Волчица

Приехав ранним утром в понедельник, Мария нашла дом пустым. Дом излучал тревогу: чашка с недопитым чаем на столе, включенный в ванной свет, открытый ящик серванта и под ним – ворох перевернутых документов. Обычный беспорядок, но почему в такую рань никого нет дома. Часы… да – всего шесть. Маша стала внимательно смотреть на столы, на телевизор, на зеркало в прихожей – записки нигде не было. Она выбежала из квартиры и нажала на точку звонка соседской двери, произведя пронзительный механический звук. Через некоторое время, наспех натянув синие спортивные штаны, в дверях появился недовольный, разбуженный сосед.

– Федор Николаевич, простите, что разбудила…

– Ничего, ничего… – пытаясь проснуться, пробормотал заспанный гражданин.

– Вы случайно не знаете, где мои, а то никого дома нет – не знаю, что и думать…

– Так ведь, Марья Пална, – он замялся, – ведь, гм, в больнице оба.

– Как в больнице?

– То есть мальчик…, кажется, упал с качели, я ничего толком не слышал, а муж ваш с ним… – Маша судорожно сглотнула.

– В какой больнице?

– Кажется, в детской областной…, – Маша пустилась бежать вниз по лестницам, – постойте, Марья Пална, я вас подвезу!

Белые халаты, белые стены, не дающие ответа – все слилось у нее в глазах. Почему никто не может сказать, где ее сын! Сколько же можно посылать ее с одного этажа на другой, больше нету сил!

– Маша! – кто, кто зовет ее, она оглянулась, – Маша! Я здесь! – среди толпы глаза ее, наконец, отыскали Колю. Как же невыносимо долго пришлось бежать вниз по лестнице.

– Что, что с Пашей?! – Она заметила, какие тени пролегли под его глазами, она заметила, как много красных извивающихся ниточек в их белках. Он был небрит уже несколько дней. Коля устало нахмурился.

– Качели… ну, знаешь, есть в детском саду такие качели, «горка» называются, он, он с самой верхотуры на бетонную площадку упал. Перелом руки и…

– И что? – Машины глаза стали огромными – она жадно ловила каждое его слово.

– Он уже вторые сутки не приходит в себя и пока не известно, сможет ли он ходить: что-то с позвоночником, врач тебе лучше объяснит… – он тяжело выдохнул. Маша пыталась справиться со слезами, но они так заполнили глаза, что уже не могли удержаться и покатились по щекам.

– Отведи меня к нему.

Какое маленькое, хрупкое тельце. А как он загорел: на фоне белых простыней просто индеец! Родной, сколько разных трубочек обвили тебя – просто как змеи, сколько повязок! Ручка в гипсе – одни пальчики выглядывают – такие крошечные; ногти уже длинные – подстричь надо бы… хорошо, что палата солнечная, и тебя рядом с окошком поместили, так что небо голубое видно. Оно такое нежное, как на островах. Тебе бы понравилось там. Там, правда, нет пиратов, но зато там много церквей, которые ты еще не умеешь рисовать, а еще там есть тюрьма, где умерли твои бабушка с дедушкой. Когда-нибудь я свожу тебя туда. Когда-нибудь… Господи неба и земли! Велики деяния Твои и праведен Суд Твой! Призри на чадо Твое и если есть на то воля Твоя – исцели его! Скажи ему: «встань и ходи», как сказал Ты расслабленному. Знаю, Господи: справедлива воля Твоя и да будет на все воля Твоя. Знаю, Господи, верую. Верую.

– Мама? – Мальчик открыл глаза и удивленно озирался по сторонам. – А где она?

– Кто, она, милый?

– Волчиха…а почему ты плачешь, мама?

– Я? Я уже не плачу, не плачу, сынок. Расскажи мне лучше о волчице.

– Она меня схватила своими большущими зубами, и хотела унести. Далекоо-далеко!

– За тридевять земель?

– Да! Но я ей сказал, что моя мамочка будет плакать без меня и она тогда отнесла меня обратно, – Паша серьезно сдвинул брови, – нет, ну, она вовсе не злая, эта волчиха, она очень даже добренькая, она, она, она хорошая, мама, честное слово!

– Я тебе верю, сыночек, верю…

– А где мой папа?

– Он устал и пошел домой отдохнуть.

– Мам?

– Что?

– Я хочу манную кашу.

– Хорошо.

Здоровье вернулось к Паше не сразу. Еще некоторое время ноги не хотели его слушаться, были слабыми и неуклюжими, но это продолжалось не долго и он вышел из больницы еще более здоровым, чем был прежде. «Очень крепкий мальчик, – говорили доктора, – невероятно быстрое выздоровление!», – повторяли они, восхищенно качая головами в белых шапочках, а Паша не уставая твердил никому непонятную фразу: «Это меня моя мамочка вылечила – она у меня волшебница!», – и очень злился, если ему не хотели верить. Маша не придавала особого значения словам сына, но когда на это обратил внимание отец Петр, задумалась. Понимание происшедшего, или же просто приближение к нему, сначала испугало ее. Но, единственно верное в этом случае, великое чувство благодарности, само, как-то поселилось в ее сердце, и, после, она смотрела на все происходящее уже в свете его лучей.

Не то, чтобы работа в областном абортарии приносила Маше одни только несчастья, просто она никак не могла выработать в себе привычку с легкостью относиться к происходившим вокруг узаконенным массовым убийствам. Не могла, да в общем-то, и не хотела. Каждый день смотрела она в лица несчастных, а они были такими разными! Еще более разными они оказывались в послеоперационных палатах, куда ее и определили поначалу. Когда она начинала осмотр, в мозг закрадывалось страшное слово: «пустые», за ним следовало неизменное «бедные». Она в душе плакала с теми, кто горько всхлипывал в подушку, вытирая горячие слезы вафельным больничным полотенцем с министерским штампом; искренне она жалела и тех, которые спокойно почитывали журналы, болтали, или беззаботно смеялись. Они еще не осознали весь ужас происшедшего, но ведь, осознают же, и тогда, сколько слез прольется из их глаз…а если нет? Что если они не смогут понять? Что же вы натворили, что же вы наделали, глупые! Да и она сама – какие страшные мысли вертелись в ее голове всего несколько лет назад! Она сама чуть было не упала…даже подумать страшно, что было бы если бы…- и тут она обычно зажмуривалась, как будто от боли, от сильной боли внизу живота.

Маша старалась быть участливой и заботливой, но понимала, что, оставаясь в этом отделении, не сможет ничем помочь. А сколько слов было у нее для каждой из пришедших! Но слова эти были уже не к месту. Главврач, тем временем, не соглашался перевести ее в приемный покой.

Однажды, у одной пациентки после операции открылось сильное кровотечение. Маша спасла ей жизнь. Только никто этого не заметил, так же, как и в Пашином случае, да, верно, так оно и лучше. Лишь сама пациентка, по имени Надя, навсегда стала самой преданной Машиной подругой. Волей случая, в ту ночь дежурила Маша. Тогда она уже знала, что делать, она была готова, и твердо верила в то, что сможет помочь. Маша почувствовала, как много в ней тепла и силы, но в то же время, она прекрасно осознавала, что сама она – никто, и все творит Бог. Все это было лишь началом никому не понятных исцелений. Зачастую, даже сами выздоровевшие ничего и не подозревали. Просто вставали и уходил, на их место приходили другие, но обязательно приходили. Не помогали и зловещие плакаты, изображавшие сломанные цветки, выкорчеванные деревца и тому подобные символически страшные изображения, предостерегавшие от необдуманных поступков. Ни нежнейше розовые эмбрионы, задумчиво плавающие в маленьком космосе уникальных фотографий, ни упоминание о том, что у ребенка, размером с горчичное зерно уже робко бьется сердце почему-то не останавливали большинство приходивших. Маше было страшно жить в диком лесу, где обитали животные, жестокость которых переходила все границы. Животные прикрывались порядочностью и интеллектом, пытались стянуть на груди лохмотья нравственности и чести, забывая о том, что давно выбросили тяжелый, да и не нужный, как им казалось, ящик с надписью: «не бросать – любовь!». Они дико рычали, если кто-то отбирал их кусок мяса, но они были слишком трусливы и скалили зубы только когда соперник отворачивался. И это – жизнь, полная радости и зла. Трудно научиться в ней жить, трудно научиться видеть свою причастность ко всему плохому, и не петь себе дифирамбы за каждый мало-мальски положительный поступок.

Прибавлялись морщинки и заботы. Ушел из жизни отец Петр. Ушел так тихо и спокойно, как многие хотели бы уйти. Рос сын. Время медленно протекало, или, скорее, стремительно уносилось – так было всегда. Но Мария Павловна имела потрясающую способность обнаруживать в серости будней бесконечно разнообразную гамму цветов и заставлять других людей открыть глаза и увидеть их. И, несмотря на сединки во все еще черных, густых волосах, она будет Машей, ведь человек стареет только тогда, когда душа его приобретает отдышку, остеохондроз, бессонницу, морщины и подагру. А все это происходит даже с блистательно молодыми людьми.

Стена не сдавалась, а снова и снова вырастала на Машином пути, заставляя ее набивать ноющие шишки. Но она все-таки не зря старалась: в ее практике с машиной убийств покончено. Теперь она делала то, что всегда хотела: дарила надежду и веру. Пусть на каком-то маленьком промежутке вселенной и вечности, но все же. Кроме всех остальных, благополучных и уверенных в себе, к ней приходили маленькие, запуганные обществом женщины, которым то же общество внушило, что они «пока еще не готовы стать матерями». Кроме слов убеждений и увещеваний, кроме той огромной любви, которую она дарила, им нужна была несколько более материальная опора. Зачастую, именно материальная сторона становилось решающим фактором в принятии важного решения: жизнь, или смерть. Но предоставить эту самую опору было не в ее силах.

– Противно говорить пустые слова, – жаловалась она Коле, – что же делать несчастной девчонке, которую не желают видеть родители? Куда ей одной с ребенком податься. Да, что я? Старая как мир история: видно – грех, не видно – нет! Тупоголовое общество, прости, Господи! Сил моих больше нет. Одна девочка ко мне пришла недавно… до чего миленькая, ты бы видел, перепугана бедняжка до смерти: последний класс школы еще не закончила, а уже – беременна. Классическая ситуация: отец и мать – люди старой закалки, коммунисты, и прочее, прочее, прочее. Девчушка рыдает, на нервах вся. – Маша замолчала и о чем-то думала некоторое время. Коля ее не прерывал – ждал.

– Я вчера ходила к ее родителям. Думала, поговорю, успокою, объясню все как есть, открою глаза на правду. Какое там! Люди, не желающие слушать. Они мне говорили о «запятнанной чести», «несмываемом позоре», «коммунизме»…представляешь себе стены? – он кивнул, – Это они. Не знаю, как я могу ей помочь. Да, и таких, ведь, много!

– Пусть пока поживет у нас, – отозвался Коля, – а, что, Пашка все равно сейчас в лагере, место у нас есть.

– А я боялась предложить, думала, ты не согласишься, – она улыбнулась, – вот ведь ты у меня какой. Что бы я без тебя делать стала? Даже подумать страшно…но что же потом?

– А зачем думать о том, что будет потом? Потом видно будет.

Этот случай был не первым и далеко не последним. Случай, когда больше некуда идти. Когда любой, мало-мальски желающий справедливости человек, начинает задумываться над положением вещей в мире, он попадает в тупик, из которого пытается выбраться всеми мыслимыми и немыслимыми способами. «Ну, если всем этим несчастным, маленьким и большим женщинам некуда больше идти, – думала Маша, – должно же быть хоть одно место в этом жестоком мире, где их будут ждать? И если этого места еще нет, мне придется его придумать. Надо построить дом для тех, кому некуда больше идти…может быть, тогда, убийств на Земле станет меньше…».