Я – маленькая и большая

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за октябрь 2021 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Когда-то, кажется, давным-давно это было, а может, и вовсе такого не случалось на самом деле, и всё это сон, прекрасный, удивительный сон лишь с отголосками действительности, рассказанной мне впоследствии. Но оно есть у меня внутри так, будто я не один раз видела его, а часто смотрела на него, как на готовую картину, изучая каждую деталь, всматриваясь в самые мимолётные движения, вслушиваясь в звуки…

Мы выходим из дома, я, маленькая, молчаливая, белокурая девочка, и он, большой, сильный, соединяющий в себе все цвета, запахи и возгласы мира, – мой отец.

Навстречу нам – солнце. Оно касается моего лица своими лучами, и я улыбаюсь, вытягивая ручонки, ловлю каждое его прикосновение.

И до сих пор в памяти у меня солнце и отец – одно неразделимое целое, светлое, яркое, тёплое.

– Анечка, поприветствуй солнышко, – говорит он. И я произношу такие памятные, проходящие через всю мою дальнейшую жизнь слова:

– Здравствуй, солнышко!

Должно быть, мне 3 года. Ох уже это синее, глубокое «три», объединяющее собой небо и воду, волнующее, ветреное. Мне хочется трогать этот цвет, я чувствую его каждой клеточкой тела, он разливается у меня внутри всеми своими оттенками.

Тогда же, в тот год, со мной произошло первое важное с определённой стороны событие: я вдруг почувствовала, что мыслю, что не могу не делать этого. Помню, как сейчас: стою среди других детей, осознаю всю свою внешнюю незначительность, ощущаю, как я мала, и понимаю: у меня внутри есть слова, буквы, и я никуда не могу деть их, я чувствую их, и, чтобы я ни сделала, они будут лететь вихрем где-то глубоко во мне или ложиться твердыми, тяжёлыми пластами, близко и тревожно; а может быть, спокойно и размеренно, течь в каком-то удивительно правильном порядке.

Конечно, тогда я не облекла все эти образы в слова так понятно для себя самой, как сейчас: я лишь осознала эту способность мыслить или, скорее, неспособность не мыслить. Изменилось ли что-то в моей маленькой жизни ровно в тот момент? Не знаю, но ощущаю его как некую точку отсчёта, начало внутренней меня, моего самосознания.

Образы, связанные с детством, теперь, когда пытаюсь вложить их в эти строчки, летят один за другим, путаясь, меняясь местами, будто бы соревнуясь в своей яркости, глубине и, что самое важное, значимости. Потому прошу моего возможного читателя простить меня за сумбурность и даже несвязность. Не знаю, какая судьба ждёт эти заметки: я просто хочу записать что-то очень важное, может быть, таким образом прочувствовать заново, найти в нём новое, иначе осознать…

Деревня... Есенин когда-то очень точно написал свой «Низкий дом с голубыми ставнями». Возможно ли это всё забыть?

Деревня была одним из двух миров моего детства. Год тогда делился на две половины: зимнюю (с середины осени до середины весны) и летнюю, казалось, в разы большую размером, богатую впечатлениями и эмоциями.

Где-то в апреле родители собирали большие советские рюкзаки, такие мною любимые впоследствии, в которые, казалось, можно было положить любое количество вещей. И, конечно, чем больше, тем лучше, чтобы надулись посильнее, и смешнее было смотреть, – думалось маленькой мне. Солнце всё явственнее и явственнее пробиралось сквозь занавески, серые зимой, но становящиеся какими-то желтоватыми, светящимися теперь. Внутри всё соединялось воедино: коричневые рюкзаки, проходящие через тюль лучи, улыбающиеся Они: красноватая, нежная мама, вечно болтающая что-то своим звонким голосом, быстрая, неспособная усидеть на месте, и светло-серый, спокойный отец, имеющий что-то такое, чего, казалось мне, нет больше ни у кого, что-то, что можно держать внутри и улыбаться, или садиться на деревянный стул на кухне, опуская руки на это большое, страшное, пишущее, пока совсем не подвластное мне. Ох, эти звуки! Как мне хотелось бы вложить в слова то, что я чувствовала, слыша тот печатный стук за стенкой, что я представляла себе! То грозно, цепко, то легко, еле слышно, медленно, а затем быстро, быстро лились они как-то одновременно с сумраком, моим сном, утверждая в ночи наш дом, маленькую, тёплую квартиру. И, мне казалось, я не только слышу – я трогаю, вижу, ощущаю эти прикосновения на самой себе. Тук-тук-тук…

И вот родители берут рюкзаки, поправляют их друг на друге, слегка подпрыгивая, и у меня, кажется, тоже всё скачет внутри, крутится волчком: я не могу поверить грядущим переменам. Я пытаюсь представить себе деревню, наше поле, почувствовать ветерок, который подует мне в лицо, когда я буду идти по большой, разливающейся миллионами весенних струй дороге. И не могу, никак не могу! Я даже радуюсь этому, потому что понимаю: мне представится возможность испытать всё-всё заново, и оно так огромно, что я даже не могу себе вообразить его! Внутри только всё больше замирает что-то, иногда так, что очень сложно терпеть: хочется прыгать, закрывать глаза руками, целовать маму с папой, дёргать что-нибудь, топать ногами. Уже позже у меня появилось этому явлению условное название: «Неспособность вместить в себя». Сколько раз оно посещало меня в жизни и как посещает до сих пор! Я благодарна судьбе за то, что это есть у меня, так сильно, так хорошо.

До вокзала недалеко, и вот мы входим в большие ворота, я начинаю слышать переворачивающий всё внутри запах – паровозов и поездов. Добираться нам на электричке: для маленькой меня таком зелёном, длинном сооружении с окнами, созданными будто специально для бьющего в них солнечного весеннего света, коричневыми, тёплыми сидениями, которые можно трогать пальцами, мять, чувствовать цвет и материал одновременно и получать несказанное удовольствие.

И вот стук отцовской пишущей машинки перерастает в ещё более интересный, по-другому пахнущий и ощущающийся стук поезда, сперва соединяющийся с суетливыми голосами весенних дачников, затем наполняемый светлым, свободным ветром, проникающим сквозь окна. А за окнами! Московские многоэтажные дома сменяются пригородными посёлками, те, в свою очередь, переходят в дачи, а затем – поля, маленькие деревенские избушки приковывают внимание заворожённых пассажиров. Ехать четыре с половиной часа. Дорога делится пополам: первая её часть, ближайшая к Москве, до Можайска, вторая, более тёплая, светлая, свободная, от Можайска до Вязьмы. Вязьма – конечная станция, но только у поезда. Наше же путешествие продолжается. Мы выходим к старому вокзалу, добираемся до него по зелёному мосту, с которого видно множество разноцветных поездов, ожидающих отправления или просто стоящих в запасе. Именно с этого моста каждый раз открывается потрясающий вид неба, всегда разного, в зависимости от погоды и времени суток, но необычайно яркого, глубокого, удивительно сочетающегося с цветами поездов.

Теперь Вязьма… Привокзальный сквер, состоящий из нескольких располагающихся по кругу лавочек и деревьев, всегда побелённых снизу. Ему мой отец в своё время посвящал стихи. И до сих пор я с замиранием сердца смотрю на это место, а в голове, размеренно, спокойно, но с щемящей где-то внутри грустью проносится: «Был час полночный, час прощальный... Берёза в сквере привокзальном... Был час прощанья нестерпим...»

У нас есть часа три с половиной до автобуса. Перед нами Вязьма...

Маленький, провинциальный городок, всегда залитый солнцем у меня в памяти, с многоквартирными жёлтыми однотонными домиками, которые, говорят, строили пленные немцы после войны, домами побольше в самом центре, музеями, церквами и рассыпанными по всей площади деревянными частными домишками, с зелёными кустами, разнообразными цветочками, клумбами, огородиками и старушками, с любопытством выглядывающими из-за заборов.

Тут, в этом городе, жили мои бабушки, прежде чем перебраться в деревню, во время войны, когда Вязьма была наполовину разрушена немцами. Как они появились тут, в этих местах, сколько поколений моих родственников здесь прожило, – не знаю, но всегда ощущала свою особенную принадлежность к этому краю, не только из-за собственных воспоминаний и ассоциаций, но и благодаря некоторому мистическому чувству уходящих сюда корней, родства хотя бы просто с землёй, а оно, как известно, всегда очень сильно.

Мы проходимся по солнечным улицам, заходим в храмы, соборы, музеи, стоим около молчаливых памятников, у которых всегда хочется застыть на мгновение и будто услышать что-то об изображаемом ими далёком времени. И так – пока совсем не утомятся ноги. А затем – на автобус, старый, дребезжащий, с табличкой «Вязьма – Тёмкино – Власово», жёлтой – ночной, тёмной – голубой. Он несётся по пустынной дороге, приближая такое спокойное, родное, быстро, волнующе, – не пропустить бы. А поля вокруг раскрывают удивительное внутри, не вмещающееся, огромное. И вот оно прямо передо мной, мы выходим из автобуса, и я застываю на мгновение, которое, кажется, расширяется, замедляя немного все процессы, происходящие в окружающем. Так, как бывает обычно в прыжке на большое расстояние, особенно в воду: при погружении возникает ощущение некоторой временно́й растянутости.

Ещё в такие моменты хочется как-то обозначить себя, и ты энергично двигаешь рукой, или прыгаешь, или спокойно начинаешь совершенно иначе чувствовать своё тело, или попросту моргаешь. Наверное, чтобы поверить самому себе, убедиться в том, что действительно присутствуешь в ощущаемом и видимом тобою.

Тут кончается асфальт и начинается глиняная, жёлтая дорога, с двумя колеями, травой, обвивающей босые ноги, такая сухая и рассыпчатая на солнцепёке, и липкая, позволяющая утонуть в себе по щиколотку, после дождя. Она петляет по полю, пересекает ручей, как его у нас всегда называют, хотя это слово теперь обозначает не столько водоём, сколько просто само место. Но и журчание ручейка там всегда можно услышать. На самом же деле это овраг с небольшим количеством быстро бегущей воды внизу, под построенным из балок, столбов и труб мостиком. Тут мы всегда устраивались на пятиминутный отдых, хотя это лишь треть пути. Трудно описать всю живописность этого места: над оврагом получается возвышение, особенно с одной стороны, где растут могучие берёзы в удивительно гармоничном порядке. Все очень любят фотографировать здесь. И действительно сложно пройти мимо, имея при себе любое способное на съемку устройство. Так у меня есть множество фотографий этого места в разные времена года и в старых альбомах отца, бабушек, дедушек можно увидеть его же, причём с одного и того же ракурса. Думаю, самого живописного.

Дальше ещё одно место, вторая треть пути, снова перелесок с берёзами, которые в моей голове до сих пор носят название «земляничных». Это потому, что каждый год именно здесь мама заходит в лесок и ищет листочки земляники: проверяет, много ли будет ягоды в этом году. А я сижу на дороге и очень сержусь на неё, охваченная безумным желанием скорее видеть наш милый дом.

И вот ещё берёзы, тоже с названием, уже очень близко к дому. Когда-то давным-давно мне подарили резиновую белку, а в одной из этих берёз было прекрасное дупло, которое пришлось чудесным домом для игрушки, и мы с отцом ежедневно ходили её проведывать. Теперь уж того дерева с дуплом нет – спалили во время одного из костров местные ребята, – но берёзки до сих пор в моём сознании носят название «белочкиных».

Это самый последний отрезок пути. И вот она, большая, высокая трава: лишь она теперь отделяет нас от нашего домишки. Он в деревне – самый маленький. Практически все остальные дома видно ещё издалека, наш – начинает показываться только тут. Здесь посещают два противоположных друг другу чувства: с одной стороны, хочется бежать скорее с раскинутыми руками и прижиматься лбом к дубовой двери, успокаивая волнующее грудь дыхание, с другой – замедлить шаг до такой степени, чтобы можно было услышать, прочувствовать, увидеть всё происходящее вокруг.

Дом… Я хочу написать столько страниц только о нём одном! Хотя кажется порой, что эти страницы, пускай мысленные, уже давно написаны и хранятся где-то глубоко во мне, моей памяти… Недели и месяцы, проведённые тут, в деревне, будто ложились внутрь меня чудесными разноцветными слоями, наполняя, как кувшин, готовый вместить в себя всё самое прекрасное и удивительное. И действительно: пересматривая старые плёнки с запечатлённой годовалой, например, мной, я вижу свои большие синие глаза и понимаю, чувствую в них некий процесс впитывания всего окружающего. Наверное, поэтому я была очень молчалива. И на съёмке: два синих глаза-колодца, устремлённые прямо в камеру, всматривающиеся и одновременно впускающие в себя, плотно закрытый рот, будто рано ещё открывать его, потому что получено недостаточно.

Дом! Вокруг всё обросло сорняком, и родители проворно проделывают нам путь к крыльцу. Трава пробивается даже через него, выглядывая из щелей в рассохшейся, шершавой древесине. Милое крыльцо! Сколько чудесных часов я провела здесь, греясь в солнечных лучах, изучая маленькими пальцами каждый изгиб его. Во всякий день закат неизменно оставлял тут свой след, и на пожелтевшее от времени дерево падали тёмные тени вперемешку с яркими, солнечными пятнами света. А если и мне удавалось стать полотном для такого рисунка! Каким счастьем было сидеть на старой, слегка покосившейся лавке крыльца и, щурясь, смотреть на заходящее солнце, впитывая в себя все ароматы готовящейся ко сну природы, слушая монотонное стрекотание сверчков, кутаясь в большую деревенскую куртку.

Но теперь вернёмся к дневному времени. Освободив крыльцо от сорняков, мы находим дверь. Сколько хлопот она доставляла нам по приезде! Каждый год дом всё больше и больше врастал в землю, оттого и дверь крепко сцеплялась с порогом, являясь опорой, она оказывалась придавленной к крыльцу… Какая здесь начиналась борьба! Порой даже приходилось звать соседских мужчин на подмогу. Дверь была знатная, с кованым засовом, большим замком. И вот последний скрип… Справились! Закрываю глаза… Нас встречает такая знакомая прохлада сеней…

Не описать словами, что чувствуется здесь в первый после зимы приезд. Сени, изба – простыли, словно их нужно согреть, впустить в них тёплой жизни. Как хорошо мне знаком каждый уголок дома, всё здесь я не только видела, но и трогала, слышала, ощущала. Вот сени: тут нет потолка, поэтому видно шифер крыши, параллельно полу протянуты брёвна, так называемые балки, по ним всё время ходил отец в моём детстве, а я смотрела снизу, восхищаясь его ловкостью и сноровкой. Наверху сеновал, над всем пространством нашей крохотной избы. Сколько историй я слышала о том, как на этом сеновале ночевал в юности отец, как он смотрел на звёзды через щели в крыше. Я сама очень любила ходить по этому сену: мои маленькие ноги проваливались в него, было щекотно, но очень приятно.

Внизу старая кровать, с обвисшим пологом, высокая, можно залезть прямо под неё и сидеть среди сложенных там дров. Вокруг множество железных вёдер, интересно было стучать по ним чем-нибудь таким же металлическим, и из этих разнообразных звенящих звуков зачастую получался целый оркестр.

В противоположной от входа стене сеней дверь, дубовая, с большим деревянным засовом, а за ней небольшой сарай, одно из самых привлекательных для ребёнка мест. Там и чугуны, и вилы, и косы, и старинные вёдра, и найденные отцом немецкие шинели. И запах земли, деревенской пыли, старого дерева – только он один стоил того, чтобы сидеть там часами и о чём-нибудь думать, представлять, что было в этих местах давным-давно, во время войны и гораздо раньше, как выглядели люди, живущие здесь, какие песни они пели, как они были связаны между собой, о чём думали, чего хотели.

А впереди ещё главная дверь – дверь в избу, которая расположена чуть выше сеней, поэтому нужно переступить порог, заходя в неё. Здесь тоже прохладно, пахнет мышами, зимой, всё аккуратно убрано, подготовлено к долгому отсутствию людей, а сейчас нужно приводить всё в чувство, вдыхать жизнь, взаимодействовать с каждым предметом. А это очень интересный процесс!

Для начала – топить печь. Даже если жарко на улице, избу прогреть нужно. Какая это была печь! Ни у кого не было такой в деревне! Настоящая, русская, занимала она третью часть избы, внутри можно было встать, слегка согнувшись. Рассказывали, что моя прабабушка в ней мылась. Была у печи и лежанка, с красным мягким одеялом, на ней умещалось целых четыре человека. А в середине избы – дубовый стол, круглый, ровный, словно приглашающий подойти и сесть к себе. У него мы всегда собирались за обедом или ужином. Был тут и чулан, изба делилась на две части печкой и пристроенной к ней перегородкой, получалось две комнаты: большая, со столом, двумя кроватями и двумя окошками, и маленькая, та, куда выходила основная часть печки с заслонкой, её и звали чуланом. Там была крохотная кроватка, не у каждого на неё помещались ноги, но само место было таким очаровательным, таким уютным, что не раз засыпали там, несмотря на размер кровати. А над этой кроватью висела полка с фотографиями и старыми книгами, количество их было небольшим, и иногда казалось, что знаешь наизусть всё там находящееся, но каждый раз по приезде с огромным интересом рассматривал каждый предмет по новой. А в главной комнате располагались настоящие кровати: особенно хорошо я помню одну из них, высокую, такую мягкую, что, казалось, проваливалась в неё по-настоящему. Невозможно было лечь сюда и уснуть не сразу: чары сна начинали своё действие в первую же секунду. Удивительно, что здесь всегда снились очень яркие, образные сны, и мне хорошо это запомнилось.

Иногда действительно кажется, что всё детство было чудесным сном. Сколько ещё могу я сказать про деревню! Как мы ходили в лес, за грибами, за ягодами, как бродили босиком по засохшей на солнце глине, и нам казалось, будто это мы сами крутим своим шагом весь шар земной, как часами лежали в клевере, уходили исследовать новые места на весь день или ездили в соседские, ещё не известные нам деревни на велосипеде, расспрашивали местных жителей о прошлой жизни, разглядывали покосившиеся дома, уже нежилые, стремительно уходящие в землю, стараясь запомнить, ухватить то, что в них осталось. Или жгли костры до рассвета, возвращаясь утром в тумане по мокрой росистой траве, или смотрели на звёзды ночами, находя каждое созвездие по большой старой астрономической карте, стараясь оставить эти знания и открытия в себе до следующего года, и всё равно на другое лето начиная поиск заново. Я бывала во многих местах, в разных областях России, и обнаружила одну примечательную вещь: каждый край обладает своим особенным звёздным небом. И это не о созвездиях, не об их расположении, а обо всём небе целиком. Где-то оно – плоское, словно ровно расстеленное покрывало, где-то выше, чуть более округлое, у нас же, на Смоленщине – высокий купол. И кажется, что такой же купол под тобой, а ты сам – стоишь в самом центре огромного, необъятного шара.

Всё окружающее менялось стремительно, с возрастом, просто потому что другим становилось наше собственное восприятие. И каждое лето окрестности становились чуть меньше, мы – больше, а с другой стороны, что самое удивительное, наоборот, мир становился шире, а мы – мельче. И всё это приходилось умещать в себе.

Однажды, когда мне было, кажется, три года, мы с отцом ушли далеко в лес, ходили долго, устали, а когда вернулись, он обнаружил, что... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в октябре 2021 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: