Об этом не надо говорить

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за март 2025:

 

На чтение потребуется 17 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Эти слова («об этом не надо говорить») я нередко слышал от отца, когда он серьёзно и негромко обсуждал что-то с другом, с родственником. Оказалось, странная фраза имела неизгладимые, веские основания.

В шестьдесят пятом девятое мая сделали впредь выходным, провели парад, как в сорок пятом; фронтовикам было от сорока пяти до пятидесяти с хвостиком, им дали первые юбилейные медали. До пенсии пахать ещё, как медным котелкам. Но плохо ли? Они принесли победу, обзавелись семьями, детьми, остаются активными и даже весёлыми: трактористы, токари, министры. Жизнь шагала дальше, со свадьбами и похоронами. На них только и встречается вся родня...

Через пару лет, в шестьдесят седьмом, были первые годины по деду Тихону, которого отец с матерью учтиво называли тятей. Собрались соседские мужики, родня, в том числе из других мест. Николай прикатил на «Волге» ГАЗ-21, на дверках – синие буквы «милиция»: начальник разрешил. В милицейском галифе, в казённой рубашке, наблюдает, как те, кто постарше, рассаживаются на скамейке на перекур после обеда. Один из гостей спросил, кем был Николай в войну, тот рассказал:

 

– Кем?.. Да почти никем. Мне в сорок первом тринадцать стукнуло. А начало войны запомнил хорошо! Прибегает посыльный из сельсовета: «Где отец?». Отвечаю, мол, в Черемхову на Кириллов день уехал. Сюда то есть. Бери, говорит, лошадь побойчее и телегу полегче и гони за отцом: война, война началась! Отцу срочно в район! Ну, еду, думаю, как же мне через Соколову проехать? Наши дрались с ними постоянно, нос не суй, а тут я... Но ехать-то надо! Натягиваю фуражку на уши, лошадь разогнал, присел на четвереньки, вцепился в вожжи, грохот на всю Соколову. А на телеге борта: ящик. Смотрю в щель между досками, будто из танка: впереди парни заметили меня, свистят, дальше другие выбегают на дорогу. Под лошадь не лезут, камни бросают, а по спине поленом угодили... Хлещу лошадь, гоню: спасенье только впереди! За поворотом – там уж никто не ждал. Вот так и приехал за отцом... На войну через другую войну...

– По спине-то драбазнули – поди, ранение надо было оформить? – пошутил кто-то.

– Какое там! – отмахнулся Николай. – Через день отца забрали, и больше я его не видел... Потом на шофёра выучился и с сорок пятого, с семнадцати, вожу вот начальника... Они меняются, а я всё один...

 

(Пока мужики разговаривают, поясню, почему рассказ начинается с драки. Драка и война, заметим, одной природы: как на войне могут быть военные преступления, так и в драке. Человек, не видевший, не слышавший о драках и не участвовавший в них, – может ли он что-то представлять из себя на войне?.. Умудрённые, опытные люди считают, что не может. Дело не совсем в драке, дело в характере, в поведении: способность к отчаянным поступкам мы назовём в газетах, на радио и пр. самопожертвованием, полной самоотдачей. Они родятся не на голом месте, на голом месте родится только страх за свою жизнь.

Однажды несколько восьмиклассников, поступивших в училище, рвались первого сентября в родную школу: побегать напоследок. Я – дежурный учитель, не пропускаю. Ко входу подошёл военрук, отставной полковник: «Впустите, они плохого не сделают. А вот если не пустите – вечером из вредности окна побьют... Им ведь скоро в армии служить, а может, Родину защищать. Знаю по опыту: эти, отчаянные, первыми пойдут, и только вслед за ними другие, примерные, тихие... Но первыми – эти!»

Издревле приходилось защищать крепости, свой дом, уметь драться и учить этому детей. С появлением государства оборона, пальба легли как бы только на армию, а «на гражданке» твоё дело работать. Но ирония в том, что мания уметь, учить драться засела глубоко, стала «самоцелью». Государство время от времени освобождается от спячки и берёт «умение драться» под своё начало, но в народе способность постоять за себя культивируется не время от времени, а постоянно, пусть несколько превратно: как умение физически осадить обидчика: отдубасить!..)

 

Мужики закурили по второму разу. На скамье, в центре, племянник деда Сергей из соседнего села. Отец – в сторонке, на камне, заросшем травой. На усадьбе раньше было два дома: старший брат Прохор погиб, сноха дом продала «на вывоз», остались камни фундамента, торчат, как серые кости. Много таких домовищ обнажилось после войны....

 

– Сергей! – позвал один из собравшихся. – Я слышал, ты офицеров захватывал не единожды, рассказал бы...

Сергей выделялся особой опрятностью, будто всё ещё военный: надраенные сапоги, диагоналевые брюки галифе: такие у многих фронтовиков имелись для визитов. На войне он был в звании капитана, и теперь хитро посмотрел на спросившего, улыбнулся:

 

– Ну, захватывал, и что?.. Какой тут подвиг?

Мужики оживились, запереглядывались: капитан фору даёт.

– Главное – часового тихо убрать. Был у нас шустрый паренёк на это... А потом с гранатой в блиндаж! Очередь в потолок: ложись!.. Тут уж кто кого! А потом тащишь...

Сергей глянул на моего отца (двоюродного брата): тот слушал и неотрывно смотрел на траву перед собой. Сергей продолжил:

 

– Вы лучше Алексея Тихоновича спросите, как они с Иваном Захаровичем выжили там, в Хабаровске. Но он вам никогда об этом не расскажет! Вот он сидит и молчит... Или ответит: «Об этом не надо говорить!». То же и от Ивана слышу, рядом живём. Вот так, мужики...

 

Разговор перешёл на другие темы, а я понял, что «не надо говорить» – эти слова касаются минувшей войны, и в меня запало как-нибудь спросить отца о Хабаровске. И я спросил спустя двадцать лет, когда отцу оставалось уже недолго.

На войне погибли два его брата. О Прохоре я был наслышан, а о Василии ничего не знал и начал с вопроса о нём. Вышли в скверик покурить, отец стал рассказывать:

 

– Василий-то?..

Рассказывая, отец то и дело останавливался: воспоминания уносили, утирал щёку кулаком:

– В сорок первом он в тюрьме шагнул из строя искупить кровью, а в августе уже погиб... В тридцать девятом мы последнее лето вместе были. Осенью я в армию ушёл, а его вскоре посадили. За ножик... С другими деревнями дрались шибко. Старшие братья тоже дрались. Семён старше на пятнадцать лет, Прохор – на десять, а мы погодки были: Василий с семнадцатого, я с девятнадцатого... Говорили, что все всегда дрались, уж так велось... А то ведь начнут показывать, куда ходить и чё отдать...

Василий учил меня. Договорился с Митькой (тот с пятнадцатого), и он два года учил меня головой кирпич разбивать. Кладёшь на перекладину ворот кирпич и пробуешь... Со стороны посмотреть – не ладно с парнем, головой бьётся... Митька с одного разу разбивал, и я научился. На калган посадишь – пятнадцать минут человек лежит... Митя погиб на Чёрном море. Эх... порох не разбирает, кто что умеет и может...

В чужой деревне мы дрались спина к спине, только кулаки да голова. Фунтовую гирьку на крайний случай к локтю привязывали, в рукав. Дёрнешь за шнурок у ворота, цепочка распустится, схватишь её, а на конце гирька... Тут уж охотников мало продолжать или гнаться за тобой...

Могли биться против восемнадцати: по девять на брата, по три тройки. Всё спланировано и распределено... Гурьбой на нас не налетали: боялись в суматохе получить вплоть до смерти. По одному приступали, вымотать... А ты ещё караулишь, как бы брату в затылок не заверетенили. Сам погибай, а товарища выручай! Если появлялся девятнадцатый или больше – тут всё! Надо убегать. Выбирали в круге слабое место, команда локтем – и с гиком прорываем кольцо, гирьки над головой...

Иной раз придём в Соколову, а парни куда-то разбрелись. Тех, кто дома, матери запирали, бегут из дома в дом: «Тихоновичи Васька с Алёшкой пришли!..». Вот так... Всегда буду помнить Василия!

Когда меня в армию забрали, противники наши ожили: мол, одного Ваську-то уж задавим. Подкараулили, у кого-то ножик был. Василий вывернул ножик да в бок обратно тому ткнул. Парень два месяца в больнице был, а Василия посадили... Вернулся я уж в сорок шестом...

 

В тот день мы передвигали железный гараж, к вечеру закончили. Мать сварила пельмени, налила настойки. Мы вернулись к столу, выпили по стопке, пожевали и опять вышли в скверик (они жили уже не в дедовом доме, там оставалась сестра отца, христова невеста). Я спросил, как они в армии, в Хабаровске, узнали о начале войны. Отец собрался с мыслями и продолжил рассказ:

 

– Мы сначала под Читой были, у границы, КВЖД в десяти километрах... В мае сорок первого двоим из взвода домой срок вышел, сидим, провожаем. Кто-то говорит, мол, хорошо вам, дома скоро будете! А дом у них за Волгой, и вот они отвечают: «Зачем домой? Вот-вот война начнётся, и нас там снова «на ремень»... Мы здесь в тайгу уйдём, закон – тайга, медведь – хозяин...» У-умные ребята были...

 

«Умные» отец произнёс так, что не передать здесь ни интонацию, ни значение. Короче говоря, у-умные. Я тут же спросил, были ли такие случаи ещё, на что отец ответил, что больше не слыхивал. Он продолжил:

 

– Вот так и о войне стали подумывать, а в июне она началась. Мы, которым осенью домой, сапоги новые не брали, берегли для дороги домой, обмундирование тоже. А скоро нам не стали ничего выдавать, всё на западный фронт. Офицеры, видно, посоображали и приказали попусту сапоги не носить, беречь для осени, для грязи и морозов или для грязных работ, а ходить... в лаптях! Нашли умельцев, я тоже умел и первые полгода войны плёл лапти от подъёма до отбоя. Нам уже объявили, что наши части остаются здесь, и жить придётся на подножном корму, как изловчимся...

 

(Здесь надо указать сухие цифры об обстановке на востоке страны: СССР держал тут 30 дивизий на случай нападения Японии. А Япония сосредоточила у наших границ половину пехотных дивизий, почти всю кавалерию, две трети танковых полков, половину артиллерии и авиации, ждала первого нашего крупного поражения, чтобы напасть! Расчёт был на то, что мы половину дивизий перебросим на запад, но перебросили только десятую часть и тут же компенсировали новым набором. О том, как пришлось солдатам в Хабаровске во время войны, нет вала воспоминаний, военных рассказов: потому что не ярко, не впечатляюще. Но под лозунгом «Всё для фронта!» здесь совершалось невероятное геройство – такое, о котором даже «не надо говорить!». Дивизии держали без должного вещевого и продовольственного довольствия, «хранили», как спущенные автошины, чтобы потом надуть – и в бой).

 

Отец продолжил:

– Построили ферму, коров где-то взяли, сена на зиму накосили, а вот картошку в сорок первом посадить, конечно, не успели. Так и выкручивались: нет мясного – молоко пей... А на западе война: сколько погибших – столько и убытка по обуви и по обмундированию, так что нам вовсе туго стало. Сказывают, когда на нашу исетскую пимокатную фабрику рваные да обгорелые пимы привозили на растеребку, чтоб материал использовать, так прежде чем отмыть от крови, часто ещё и ноги надо было вытаскивать: привозили прямо с оторванными ногами. Война! Быстро всё делалось...

А иной раз совсем без хлеба, по месяцу, а то и больше... Без хлеба, и другой еды бедно, а работы много. Ослабели совсем. К утру в казарме человек пять... мёртвые лежат. Стоим в строю и шатаемся, ноги на расшарагу... Иван Захарович с восемнадцатого, он замкомвзвода был, сержант: строил нас, по работам разводил. Мы, конечно, сразу сдружились: земляки. Он паёк получал с офицерами, побольше. Бывало, когда совсем на пределе, подзовёт и шепнёт: «Алёшка! Зайди ко мне за спину, возьми там за ремнём...». Я захожу, а у него за ремнём хлеб со спичечную коробку, не заметишь... Достаю, сжёвываю за кустом, по жилам, чувствую, ток побежал, силы добавились, и уж знаю, что сегодня не умру, выживу... Кабы не Иван, так, наверно, не выжил бы: он от своего отламывал...

Задания давали большущие! Почто так, не знаю. Видно, меньше народу – больше еды... Беда, когда одичанье подходит. Мыслимо ли голодному задать пятьдесят соток травы выкосить?.. Полгектара!.. Мы до войны-то огород двадцать соток втроём целое утро косили, накормленные, и то едва до жары успевали. Трава огородная тяжелей, конечно, косится, но пятьдесят соток на человека – никак неподъёмно... но выкашивали.

Вот раньше в нашем колхозе норма была: на один трудодень вскопать лопатой одиннадцать соток земли. Много, да, но копать-то ты мог неделю. Только получишь на неделю за этот трудодень полкило муки, вот и выбирай. А тогда под Читой наши части военными совхозами считались, никакого выбора: дневная норма – выполни её в этот день, кровь из носу!..

Отец помолчал, снова вернулся к тогдашним военным покосам:

– Не выкосишь пятьдесят соток за день – наряд вне очереди: столько же косить ночью. Такой в казарму уже не возвращался, умирал на покосе...

 

Отец остановился, и я увидел, что его глаза полны слёз. Срывающимся голосом он посетовал: «Какие ребята погибли!.. Просто от голода! От непосильной работы...». А я спросил, помогал ли отец кому-нибудь. Он продолжил тяжёлый рассказ:

 

– Кому я мог помочь, если сам едва успевал, с ног валился?.. Но одному парню, москвичу, помог один раз. Косим: мне сотки две осталось уронить, а у него, смотрю, ещё соток восемь не свалено, и машет он литовкой уж на одном месте, ошалел, даром что коса в руках болтается... Смотрю, упал на коленки, плечи трясутся, косу отбросил. Я понял, что сдался парень. Подошёл, а он мне: «Прощай!». Я с матюками поднял его, коси, говорю, такую мать!.. Зажми себя в кулак, я помогу. Мол, сейчас дошибу своё и к тебе приду... В общем, докосили, идём в казарму, оба ревём... и смеёмся. Он говорит: «Алёшка! Знаешь, что ты сделал? Ты же мне жизнь спас!..» Так и шли, обнявшись, чтобы не упасть поодиночке, в слезах. И смех какой-то привязался...

Многие не выдерживали: соскочат с голодных коек – и в штаб! Там падают в ноги офицерам: «Ради бога! Пошлите на западный фронт! Пусть там накормят один раз – и в атаку, на смерть, только накормите!..» Никого не отправили, вернётся с опущенной головой, а то и с синяком... Можно ли об этом рассказывать? Не надо об этом говорить!..

 

Помолчали, отец вспомнил другие моменты и продолжил:

 

– Конечно, постепенно порядок настраивался, но всё равно: хлеб есть – так курева никакого! Или наоборот... Сэкономим полбулки и идём с Иваном к поезду на КВЖД, больше десяти километров, с вечера: поменять на курево. Нарушение, конечно: из части уходим. А что делать было?.. Однова́ живём... А потом эту пачку «Беломора» по дороге обратно всю выкурим. Ночь, тайга, остановимся да курим... А другой раз – курево на хлеб меняем, тоже у поезда, близкое место!..

 

Спросил отца, где они столкнулись с японцами и было ли страшно когда-нибудь. Отец ответил, сначала про страх:

– А чего было бояться-то? Два раза не умирать, одного не миновать... Говорят, бог не выдаст, свинья не съест... Один раз было страшно – от неизвестности. На границе с одной стороны наши укрепления, с другой – японские, а между укреплениями прогалызины, ничья, можно сказать. И вот мне задание: до соседней части провод протянуть, много километров. Катушка тяжёлая, поехал на лошади, катушка с телеги разматывается. На середине пути – бах, колесо развалилось, совсем. А ехал-то к ночи, чтобы скрытно. Подключился, позвонил. Велели ждать на месте, мол, колесо принесут. Вот и страшно было: кто вперёд объявится? Наш с колесом или японцы? Лошадь распряг, траву щиплет. Смотрю в темноту, а больше на лошадь: она лучше слышит, сразу насторожится, уши прижмёт. Винтовка на коленях... Вдруг лошадь губами тихо зашлёпала. Принёс парень колесо, я поехал дальше, он обратно по проводу. А на другую ночь и я обратно. Вот так... Страшно – когда дурака ловишь! Вот это страшно. Яша в деревне у реки жил, потом с ума сошёл. Нас с Костей заставили ловить, чтоб на машину да в больницу. А Яша за реку убежал и мечется там. Дурак, убежать дальше не догадается. Костя с одной стороны, я с другой, руки в стороны, ловим. Яша шары выпучил, страшно смотреть-то в них: пусто, никакого дна... Поймали, конечно. А на войне какой страх? Там кто кого!.. Не в новинку...

Потом перебросили под Хабаровск, не один год там были. Снабжение более-менее направилось. Думали, уж та голодовка прожита, да повторилось потом – ещё страшнее... Наступать нам было от озера Ханка, 1-й Дальневосточный фронт, Мерецков командующий. Нашему подразделению приказ пройти пешим маршем, скрытно гаубицы протащить по тайге на запад... Я после там в Харбине дослуживал. А под ногами то взгорок да камни, то низина вязкая, лес кругом. Дата, видно, была рассчитана, когда дойдём... А на второй день уже выяснилось, что обоз на развилке не туда повернул. Попробуй остановись да разберись! – Нельзя... Вскоре фляжки опустели, команда экономить и воду, и еду, а что экономить-то? Всё кончилось, как ни растягивали. На привале командир ходит с кружкой воды, ложку обмакивает и даёт облизать – и всё! А под ногами полные лужи, ключики попадаются, но всё отравлено японцами. Приказ – не смотреть на воду! Сколь силы надо было не смотреть. Слабые посылали всех подальше, падали в лужу и пили, пили. Подходил офицер и стрелял из пистолета в затылок, чтоб паники не было и в урок... Девять дней так шли, без еды и воды... И вот команда «К бою!». Начали палить из гаубиц, без останову, потом в атаку. Надо «ура» кричать, но что ты крикнешь пересохшим ртом? Бежим, бегут: «А-а-а...». Вот и всё «ура»... Добегаем до японских позиций: всё с землёй смешано, в руках убитых и кругом – котелки с рисом, парок идёт: в обед их застали. Смотрим, опешили. Кто-то стал хватать котелки и есть: ест и ест, и тут же падает, скрючивается в муках... Подоспели и другие подразделения, нас отделили в сторону, соорудили загородь из колючей проволоки, загнали туда. Три для подходили с рисовым отваром и через проволоку отпаивали, по полстакана на солдата, по списку и по часам... Не знаю, были бы из нас ходоки на десятый день или нет. А девять дней выдержали... Можно ли об этом говорить?

А в сорок шестом я домой пришёл. Сообщил, когда примерно приеду. Мама каждый день за деревню выходила, к поезду, смотрела в сторону станции. В один раз увидела, что я иду, и пала на землю. Я подбежал, бросил китайский фанерный чемодан, поднял её на руки и понёс домой. Ребятишки чьи-то чемодан за мной тащили. Мама очнулась: «Пришёл! – говорит. – Троих отправила – один вернулся...». А в первый покос дома я огород к девяти утра скосил один. Тятя молоко увозил на другую станцию, приехал, вышел в огород: «Парень, ты сдурел? Один эко место выкосил!..» – «Тятя! – отвечаю я. – сколько я травы этой в армии свалил!.. А тут родной огород...»

 

На этом отец закончил свой рассказ, и больше мы к теме не возвращались. У победы была цена, всем эта формула известна, а детали... Отец уже тяжело болел, знал об этом, потому, может, и рассказал о смертельных военных тягостях, «о деталях». Когда совсем обессилел, в один из моих приездов велел сесть с краю кровати. Я понял, что будут последние слова, выскочил на улицу, проревелся, покурил, вернулся к отцу. Он поднял перед собой ладони с раздвинутыми пальцами, шевелил губами, смотрел мне в глаза. Я присмотрелся: один мизинец был согнут, отец показывал «девять». Я услышал: «Сана, я только девять дней выдюжу, больше не смогу. Похоронишь в изголовье мамы...». С тем я вернулся в город, к семье, к работе. Утром позвонил младший брат, приехавший к родителям ночью. Отец умер у него на руках рано утром. А моя ладонь всё ещё физически помнила последнее пожатие руки отца, откуда такая сила взялась?.. Отец знал, что я продолжу и его жизнь, и вложил в пожатие все оставшиеся силы.

Одинокую сестру отца овдовевшая мать взяла к себе, «чтоб двум головёшкам не тлеть порознь». Родовое гнездо не опустело: я стал ездить в него, как на дачу. Приволок старый, ещё ламповый, телевизор. Однажды, закончив дневные дела, прилёг на старой русской печи, смотрю на экран. А на дворе начало девяностых, вакханалия жёлтой прессы и жёлтых фильмов о сталинском времени. На экране уже привычная картина: лагерь, нары, окрик начальника: «Так! Подъём! Встать, сволочи! Выходи на работу... Жрать вечером будете! Сколько этих? Пять? Наряд, выноси к сараю...». Тут я пригляделся: все в военной форме. Да это же о восточных дивизиях! Конечно, подумал я, сейчас начнут смаковать зверства или ещё что-то, «открытое» автором, плевав на преодолённые испытания, на силу духа молодых парней, служивших под лозунгом «Всё для фронта! Всё для победы!». Всё! Понимаете? Всё! Я спрыгнул с лежанки печи и выключил телик.

Потому что об этом не надо говорить!

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2025 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: