Объятие

Первое, что я помню, – это огромное безлюдное помещение с гладкими блестящими стенами и нестерпимо ярким светом, бьющим с потолка. Сначала меня оставили там одного. Подобное со мной случилось впервые, и мне стало страшно. А потом я вдруг понял, что я там был не один. Испугавшись ещё сильнее, я в отчаянии не знал, куда спрятаться, и меня тут же поймали. Мне тяжело дышалось, и глаза застилала влажная муть, меня держали за плечи чьи-то руки, и оттого дышалось ещё тяжелее. В какой-то момент мне удалось повернуть голову, и я увидел мамино лицо. Оно было серьёзным. Губы плотно сжаты, так что верхнюю сплошь исполосовали вертикальные морщинки. На её лице не было решительно ничего, что бы могло выдать в ней мою мать. Такой я её видел впервые.

Такой она и возникла на первом листе моей осознанной жизни. Но было нечто неправильное, какая-то нескладность в этих мелькающих передо мной образах той давнишней сцены. Я догадался: когда меня за руку завели в этот выбеленный моей памятью кабинет, там уже кто-то был. А потом я его уже не видел, лишь услышал его шаги за спиной… Именно с этого места по-настоящему начинается видимый мною горизонт прошлого, именно с этого началась моя жизнь. Я говорю «моя», потому что не ощущаю себя иначе, чем в своей памяти, постоянно складывая туда всё новые кусочки происходящего с моим телом. Говорят, именно такого рода чувство доказывает то, что мы действительно живы. Но лично меня оживило другое.

Спустя несколько секунд после того, как шаги за моей спиной затихли, я почувствовал резкий неприятный холод на своей, не помню когда оголённой, ягодке. Холод распространился вширь, и что-то жидкое стекло мне в промежность и там гадко защипало. Я попытался высвободиться, но вместо свободы мою предварительно охлажденную плоть внезапно пронзил неведомый луч, он проник глубоко и стал растекаться, распирая изнутри жгучей невыносимой болью. Мне чудится, будто это слово родилось во мне само по себе, и никто не произносил его доселе. Да, я доподлинно узнал самым первым значение именно этих четырёх букв. Всё вокруг вспыхнуло шальными красками, все чувства взбесились, и мне показалось, что я вижу то, как багряно на мою кожу давят безжалостные руки и кушетка, как жёлто воздух стоит у меня в груди, как ало стучат, щекоча слух, каблуки по полу и хлопают дверцы шкафов. Глаза не выдерживали и непроизвольно жмурились от этой ипсической оргии света без тени.

Помню свои ощущения: было что-то неверное, ошибочное во всём этом. В том, что меня держали, хотя я никуда не убегал, в том, что мои лёгкие отказывались набирать воздух, в холодном выражении лица матери, когда я на неё взглянул снова, словно я принёс ей какое-то непоправимое разочарование. Она словно старалась не смотреть на меня, и вдруг кожа вокруг моих глаз, и в бровях, а потом и весь лоб – всё набрякло и заныло, и через мгновение из глаз хлынул поток жидкости. Его невозможно было остановить. Жидкость затекала в нос, а оттуда попадала на язык. Во рту стало солёно. Это были слёзы. И это было вторым словом, которое я узнал в тот день. Сразу стало несказанно легче, всё внутри сжалось и, не удержавшись, затрепыхалось. Я снова посмотрел на мать, и вдруг из моего рта, изуверски прорвав себе дорогу, вылетел пронзительный крик.

Когда я выходил, боль уже почти прошла, только слёзы продолжали течь, неприятно щипля щёки и вокруг рта. Лицо мамы, как только мы покинули эту гнусное место, скинуло с себя скорбность и сразу подобрело. Я был пойман волосатой отцовской рукой и поглажен по голове. Оба вдруг принялись меня жалеть, поочерёдно брали на руки, вытирали жёстким платком глаза, и я понял: произошедшее со мной и само это место не нравится им не меньше моего.

Только почему тогда мама держала меня руками? Мне только сейчас пришло это в голову, а раньше я никогда особенно об этом не задумывался.

Однажды, когда я уже был постарше, мама рассказала мне, как сложно было меня родить. Этого я не мог вспомнить, как ни пытался, но ей поверил на слово. Что-то там пошло не так, и докторам пришлось накладывать мне на голову какие-то щипцы. Я представил себе что-то наподобие грязного проржавевшего инструмента для вытаскивания гвоздей, и от жалости к себе у меня на глазах, как нередко со мной бывало, непроизвольно навернулись крупные, как град, слёзы. Я уверен, если бы я вообще был способен запоминать в таком возрасте, то именно это было бы моим первым воспоминанием. Она сказала: когда меня извлекли, я был такой жалкий и неживой, что она тогда даже заплакала. Представив её и продолжая наблюдать всё новые и новые картины, разворачивающиеся сами собой, я разревелся окончательно. А для самой мамы воспоминание, казалось, обернулось старой шуткой, и она странно хихикнула, допивая уже второй стакан за утро.