это знал, но не хотел помнить, потому что это знание и эта память ужасают меня.

В апреле сорок четвертого город был взят морской пехотой. Вернее, взят был уже не город, а обгорелые руины, пропахшие гарью и вонью взрывчатки. Среди выгоревших остовов зданий, каменных завалов, воронок и иссечённых осколками стен стояли чудом уцелевшие церкви – Иоанна Предтечи, митридатская Афанасиевская и Свято-Троицкий кафедральный собор. Победители разобрали собор и сложили из освящённого церковного камня памятник павшим – Обелиск на вершине Митридата, трёхгранным штыком уходящий в синее южное небо.

Никто до сих пор достоверно не знает, сколько было их, погибших за Керчь. Известно одно: счёт идёт на сотни тысяч. Даже через полвека после окончания войны на прибрежных холмах и полях, где прорывали немецкую оборону десантники, лежали человеческие кости. И, возможно, лежат до сих пор. По ним ходили совхозные трактора, их мыли дожди и отбеливало солнце, но они остались такими же упорными и стойкими, как их бывшие владельцы.