Вошь

Ветер вторгся в покои города, закутав каждое лицо в капюшон, из которого торчал лишь покрасневший нос. Он метелью прогонял туристов, приехавших в этот город поглазеть на оставшиеся карельские бараки и северный ампир, покушать жаркое с медвежатиной и закусить калиткой. И вторил ветру Иван, которого чаще называли Ванькой, прогоняя туристов своим небрежным видом и настойчивым требованием дать ему пару сигареток. Имея гордость, расправляющую его худосочные плечи и надувающую впалую грудь, он носился с несколькими монетами в кулаке, предлагая их как плату за сигареты, – чтобы не быть «совсем попрошайкой». Однако же если кто-то из приехавших соглашался взять такую плату, Ванька сильно досадовал и иной раз уточнял, что с трудом наскрёб эти монеты. Часто Ванька глядел на лица туристов и грезил об их жизни, но с ненавистью и непониманием, почему у них есть деньги, хотя «они ничего не делают, а только шикуют» и ещё «смотрят на него как на человека второго сорта».

Когда солнце отступило, погрузив город в зимнюю вечернюю тишь, когда машины прекратили рявкать, а метель выпроваживала последних людей с улицы, Ванька также поспешил обратно домой, закончив с собирательством сигарет. Жил он скромно – со своей старой матерью, в покосившемся бараке, что гнездился близ набережной, захваченной более комфортабельными домами. Часто Ванька глядел на свет в этих домах. Впрочем, никакой зависти он не питал, ведь ещё с детства привык, что унитаз из-за старых труб едва-едва смывает содержимое, а из крана течёт слабым напором ржавая вода, да и нередко из раковины всплывают всякие нечистоты из-за засора. Благам материальным он будто бы всю жизнь предпочитал блага духовные, – и предался яме единственно из-за своей тонко чувствующей души, требующей чего-то прекрасного, но без омрачающей борьбы.

Дом покосился и сгнил, наверное, из-за постоянных потопов, а Ванька и не знал, как устранить проблему, потому неизбежно привык.

Держа в карманах несколько банок крепкого пива, – которыми, впрочем, не мог насладиться вдоволь и уповал, что по пути с кем-нибудь встретится, – он суетливо шагал по снегу и несколько даже тосковал в душе своей: «Она, наверное, хотела бы цветы. А заслужила ли? Нет, не заслужила она цветы, не девка же она, чтобы цветы заслужить. Она постоянно отправляет меня на работу. А что, на какую работу? У меня нет образования и здоровья, чтобы работать. Пусть работают вот эти все, а я не могу и не создан для такого. Наверное, создан я для того, чтобы землю пахать да охотиться... Но нынче этим не прокормить, а на это даже деньги нужны, так чего от меня требовать, если не могу втиснуться в мир современный? Пропащий, но достойный я человек, просто нет ничего. А она не понимает. Всё требует и требует, оттого не даёт, будто принцесса и целка. А сама-то... Счастья не хочет, а всё суеты хочет».

Подступая к своему дому, Ванька встретил двух мужчин возле подъезда. Один из них курил, а другой едва высунулся из двери, наблюдая за происходящим. Когда Ванька подошёл ближе, тот, что высунулся, – его звали Сергей, а второго Виталий, – потребовал у Ваньки сигаретку. Но тот отказался, сказав, что сигарет у него нет, и получил в ответ: «Ну и чёрт с тобой. У этого тоже последняя осталась». Курящий же Виталий спросил Ваньку своим прокуренным, нечленораздельным басом:

– Есть выпить чего-нибудь?

– Есть. Но пиво только. А у вас что есть?

– Настойка осталась тогдашняя.

– Там «люкс», я такую гадость пить не хочу.

– Нет, это другая, это без «люкса». Это на водке.

Втроём нырнули в тёмный, захламлённый подъезд и поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж. Пройдя по такому же скрипучему коридору, подошли к двери, – к грязной, усеянной следами ботинок двери и держащейся лишь на добром слове. В квартире на полу было много пустых бутылок, а на столе – сигаретный пепел, смятые пачки, старые газеты, усеянные рыбными костями

Виталий смахнул со стола мусор, водрузил на него полбутылки настойки и три стакана. Ванька достал пиво, и втроём они уселись за стол. Выпив пиво, принялись за настойку. Никакого веселья не было, а только тёмные взгляды исподлобья и грустные думы в больной голове.

Сергей вдруг заговорил, глядя злым взглядом, не сообщавшимся с речью:

– Вот помню, по грибы ходили, вон туда, – он вяло указал пальцем в сторону, – в нескольких километрах... Заходишь, значит, в лес, смотришь... Там всё ягель один, совсем пусто, думаешь. А потом глядишь, а в ягеле-то шапки коричневые. Лес у нас красивый и хороший. Глядишь на шапку одну, вторую, а их там сотня целая... Так и ходишь с корзинкой да собираешь белые грибы, а они всё не кончаются. Это-то было тогда, когда жена ещё была. С тёщей всё ходили. Машина тогда была ещё. Сейчас туда грибников привозят. Запускают их, а они всё махом забирают-то. Им за килограмм рублей сто платят. А в магазине те же грибы, вот эти-то, продают нынче сто грамм за пятьсот рублей...

– Грибов наелся? – пробасил Виталий. – Знаток-то, а! С тёщей он... Пей давай.

Ванька, осушив стакан настойки и поморщившись, погрузился в себя и молвил:

– Лес это хорошо... Раньше хорошо всё было, особенно-то лес хорош был. Этих вот новостроек не было, уже здесь лес был. Люди проще и добрее были, потому что чувствовать умели. И работа была нормальная, а не как сейчас. Что сделал, то и заплатили. Нынче хоть задницу порви, а заплатят-то «банком приколов». Только этим платят нормально... Как их там? Всё говорят, в центре-то... Ну, компьютерщикам этим. Так что под это всё сейчас надо подстраиваться. Иначе ты третий мир. А они сами, эти компьютерщики-то, жизнь портят, потому что усложняют всё.

Виталий промолвил Ваньке:

– Потому бухаешь, а ничего не делаешь?

– Потому бухаю. Чего пристал-то? – Ванька достал сигарету и зажигалку, бесцеремонно закурил.

Сергей зло уставился на него, обиженный подобным жестом, и процедил сквозь зубы:

– Тебе в лес охота, потому что олень. В натуре олень ведь, – прибавил он, глянув на Виталия.

– Чего быкуешь? – зло промолвил Ванька.

– А то, что ты и вправду олень. Спрашивал я ведь про сигареты, а ты сказал, что нет сигарет. А ты олень ведь, и оленья судьба у тебя. Сидишь бухаешь, а она там о! – и ударил ладонью по кулаку. – Говорить только не хотелось тебе.

– Врёте или что? – забегали пьяные глаза Ваньки по их лицам.

– Да она пару дней уже как с другим, а до этого шашни водила и без того, – спокойно говорил Виталий, – ты же бухал, вот ушла. Удивлён, что ли? Сам виноват, чего поделать. Пей давай.

– Сколько время-то? Она на работе ещё, в магазине же...

Ванька был ошарашен. Эти дни он пребывал в тумане и ни о чём не ведал, а только сейчас будто бы всё прояснилось, и он стал вспоминать недавно произошедшую ссору, – ссору, развернувшуюся, когда он был пьяным, потому-то престранным образом ничего не помнил про неё. С «той», которую звали Люда, он и без того был в постоянных распрях, но никак не допускал, что она может к кому-то уйти. Ванька встал, залпом выпил ещё настойки и удалился от них, – он направлялся в магазин, где работала Люда.

Пробравшись через метель, он пришёл в магазин. Кассирша Люда была низкорослой и худой женщиной со впалыми щеками. Некоторые зубы у неё отсутствовали, подбородок будто бы тоже, посему, несмотря на худобу, у неё был двойной подбородок. Ванька её любил, потому что она была податливой, но в последнее время сильно его мучила тем, чем мучает любая женщина своего ухажёра, достаточно привязавшись к нему и сбросив все оковы, мешающие выказывать свои мысли. Он её любил, потому что надо было кого-нибудь любить.

– Чего пришёл? Я уже ухожу. Будешь буянить, я ментов вызову.

– Всё правда, что ли? Ты чего? К другому, что ли? И мне ничего не сказала? Не пойму...

– Я на работе. Зачем ты пришёл?

Она глядела на него надменно и со злобой.

– Ты, – продолжала она, – жить мешаешь, в яму тянешь. Я тебе сколько раз говорила, что я хочу теперь нормальной жизни? Без алкахи и прочего мусора... А ты даже работать не можешь. Вот и ушла. Он работает хотя бы.

– Ты чего вообще?

Ванька был пьян, шатался и не мог внятно разговаривать.

– Ты чего? – продолжал он говорить, – совсем, что ли? Шлюха, что ли? Ты когда успела-то?

– Когда блевотой ты задыхался, тогда и успела.

– Нормально же было всё, зачем ты это всё? – грозно и громко басил он. – Ты зачем под другого ложишься?

– Я не ложусь под другого, а жизни хорошей ищу. Он, повторяюсь, работает. Он и цветы дарил. Если будешь дальше так, я сейчас же ментов вызову!

Ванька совсем одичал и не понимал, что происходит, – ему было и страшно и обидно. Он весь вспотел и удалился обратно в стужу, смотря широко раскрытыми глазами на всю округу. Долго он стоял и смолил сигареты возле магазина, пока тот не закрылся и он не увидел, как Люда выходит, а потом встречается с каким-то мужчиной. Ванька хотел было подбежать к ним, но у него подкашивались ноги: он не чувствовал себя мужчиной, а чувствовал загнанным в капкан зверем, убитым и проигравшим волком; всё его естество, каждая его конечность содрогались от стыда и непонимания. Он всё думал: «В натуре я олень, раз она берёт так свободно и уходит!».

Ванька пошёл обратно домой, встретил снова Виталия и Сергея. Они промолвили ему:

– Ты чего, к ней, что ли, шёл? Во дела! Иди сюда, пить будем.

Но Ванька их проигнорировал, пошёл в другой подъезд, поднялся и вошёл домой. Квартира у него была примерно такой же, как и у этих мужчин, но его старая мать нередко убиралась – по мере того, какой можно навести порядок с больными ногами и руками. Мать сидела в кресле и смотрела телевизор. Когда Ванька вошёл домой, не разувшись, она невнятным голосом сказала ему, чтобы он поправил «провод», – была плохая связь в телевизоре, и рябь пеленой затянула новости.

Ванька ничего не сделал из того, что попросила его мать, а присел возле шкафа и долго о чём-то думал, пьяный. Он чувствовал себя в лесу – одиноким, нагим и бессильным. Он представлял, как Люда занимается сексом с тем человеком. Представлял он и себя вошью, которая всем всё портит и не сумела получить своё счастье в этом мире. Он видел в окне огни, которыми зажглась новостройка, и фантазировал, как был бы он «крут и хорош», если бы жил там. Из-за того, что он допустил, что они ушли, он чувствовал себя совсем худо. И медленно, но верно дурные мысли начинали обуревать его голову. Он всё думал, что это несправедливо по отношению к нему, потому что он не так плох, как всё бытие про него думает, и ему хотелось справедливости. Ванька встал, подошёл к шкафу и достал оттуда старое ружьё, оставшееся от умершего отца. Ванька слишком непреодолимо боялся того, что же может сейчас случиться в квартире Люды, – там будет предательство и унижение, разворачивающиеся здесь-и-сейчас. Мать увидела, что делает Ванька, и промолвила:

– Чой-то делаешь? Зачем достаёшь-то?

Ванька ничего ей не сказал, а она, старая, уставшая и оглупевшая, замолкла, да и забыла даже про собственную просьбу, чтобы Ванька починил телевизор.

Ванька достал и коробку с патронами. Та была сырой и покрыта какой-то гадостью. Он достал патроны и зарядил ружьё, а коробку отбросил. Ванька чувствовал себя убитым не только нравственно и духовно, но и телесно. Всё его тело размякло, обратившись в сырую грязь, и любые движения давались ему с большим трудом. И это телесное недомогание сообщало его разуму такой дискомфорт, такую злобу, что иначе он не мог, кроме как постараться засунуть ружьё в штанину, прикрыв подолом куртки. Ванька всё думал, когда выходил из барака: «Вот она как, вот они все как! Работает он, деньги зарабатывает! Что он, компьютерщик крутой на иномарке какой-нибудь? Верно, такие нынче нужны люди, а не такие, как я... Нет, нельзя так, нельзя меня в грязь топтать просто так! Пусть не работаю, пусть вошь, но нельзя со мной так поступать. Я хоть и не компьютерщик, но со мной нельзя так».

Люда жила в таком же бараке, в каком жил и Ванька, но через квартал. Ванька нелепо поковылял по пустынной улице в сторону её дома, совершенно не зная, чем всё окончится. Разумом он был грязен и ничего не ведал, но его душила большая боль.

По дороге Ваньку стошнило. И ему стало несколько даже легче. Все его мысли занимала лишь обида, что его так бесцеремонно бросают, – ах, если бы не эти деньги, не эти условности жизни! Он, подобно подростку, страдал из-за миропорядка, который не хочет принять. Пока он шёл, он боялся и того, что же может сейчас там произойти, – может произойти величайшее преступление, унижающее его. Он боялся, что его властительница дум изменяет. Эта мысль была той силой, что двигала его уставшее и больное тело превозмочь себя.

Подступившись к её бараку, – подъезды часто были здесь открыты и даже зимой, – он с минуту простоял, глядя на свет в её окне. Жили в этом бараке всё только старики, никакой молодёжи здесь не было, кроме Люды, которой квартира досталась тоже от родителей.

Ванька вошёл в подъезд и встал возле двери Люды. Он закрыл входную дверь подъезда и в темноте стал доставать ружьё из штанов. Кое-как совладав с ружьём в узком пространстве, он приподнял ствол на уровень груди и был готов выстрелить в того, кто откроет дверь. Человеком он был глупым и горделивым, но все те страсти, что одолевали его, он осознавал, даже стыдился их, но справиться с ними в одиночку никак не мог, а обжигал своим пламенем кого-то другого. Так и сейчас – больной и оскорблённый Ванька не мог не распалиться на это злодеяние, ему было крайне тягостно. Он прислушался к звукам, доносящимся из квартиры, и понял: ещё нет никакого оскорбления, то есть они ещё не предались сладострастию, и он, чувствуя, что вот-вот опоздает, быстро постучался.

По ту сторону двери вопрошал грубый голос. Ванька снова постучался. Когда отворилась дверь, там возникло лицо его врага, – и Ванька, испугавшись его, тотчас нажал на спусковой крючок, заполнив и квартиру, и лестничный пролёт дымом. Голова этого человека обратилась в нечто, похожее на то, что скрывают нижним бельём, – куски черепа и плоти расцвели, как лепестки, а посередине исходило кровью то, что было некогда лицом. Ванька решительно перешагнул через труп и направился в глубь квартиры. Там его ожидала в одном лишь халате Люда. Она не кричала, не плакала, но взирала на него широко раскрытыми глазами. Ваньке не понравилось, что халат у неё был нараспашку и она сверкала своим телом. Выстрелил он ей в голову, и она упала, как оглушённая корова на скотобойне, – резко и без особой драмы.

Ванька испугался, что кто-то может прийти, и закрыл входную дверь, а потом, уставший, плюхнулся на диван, отложив ружьё, и поник, держась за больную голову.

Спустя несколько минут внезапно донёсся голос, – тот голос, который он уже слышал: это был голос её мужчины. Ванька ощетинился и взглянул на лежащее тело. Оно говорило ему:

– Вот, убил... Но ты не мужик, ты вошь. Ты даже пива бы ей не купил. Ты побираешься в центре, шугая туристов. Они работают и отдыхают, а ты остатки за ними доедаешь. Ванька-Ванька! Вот твоя судьба – навредить и сдохнуть, как вошь, потому что не мужик. Ты ноешь про компьютерщиков, считаешь себя достойнее, но у тебя ничего в жизни не получилось. Я её трахал, потому что работаю и в этом мире что-то стою.

Ванька встал, взял ружьё и вновь выстрелил в лицо. Но тело всё ещё говорило и оскорбляло Ваньку. Он услышал, как сзади заговорила и залитая кровью Люда, хрипящим и горестным голосом:

– Лучше бы ты по-тихому повесился... Почему ты не повесился? Если ты любил, ты должен был повеситься, то есть признать, что кто-то даст мне счастье, в отличие от тебя. Я хотела лучшей жизни, а ты живёшь одним днём. И ты говорил, что любишь. Нет, ты не мужчина, Ванька, а вошь. И от вшивости своей сам бухаешь. Ты сгниёшь теперь в тюрьме, но правда никуда не денется – ты навеки вошь, только вошь, которая навредила, когда ей сказали, что она мешает. Ты не работал, а жил на пенсию матери, потому что считал себя лучше всех.

Ванька подошёл с ружьём и постарался парировать все эти слова:

– Я не работал, потому что у тебя дыра расшатанная. Для чего мне работать? Ты думала, что самая лучшая на свете, чтобы я старался ради тебя? Да нет на свете человека, чтобы я старался для него, вот и всё дело, почему не работал, а только бухал. Лучше меня, что ли, все вы? Стремитесь куда-то, а жить спокойно не можете, только сами вредите. – Договорив, Ванька выстрелил и ей в лицо, но она после этого не замолкла, а говорила дальше.

Ванька возвратился на диван, снова поник и стал выслушивать их слова.

– Я, – молвила Люда, – пусть и сама пропащая, но всё равно хочу счастья. А ты его не хотел, и сил у тебя нет, потому что ты алкаш никудышный. Почему ты не повесился, почему же ты не повесился, если тебе лучше было бы повеситься? Волевой эдакий! Сам же пил, понимал, что людям никаким не нужен, даже в нашем таком алкогольном масштабе.

Ванька подошёл и плюнул в то, что осталось от лица Люды, и вернулся на диван.

– Ты потерял меня, потому что лежал в блевотине своей, – говорила она, – и любой потеряет, лёжа в блевотине своей. Ты думаешь, что был особенным? Думаешь, что тебя насквозь-то не видно? Ещё как видно, сам лучше всех себя насквозь видишь. Почему же не повесился, когда надо было повеситься?

– А ты чего не повесилась-то? И этот чего не повесился? Почему это я должен вешаться?

– Потому что ты вошь и вредитель, вот почему.

– Не хочу вешаться. Хочу жить и наслаждаться жизнью, – ответил Ванька. – Мне-то нельзя, что ли? А пил я понятно почему – потому что не устраивает ничего. Ты-то принцессой, что ли, была, чтобы ради тебя звёзды пытаться украсть? Но доводила сама вечными своими обвинениями, да ещё предала в конце.

– Вот бы и повесился, раз тебя не устраивает ничего. Нам-то зачем вредить, нас-то зачем убил?

– Потому что ты шлюха, вот и убил. Меня, значит, можно кинуть и предать, если не втискиваюсь и не угождаю, а вас, значит-то, нельзя? Можно. И пусть посадят, пусть сгнию. Мне-то что, схавать это? Вот и сделал то, что любой бы сделал. А вешаться не хочу. Потому что я тоже человек. И пусть не мужчина, пусть ничего не добился. Вы-то кто такие? Лучше меня, что ли? Почему лучше-то? Я считаю, что не лучше меня, как вы все думаете. Я точно знаю, что в других бы условиях, не в ваших условиях, я был бы крутым и хорошим, а вы установили такие условия, что мне нельзя быть крутым и хорошим. Вот вся ситуация, Людка. Ты меня пилила и согрешила. Я не согрешил, а сделал то, что и ты сделала, в ответ сделал, так сказать. Что вы теперь лежите и осуждаете-то меня? У меня голова болит и нога. Ещё от сигарет и мокроты в горле дерьмо. А ты дырка рваная, а не принцесса, – сказал он, снова плюнув на труп, – и вот твоя судьба.

Ваньке было очень жарко, и он решил уйти. Выйдя на улицу, он закурил сигарету и направился обратно домой. Дома его ждала мать, всё ещё смотрящая новости, – сквозь рябь и дефекты звуков Ванька слышал, как там говорилось про высокие заработные платы для «современных людей, работающих с современными технологиями»; ему стало противно от этих слов, и он, пьяный, лёг спать.