Волчица

Человеку свойственно быстро привыкать к новым ситуациям, какими непривычными они бы ни были. Очень скоро Маша и Коля свыклись с ролью молодой четы, нетерпеливо ожидающей появления на свет своего первенца. Заботливый муж каждое утро отправлялся на работу, оставляя на хозяйстве тепло-розовую со сна жену, которая нетерпеливо ждала его возвращения, сидя вечерами у воющего метелями окна. Каждое утро она пробуждалась ото сна ласковым солнечным лучом и теплым Колиным поцелуем. Она тихо плела домашний уют, упорядочивая и раскладывая по местам веточки, перышки и кусочки глины, пока не приходила пора вылетать из насиженного гнезда в поисках необходимого пропитания. Тогда, спокойствие, как опьянение, исчезало под воздействием отрезвляющего душа надоедливого гомона человеческой толпы и сверхскоростного снования автомобилей. Это все разъедало ее душу, как едкий сигаретный дым нежную оболочку глаз, мешало мыслям собраться в единое целое. Бессмысленный гул голосов. Не приводящая ни к чему какофония. Протекающие мимо слепые куклы. Стойте! Подумайте! Может быть, стоит начать все с начала? Пересмотреть принятые кем-то за вас истины, так бездумно поддержанные вами? Зачем? У нас и так все ничего, только вот не забыть бы колбаски докторской купить – Лида сказала в наш гастроном завезли… И чего это Люська коники выбрасывает? Вчера еще все на мази было… Если Иванову удастся убедить председателя, о новом назначении можно забыть… Мороз и солнце – день чудесный… Где бы колготки новые достать, а то эти уже никак не заштопать… Шагане ты моя Шагане… «Мой вчера надрался, как свинья – домой приволокся только под утро. Где, говорю, был, а он и лыка не вяжет. Да это все Сенька-Кузнец…». Женщина на сидении напротив стала говорить еще громче. У нее больше нету сил! Дайте же выйти, скорее. Слезы. Надо их вытереть, и домой, скорее домой.

Только писклявая электричка всего за каких-то сорок минут могла унести от нее суетный мир, давая взамен нечто совершенно забытое – спокойствие. Покинутые человечеством тропы, умытые небеса тонущие в глазах и глаза, без памяти влюбленные в глубокую синь; только что вылупившиеся из липких почек крохотные, ярко-зеленые листочки, робкие попытки травы пробиться сквозь ароматный слой полусгнившей прошлогодней листвы, какой-то особо звонкий птичий гомон и свежий ласковый ветер. Нет больше серой, безликой толпы, черных ртов, бездумных глаз. Есть только она и эта маленькая клетка, растущая внутри нее. Упрямые ветви непреклонно сплелись над давно заброшенной тропой. Но ей во что бы то ни стало нужно пройти, ведь там затаился кто-то, кто-то давно покинутый и, должно быть, такой же разгромленный, как и она. Стены. Разрушенные, красного кирпича стены. Так обильно поросшие мхом и всякой зеленью, что кажутся упрямой породой, некогда пробившей земную твердь. Над стенами высятся несколько странных, негармоничных сооружений. Маша прошла через широкое отверстие, когда-то имевшее ворота. Разбитые бутылки, ржавые консервные банки, строительный мусор, ненужная никому колючая проволока, клочки ткани, дырявые башмаки, вылинявшие картонные плакаты с размытым содержанием цветастым снегом усыпали двор вокруг высокого здания, походившего на обезглавленную матрешку. Храм? Да. Только, где же маковка с крестом, колокольня? Негармоничный, незаконченный дом. Маша вошла вовнутрь, где беззубой улыбкой ее встретили прогнившие половицы. Мертвая тишина стояла там, и только глухое эхо ее шагов отталкивалось от стен. Там было почти пусто, и лишь два сломанных стула и, вращающаяся вокруг своей оси деревянная доска, одиноко наблюдали картину запустения. Пахло сыростью, стены были мокры и заплесневелы. Фрески просто исчезли, взяли и испарились в разъедающей влаге, осыпались серой пылью, и теперь молча лежали, поменяв прежнее расположение фигур. Маша притронулась рукой к холодной, влажной стене. Были ли капли слезами? Она не знала, лишь только явственно почувствовала мягкий запах ладана, льющийся, должно быть, из собственного воображения. Вдруг громко захлопал крыльями потревоженный голубь. Он пролетел несколько раз по окружности, почти под самой крышей и спланировал на выступ одного из окошек, где, важно нахохлившись, стал озабоченно ворковать. Маша подняла голову и увидела мохнатый луч света, мягко прорезающий тьму. Точнее, это был даже не один луч, а целый сноп медлительных, желтых лучей, в которых томно плавали уставшие пылинки. В этом было что-то колдовское. Свет и тьма. Тьмы больше, но что значит она без этих лучей? Да и разве они были бы видны, будь все полно светом? Маша вышла, и ей показалось, что дом, как обиженный старик, не хотел ее отпускать; он даже жалобно кряхтел и поскрипывал половицами ей вслед.

Маша пошла дальше. Слезы душили ее. Ей было жаль монастыря, ей было жаль себя. Слезы не выходили. Они стеклянной стеной стояли в горле, не давая ей дышать, они размыли этот прекрасный солнечный день, сотворив из него некое подобие расплывшейся акварели, преимущественно голубого цвета, но не выходили. У них не получалось, и ей стало больно физически. Спотыкаясь, шмыгая носом, Маша добралась до какой-то беседки-часовенки (клуба-склада-отхожего-места?). Молодая яблонька непослушно просунула меж двух столбов свои голые ветки-руки и улыбалась. Солнце ласково просвечивало сквозь прохудившуюся крышу, и Маше стало тепло. Верно, повинуясь солнцу, соленая жидкость стала послушно вытекать из уголков глаз, прокладывая дорожку вниз: мимо носа, почти касаясь его, через выступ верхней губы на нижнюю, чуть более полную, и дрожащую; здесь некоторые из слез пропадали, неловко слизанные языком, остальные же продолжали свой путь, пока, сорвавшись с края подбородка, не терялись в мышином драпе ее пальто.

Проплакав так некоторое время, Маша обычно успокаивалась. Она сидела закрыв глаза и, подставив мокрое от слез лицо солнцу, которое медленно врачевало. Она слушала, как пели птицы, предвещая потепление, а затем спокойно шла по уже знакомой тропе на станцию. В мерно покачивающейся электричке Маша засыпала, облокотившись лбом на вибрирующее, холодное стекло. После такого дня, утонувший в чернильных сумерках город, с его размыто плачущим свечением желтых глаз фонарей, не беспокоил ее. Вся суета, казалось, притихла, люди и машины замедлили свой бег – все плавно покачивалось под звуки какого-то чарующего блюза и напоминало затонувший в море корабль.

Каждую неделю Маша старалась выкроить хотя бы денек, чтобы навестить монастырь и побыть наедине с собой. Как-то раз, когда она сидела на привычном месте под уже цветущей яблонькой, к ней подошел человек. От хруста ветки под чьей-то ногой она открыла глаза и обернулась. Должно быть, она еще не совсем пришла в себя – обрывок сказки, кусок старого монастыря ожил, и твердой походкой направлялся к ней в виде крепкого высокого старика, с волнистыми, серо-седыми волосами и такого же цвета длинной бородой. В его загоревшее, морщинистое лицо светило солнце, и он сощурил светлые, почти прозрачные глаза. Одет он был в старый, поношенный ватник, обычную военную косоворотку, потертые брюки и кирзовые сапоги. В его облике Маша безошибочно угадывала принадлежность к монастырю, связь с ним. Он не прошел мимо, не растворился в воздухе, а подошел к ней, снял с плеча мешок, и хорошо поставленным, приятным голосом произнес:

– Иеросхимонах Петр Загорский. – Он поклонился легким кивком головы. – Я вас давно заприметил, вы часто приходите сюда .

– Мария Малыхова. – Она не могла поверить, что видит перед собой реального человека. Казалось, это отец Павел пришел к ней из прошлого. – Вас ко мне сам Бог послал. – Больше Маша не могла сказать ни слова – в слезах и рыданиях тонули слова. – Исповедуйте грехи мои, отче…

Впервые за очень долгое время на душе ее стало светло и легко. И, не смотря на то, что почти те же слова так настойчиво повторяла себе Маша изо дня в день, слова иеросхимонаха Петра имели невероятную силу. В них была Вера, и эта Вера передалась ей. Что толку в ежедневных бормотаниях, если сердце не верит себе? Оно лишь послушно повторяет за губами то, что должно повторять, не проникая в самую глубину. Такое сердце бьется, как рыба об лед, пока этот лед не растает под теплым дыханием веры. Но, поверьте мне, такое сердце имеет больше шансов на жизнь, чем молчащее в обманном успокоении сплетение сосудов, артерий и мышц. Когда-то, когда мне было удобнее, я тоже заставила его молчать, а сама продолжала жить. Но что это была за жизнь? Я сказала бы: скитание пустоты в пустоте, о котором и по сей день я не могу вспоминать без содрогания. Да и не этому хотелось мне посвятить свой рассказ.

– Некогда здесь была Свято-Троицкая обитель. – Сказал отец Петр, погладив морщинистой рукой кирпичную красную стену. – В девятнадцатом всю братию разогнали. Тогда, кого не посадили, те в другие обители подались, а кто и на подвиг отшельничества подвизался. Это было почти сразу после пострига моего, я тогда вместе с несколькими братьями перешел в другую пустынь, а здесь, – он откашлялся и, нахмурив брови, продолжал, – здесь колонию учредили, для малолетних преступников. Когда мое время пришло, я уже и схиму принял, тогда-то они меня и взяли. – Затем он молчал долго, будто вспоминая что. – Как, говорите, Малыхов, фамилия отца вашего?

– Да-да, Павел Иванович Малыхов, его и матушку забрали в шестидесятом. – Машино сердце забилось, угрожая выскочить наружу.

– Я встречал его, Маша, встречал. Такого человека забыть нельзя. – Он пристально посмотрел Маше в глаза – ему было тяжело продолжать. – Он умер у меня на руках, когда получил известие о смерти супруги. Он жил достойно, до последнего вздоха. Он не изменил ни себе ни вере, можете быть спокойной за него.

Маша знала это. Отец Павел и, она верила, матушка Авдотья, не могли поступить иначе. Теперь, когда ее мыслям нашлось подтверждение, ей стало спокойно за родителей, на много спокойнее, чем за многих еще живущих и за саму себя. Над ними уже не властна смерть.

В тот день человеческие лица уже не сливались в единую серую массу. Они стали улыбаться. Она шла уверенно и светло, радуясь новой любви, появившейся в ее сердце. Да и какое право имела она ненавидеть? Свежим вечерним бризом после июльской жары пронеслись в ее сознании целительные слова: «любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас». Сразу все стало яснее ясного, будто невидимая ладонь стерла толстый слой пыли с уставшего скитаться мозга. Маше хотелось смеяться и плакать одновременно, но плакать – скорее от счастья. Редкие мгновения просветления! Как вы дороги нам, как малы. Ради вас, о, да, стоит жить и мучиться в нравственных тупиках, сводящих скулы своей безысходностью. Нет, не думайте, здесь еще не место для цветущей и счастливой точки. Наш скиталец-корабль еще не прибыл в пункт своего назначения. Стремительно взлетев на веселый гребень волны, он неминуемо опускается, чтобы затем подняться вновь. Сейчас, после мучительного штиля, подул нужный ветер и паруса теперь полны его объемной и неуемной жизнью. Ветер холоден и резок, на борту кипит работа, и соленые брызги смешиваются со слезами в глазах моряков, с их смехом и с грохотом раздающихся команд. Настоящий моряк всегда рад крепкому ветру и никогда не пасует перед черными штормами. На суше он и вовсе засыхает, увядает… нет, моряк должен жить в море – без него он ничто.