Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

И вот на тебе – эта нежданная, ненужная встреча. Как ни избегал их Шрамов, а теперь не скроешься, не отвертишься, надо изображать удивление и радость, говорить о чем-то. Шрамов подождал, пока взгляд Кривенко коснулся его, и медленно сел на кровати.

– Ну привет! Сколько лет, сколько зим… – сказал он, натянуто улыбаясь и вытаскивая из кармана пачку с сигаретами. – Какими судьбами?

– Ты!? – выпучил глаза Кривенко. Он и раньше умел удивляться очень живо, убедительно, с выразительными гримасами и телодвижениями, и сейчас сохранил эту способность. Удивление его казалось искренне радостным.

Они вышли в туалет и закурили.

– Сразу хочу предупредить, – негромко сказал Кривенко, оглядываясь, чтоб никто не услышал, – я, понимаешь, здесь не как пациент, а, так сказать, в командировке. Хочу собрать материал для большой статьи о нашей наркологической службе. Сам знаешь, проблема нешуточная!.. Ты не представляешь, каких трудов стоило мне сюда попасть под видом алкаша, в каких только кабинетах не побывал! Смотри же, не проговорись случайно, кто я! Хочу изучить эту среду изнутри, из первых, так сказать, рук… Ну а как ты здесь оказался? Честно говоря, я ужасно рад тебя видеть, старик! Печально, конечно, что в этом заведении, при таких обстоятельствах, но все-таки рад, честное слово! Как ты живешь, почему не звонил, не заходил столько времени? Я о тебе часто вспоминаю…

– Да так и живу, – сказал Шрамов. – Как видишь…

– Да, это несчастье… Сочувствую, старик. И надо же, чтоб именно с тобой случилось такое!.. Ну а сейчас как? Здоровье, настроение, планы?..

Даже если б и захотел Шрамов пооткровенничать с Кривенко – немного нашлось бы у него слов. Какое там здоровье, настроение, какие там планы… Пожать плечами, улыбнуться неопределенно – да так, мол, потихоньку, – и все. Не о романе же распространяться.

– Как жена, сын? – продолжал приставать Кривенко. – Видишься с ними, переписываешься?

– Не вижусь и не переписываюсь, – сказал Шрамов.

– Жаль… – покачал головой Кривенко то ли осуждающе, то ли сочувствующе.

Опять о жене, сыне. Зачем это им всем? – думал Шрамов. Забыть жену и сына, выбросить их совсем из жизни Шрамов в общем-то не хотел, но всякое напоминание о них его неприятно тревожило, пробуждало чувство вины, хотя в чем его вина, он и сам не понимал. В прошлом году он разговаривал с сыном по телефону – тому как раз исполнилось двенадцать лет. Сын говорил с ним неохотно, обращался на “вы”, сказал, что у него есть другой папа, а на приглашение приехать в гости ответил отказом. Тогда Шрамову вспомнился давний случай, мелкий, незначительный вроде, но застрявший в памяти. Однажды ему пришлось втискиваться в переполненный автобус, держа на руках трехлетнего сына. Он из последних сил напрягал мускулы, выворачивался всем телом, выставлял в стороны локти и плечи, собою прикрывая сына от толчков. А сын заплакал и стал бить кулачками его же по лицу, причем как-то очень даже злобно. Сыну было тогда три года, и он ничего, конечно, не мог понимать. А теперь Шрамов думал, что ничто не случайно в мире, и тот маленький эпизод каким-то таинственным, мистическим образом связан с отказом сына с ним встретиться и с дальнейшими их отношениями. Так что он мог сказать Кривенко о жене и сыне?

– Ты же неглупый парень, – говорил дальше Кривенко, – большие надежды подавал – это я тебе честно говорю, не один я был такого мнения. И что тебе помешало?.. Ну ладно, не будем об этом, – прервал себя он, наконец заметив хмурое лицо Шрамова. – Расскажи лучше, что здесь за обстановка, чем вы здесь дышите?

Делать нечего, пришлось Шрамову порассказать кое-что из местной жизни: как серой нашпиговывают, рыгаловками терзают, какие типы встречаются – вроде бы полушутя, с прибауточками, смешками. Но получалось у него не очень, и не много он рассказал – уже через несколько минут почувствовал нервную усталость и вспомнил, что давно уже не говорил так много и сразу.

Вечером Кривенко делал записи в блокноте. Блокнот у него был большой и красивый, в красной кожаной обложке с тиснеными нерусскими буквами. И ручка не обыкновенная шариковая, а наливная с золотым пером.

А Кушнир аж задрожал и перекосил лицо при виде пишущего Кривенко.

– Еще один писатель… – угрюмо процедил он под нос и вышел из палаты. А вернулся, когда все улеглись, и потом предпочитал больше крутиться в коридоре, в других палатах, в бильярдной, и язык распускал поменьше, а при Шрамове и Кривенко и вовсе помалкивал.

Зато дядю Васю присутствие пишущих не только не смущало, а даже наоборот – вдохновляло, приводило в состояние повышенной говорливости. Он понимающе и одобрительно подмигивал им, – мол, пишите, пишите, и рассказывал о своих бесчисленных приключениях, все очень красочно, в лицах, по ходу меняя и голос, и чуть ли не внешность. Так что не только слушать, но и смотреть на него было забавно и приятно. А кое-что Шрамов и записывал на всякий случай, для будущего романа. В рассказах дяди Васи жизнь алкаша-трубалета представлялась беззаботной, веселой, даже привлекательной чем-то. Он так и говорил:

– Ну что видит простой человек? Всю жизнь работает, работает, как вол, любой начальник для него царь и Бог, а дома жена-язва пилит, деньги требует, дети-короеды на шее сидят – куда денешься? Ни выпить тебе от души, ни погулять, ни вздохнуть свободно. Хоть в петлю! А я крутанулся как-нибудь, зашиб бабки – и гуляю! Ни начальства надо мной, ни жены – сам себе хозяин!..

– А менты? – спрашивал Шрамов.

– А что менты? С ними даже интересно – играешь, как кот с мышкой, обводишь вокруг пальца. Мы вроде как партизаны в тылу врага! Ну а прохлопаешь ушами – сам виноват, расплачивайся!..

– Философ! – тоже смеялся Кривенко.

Голицын, видно, как-то пронюхал или догадался, кто такой Кривенко на самом деле, и относился к нему со сдержанной почтительностью. Но поговорить с ним, порассказать кое-что памятное, значительное из своей жизни и он был не прочь. То о знакомстве с кем-то из больших городских руководителей, то о каком-то изобретении, к которому и он вроде имел отношение, то вспомнил, что избирался народным заседателем в районный суд.

– А головой ты там как качал – так или так? – сразу поддел его дядя Вася, показывая, как качают головами народные заседатели-болванчики: вверх-вниз и из стороны в сторону. Голицын засмеялся вместе со всеми.

Из дел, разбиравшихся при его участии, ему особенно запомнилось одно душещипательное: как молодая женщина собственноручно утопила шестилетнюю дочку, которую невзлюбил ее сожитель, а потом опомнилась и сама побежала сдаваться в милицию. Ей дали десять лет, а сожитель уехал в неизвестном направлении. Весь зал рыдал, – рассказывал Голицын.

Лечения Кривенко, конечно, никакого не назначили. Когда хотел, уходил, приходил, никого не предупреждая. Мог и заночевать дома без опасений. Все быстро заметили его особое положение, но никто ни о чем не расспрашивал, не вникал. А тут еще дядя Вася туману подпустил, нашептал кому-то любопытному, что, мол, из органов человек, поосторожнее с ним надо. От фонаря ляпнул, для смеха, а почти как в воду смотрел. Хоть и не совсем поверили ему, а насторожились.