HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Андрей Усков

Чистые воды

Обсудить

Рассказ

 

Купить в журнале за август 2017 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за август 2017 года

 

На чтение потребуется 35 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Опубликовано редактором: Елена Астахова, 25.08.2017
Иллюстрация. Название: «Чистые воды». Автор: Андрей Усков. Источник: http://www.newlit.ru

 

«Поэзия – в сердце человека, и именно поэтому человек способен постигать сокровища, скрытые в природе»

 

Ле Корбюзье

 

 

 

Иллюстрация. Название: «Чистые воды». Автор: Андрей Усков. Источник: http://www.newlit.ruПейзаж выходил неплохой, в нём было много воздуха и много новой игры света и тени, все те проблески ожиданий и надежд, которые томили прежде только своим предчувствием, все эти проблески вдруг оживали, цвели на холсте и выплывали неожиданным росчерком неуёмной души. Художник Петров был доволен. Прищурив левый глаз, он ещё раз расфокусировал взгляд, будто отдаляя себя от увиденного. В который раз он подтвердил для себя, что невозможно писать воду без неба, небо без облаков, облака без теней, ползущих по земле; невозможно писать горы без снега, ещё не выпавшего или уже растаявшего, невозможно писать высь без её речистого снисходительного журчания. Ещё бы чуть-чуть, и живописец Петров стал бы поэтом, но он вовремя остановился и остался самим собой.

Горы и вправду ползут супротив теней облаков, а велеречивая вода в ручье, на самом деле, отражает небо, последнее в свою очередь несёт облака, которые нет-нет, да орошают своим севом тёплого июльского дождя сладкозвучные земли. Всё дышит, испаряется, журчит, стрекочет и плачет от своей неразборчивости и непостоянства к чему-то великому и грандиозному. Всё просит любви истинной, без остатка. Может быть, именно от этого золотятся высохшие травы, кричит в небе коршун своё пронзительное «Кее-лилилилик», холмы, предгорья и взгорья облекаются в лоскутные одеяла, а память, наподобие старого зеркала, вылезает солями неизвестного происхождения под натиском времени.

Петров снял с этюдника свой молчаливый крик души, животрепещущее масло поблёскивало своей смачностью. Любопытная зеленобрюхая муха с лёту, не разобрав иллюзии и реальности, угодила в него и увязла там. Бесприютная сама по себе душа Петрова вымолвила вслух: «Так тебе, блин, и надо. Нечего нос совать туда, в чём ты не смыслишь!»

В известных только Петрову кругах жизни он слывёт спивающимся человеком. Люди, знающие его, говорят: «Петров спивается!» – «Ну, а что, что ж вы хотели?» – «Да я-то ничего не хочу. Человек пропадает. Вот факт налицо. Жалко человека по умолчанию. И ведь вроде не бесталанный!» – «По умолчанию. Хм… м…н…не знаете, что сказать, так и молчите… м… н… пусть, спивается. Вам-то какое дело?» – «Так ведь, говорю же, жалко ведь, человек может явить миру нечто совершенное, а он спивается» – «Человек спивается от своей духовной низменности, от своего бесовства и лукавства. Только и всего!» – «Думаете?!» – «Больше того, уверен: на все сто!» – «Не знаю, не знаю, а что же тогда уразуметь под иероглифом «человечность»?

Горы, леса и небо с его облаками тем временем уже утомили художника, всё, что они дали ему в это утро, помимо сочного этюда, так это и очередную головную боль. Черепная коробка разрывается от кровяного давления мозга. Петров, отдуваясь от мух, постукивая этюдником о бёдра, спускается вниз, в свой номер гостиницы, и самая центральная его мысль бьёт незамысловатым ключом: «Только никакого спиртного – сегодня. Завтра будет ещё один день. И то, что не удалось ныне – возможно, придёт завтра. Таблеточка пенталгина – и всё как рукой снимет». Петров укрепляет себя подобными убеждениями, но предчувствия его всё же томят, он чувствует: «Что-то случится. Сегодня может случиться что-то не то, что-то незапланированное. Так не бывает, чтобы всё было ровно и гладко. Нет, обязательно что-нибудь да вылезет. Неконтролируемое».

 

Дорога в петровскую обитель уже петляла между деревянными домами, выстроенными так давно, что иные уже побурели от времени, когда незадачливый живописец начал наконец-то выходить из нарисованного собою пейзажа. Огороды, заборы, углярки, сараи, разлёгшиеся тут на века, теперь уже мало впечатляли Петрова. Художник чувствовал себя выловленной, высушенной и выставленной на продажу рыбой, так много души потребовал от него свеженаписанный холстик. Ему не терпелось добрести до гостиницы, упасть в свою кровать и выключить сомняже гнетущую голову хоть на пару часов. Но вот показалась река, вот колченого отбарабанил деревянный мостик через безымянную речку. «Как же она называется? – вспоминал Петров. – Онгудайка, Урсул, Шашикман, выбери правильный ответ, один из трёх, и если Урсул, то почему Урсул? О, Господи, – взмолился Петров внутри себя, – да будет ли этому сегодня конец или нет?!»

Гостиница с громким названием «ГОСТИНИЦА» всё же на время укрыла художника от палящего июльского зноя и дробящего хода мыслей. Он спал крепко, но метко: ненужные образы стирались и уступали место новым, необходимые образы подчёркивались и развивались. Петровская голова отдыхала только лишь наполовину, она ничего не видела, ничего не слышала, но внутри неё продолжала идти неумолчная работа по осознанию жизни. Шёпот дождя за окном время от времени способствовал велеречивости плывущих мимо иллюзий. Так он проспал бы закат, провалился бы в полночь и где-нибудь на рассвете уткнулся бы в сизую брешь зари. Однако этому помешали вполне реальные вечерние лица. В номер вошли люди и вынесли душу Петрова из сладких объятий Морфея. Пришлось просыпаться, пришлось корчить из себя законопослушного гражданина общества: «Но вы же тут не один, ёлки-палки, проживаете?!» – «А в чём дело?» – «Ну разве можно так портить воздух?» – «А чем, простите, я его вам испортил?» – «Ну так краской воняет до невозможности!» Тут уже и сам Петров оценил постыдность своего поступка. Номер-то был всё-таки о четырёх койках.

Пришлось суетиться, на манер Чичикова, пришлось находить место искусству, так, чтобы оно не воняло людям, пришлось лезть на чердак небольшенькой баньки и там размещать свои дикие пейзажные фантазии цвета. А вот, кстати, и неплохой вид на эту частную гостиницу: свежесрубленный трёхэтажный дом о шести номерах возвышается среди прочих строений Онгудая, новомодная красная металлочерепица подчёркивает состоятельность хозяина заведения. Село Онгудай находится в самом центре республики Горный Алтай. Это село – административный и районный центр. Оно уютно расположилось в долине реки Урсул. В это живописное место Петров сбежал от своего пагубного пристрастия. Здесь он планирует пожить две недельки, по крайней мере, денег только на это и хватит, и вернуться в свой родной город – другим человеком. Но до «другого человека» пока ещё далеко.

 

Вернувшись в номер, Петров застал там нового постояльца. Он протянул руку и представился: «Прохор!»

– Саша! – ответил незнакомец. – Ёжкин кот! Проша, как же ты постарел!

Петров всмотрелся внимательней в соседа по номеру и вдруг тоже узнал в нём своего одноклассника Сашу Сидорова.

– Санька!

– Прошка! – Бывшие одноклассники крепко обнялись и стали с интересом друг друга рассматривать: «Саня!» – «Проша!» – «Саня» – «Проша» – «Санилин» – «Пронилин».

– Слушай, ну это надо, отметить же, – сорвался с петель Петров.

– Ну, если надо, так давай отметим же, – не противился Сидоров. – Но, расскажи для начала, как ты живёшь?

– Ничё не знаю. Сначала пища, а потом мораль.

– А ты всё такой же.

– Какой же?

– Всё умничаешь. Какими-то афоризмами говоришь.

– Ой, ну всё, хорош, это не я умничаю, это Брехт умничает, я лишь его цитирую. Ну, так чо, идём в магазин?

– А зачем?

– Как зачем? Ну надо ж чего-нибудь взять для проформы, там закуски какой-нибудь, пойла.

– Прош, не суетись, у меня этой снеди и самогона вон полная сумка стоит. Ехал в Онгудай на рынок, да моя торгашка, как назло, прибралась. Царствие ей небесное. Так что сам бог нам тут повелел с этой сумкой расправиться, чисто по-босячьи. Давай-ка, посмотрим, что нам тут Аллах послал. – Тут Сидоров вытащил из-за своей кровати сумку, вжикнул замком и начал вытаскивать яства. Первой на журнальный столик перед бывшими одноклассниками предстала литровая банка самогона.

– Сам гнал, сам гоню, и сам буду гнать, – засвидетельствовал Сидоров, – на чистой пшенице, никаких тебе тут наутро уксусных альдегидов не будет. Встанешь как ангел, верней, как огурчик. Проверено временем и организмом.

– Ух-ты! Так ты, никак, фермер? – восхищался Петров.

– Вот тебе и ух-ты. Не то чтобы – фермер. Лесничий – я. Егерь. – Следующим номером на стол вылезла рыба невероятных размеров.

– Муксун, – свидетельствовал Сидоров, – холодным копчением вяленый. – Глаза Петрова молниеносно нашли два стакана, и он вымолвил: «Всё, хорош бушлатиться, давай наливай!»

Друзья выпили, не морщась, и Сидоров начал резать рыбу.

– Ну ты, это, давай тогда пока рассказывай потихоньку, как сам-то?.. – настаивал рыбовладелец.

– Ишь, какой хитрый, сам рассказывай, – артачился Петров, поедая глазами рыбу.

– Я первый сказал.

– А я второй ответил.

– Мудро, ничо не скажешь. Ну по запаху и этюднику я понял, что ты – художник.

– Так точно, ваши сиятельства! Рисуем-с, что бог пошлёт-с, тем и живём-с.

– Вон оно чо. Не, Прош, давай без обид, ты всегда был мудрым, как бог Саваоф.

– Не понял, чё за намёки?

– Да успокойся ты, Чёзанамёки, я ж говорю, давай без обид. Мы ж с тобой знаем друг друга с отрочества. Хрен ли нам с тобой тут делить и выяснять, чёзанамёчничать?

– А, ну, это другое дело. Между первой и второй перерывчик – небольшой. Слушай, какая она у тебя несподручная, эта банка, давай в графин её перельём.

– Давай… ваши сиятельства, выдумает же-с. Я смотрю, ты, как был выдумщик-с, так им и остался.

– А то, ты давай не тяни кота за хвост, рассказывай, откуда это у парня из Кузни[1] такие широкие и дивные обстоятельства.

– Погоди, только лифчик поправлю, а то жмёт, сука!

– Не понял?!

– Шутка такая. Ты чё, блин, насел, как краевое начальство: откуда, зачем, почему? Глеба Жеглова забыл? Ты сначала расположи человека. Сделай так, чтобы ему было вольготно в себе, а уж потом прислушивайся, чё да как, чё за жили-были.

– Ох, ну прости, прости. Ну чё, будем?!

– Будем!

Они снова выпили.

– Ну, и чё ты там про сук говорил?

– Не помню. Сук много, а я один. По жизни – один. У тебя не бывает такого чувства?

– Милейшее ты моё сиятельство-с! Дай, я тебя расцелую?!

– Прош, ты завязывай с этими голубыми делами. Обнимались вроде уже.

– Нет, Сань, ты меня не понял. Я к тому, что как ты в точку опять попал. Какой у тебя взгляд снайперский.

– Да скажешь тоже. Подшофе, какой это снайпер? Тут одного взгляда мало, тут самообладание нужно.

– Я ж не о прицеле говорю, а о взгляде.

– Не знаю, не знаю, для меня взгляд и есть – прицел. Видишь чётко – всё, добыча твоя, а не видишь ничё – значит, сам – жертва.

– У-тю-тю, какие мы сурьёзные.

– Да уж какие есть. Чё ты тормозишь, давай, наливай, коли взялся.

 

Они налили и снова выпили. Даль, распростёртая за окном, начинала вновь шевелиться красками.

– Как много в жизни живого и живописного, – отрезал Петров.

– Ах-га, а ещё загадочного и симво-личного, – добавил Сидоров.

– Не умничай.

– Сам – дурак.

– От дурака слышу.

– Кровавые мальчики по ночам мучить не будут?

– Будут, да куда от них денешься. У меня, ты знаешь, сны в последнее время бывают такие, то тёщу своими руками задушу, то жену бывшую поколочу. Какая-то хрень по ночам в сонную голову лезет.

– Ну это у тебя ещё человеческие сны. Самые необходимые. Не беспокойся. Ты как был ангелом между людьми, так, похоже, и живёшь им.

– А чё таково-то?

– Да ничё.

– Нет, ты объясни?..

– Да я в Афгане долг родине отдавал. У меня прежде сны были – хоть не ложись спать вовсе. Серьёзно. От снов крыша съезжала.

– Ничё себе, так ты воевал?

– Было дело.

– Слушай, ну расскажи чего-нибудь.

– А тебе для чего это?

– Ну так, интересно.

– Ну, тогда наливай.

Они снова налили и снова выпили. Даль, сгущённая синими высями, заморгала свежими звёздами.

– Ну?

– Баранки гну.

– В смысле?

– Без смысла… ты когда-нибудь фарш крутил? Тоже самое – война. То ничё, ничё, то – сплошной фарш из близких тебе людей. Силы куда-то уходят от этого. Не знаю. Просто не всегда могу говорить об этом спокойно. Просто знаю себя. Подступит ком к горлу, и начну здесь сыреть.

– Ну, иногда чувствам нужен выхлоп.

– Нет, нынче я такой хернёй не занимаюсь. Выхлоп – выхлопом, а слёзы слабят мужика, превращают его в тряпку. Если кто-нибудь в этих краях узнает, что я – размазня, налетят сворой псов и загрызут заживо. Так что даже не пытайся ничего из меня выудить. Война – это стрёмная тема. Кто-то пишет о ней, кто-то молчит, но лучше о ней молчать. Потому что так лучше. Не надо из себя ничего выковыривать, не надо корчить бывалого самоубийцу. Есть жизнь – живи, нет – лежи смирно в землице.

– Не понимаю я тебя.

– А тебя никто и не просит. Брызнул бы лучше ещё.

– Я-то брызну, но неужели тебе не хочется облегчить душу?

– Тоже, пастырь нашёлся. Давай, будем. За четырёх лосей!

– Будем!

Они выпили, и Петров успокоился, а Сидоров и так был спокоен.

– Можно, я закурю? – спросил Петров.

– Кури, – ответил Сидоров, – курение прибавляет страдание.

– Да ну тебя, – стоял на своём курильщик. Теперь он рассматривал у окна звёзды: «Шикарное небо у вас тут на Алтае!»

– Небо везде – шикарное, просто не надо его засирать.

– В смысле? – За окном вместо ответа зашептал дождик. Сидоров ничего не ответил, он прилёг на свою кровать и прикрыл глаза. Петров докурил сигарету и тоже прилёг.

 

Ночью он отчего-то проснулся. «Сань, ты спишь?» – спросил он у Сидорова.

– Нет.

– А чево?

– Не спится.

– Ну так, может таво.

– Чево таво?

– Может, всё же расскажешь о себе немного. А то так нечестно. Я – тебе о себе всё выложил. Художник, туда-сюда, творческая командировка. А ты, как девочка, чё-то ломаешься.

Сидоров начал с того, что он – не Брехт, и брехтеть здесь не собирается, а уж ломаться подавно. Я слышал, говорил он, как шипят пули в человеческом мясе, видел, как от пацанов иногда оставались обгоревшие мумии, видел, что духи – те же цыгане: любят богатые жилетки и модные кроссовки. Догадывался, что солнечная пыль одного из многих духанов – то же небо Болконского, когда благодаришь что-то великое, этим великим проникнувшись. Попробуй, говорил он, тут с ума не сойти, ещё вчера уплетавши мамины пирожки с ливером, а сегодня этот ливер увидевши под гусеницами танка?.. Война – это зловонная мерзость, которую хочется позабыть.

– Причём срочно. Но она липкая, понимаешь? Что запах гари, что липкость крови. Всё это липнет, липнет на тебя, как на ежа. Наркотов у нас презирали, ну тех, кто баловался героином. Хотя чарс курили почти все. Я поначалу отмечал для себя, что отвлекаешься, делаешься как-то разговорчивей, будто вылезаешь из этой жестокой реальности. Потом я отметил, что и воюется как-то легче. А был у нас один распи.дяй, звали Гаранькой. Фамилия такая. Удивительно гремучая смесь хохла и алтайки. Весь поджарый такой. Пули его не брали. На теле живого места нет, всё в шрамах, рубцах, а жизненно важные органы – целы. Так вот он чарс курил только тогда, когда герыча не было. Не признавал соломы, и всё тут, опиаты ему подавай! Так под грифом совершенно секретно он и меня познакомил с этой заразой. Не знаю, что тут сказать, с чем сравнить? Ну представь, тебя танком переехали, а ты встал и пошёл. И лёгкость такая – необыкновенная. Это если пьяному, говорят, море по колено, то вмазанному оно – по щиколотку. Горы можно свернуть. Замполит у нас был, тоже хохол. Он как-то не трогал Гараню. Я вначале не дорубал: весь такой – правильный, а на эту херню будто рукой махнул. А потом мне пацаны рассказали историю. Мол, замполит уже телегу на Гараню грозился писать, а потом в один день, хлоп, и папка с личными делами своих подчинённых куда-то пропала. Три дня он ходил зелёный. Потом Гараня зашёл к нему, о чём-то они там пошептались, и с тех пор делали вид, что друг друга не знают. Так мы, примерно, и воевали. Год и три месяца пролетели, будто один день. Если бы не сны, давно бы уже всё позабыл. Снится тут недавно Гараня и говорит, мы ж с тобой, братан, в рубашке родились, хрен ли нам эта смерть? А сам убитый в говно: сидит, подвисает, голову склонит, фщиить, шальная пуля пролетит. Он так очнётся, скажет, ничо себе, и дальше чо-то бормочет и виснет, а пули летят, фщиить, фщиить, летают… – Сидоров замолчал.

– Ну и?

– А что ну и, – продолжал в рубахе рождённый, – так вместо мая месяца домой я вернулся только в августе. Месяц провалялся в госпитале, месяц оттягивался у кореша в Казахстане. Не хотелось ехать домой хромоножкой и, не хотелось открывать матери, что со мной сделало сырьё маковых полей интернациональных братьев. В конце июля ковырнули металлолом в степи, вышло прилично, хоть ещё пару месяцев загорай там. Ну, два камаза рельс, только прикинь? Но я тут всё же обломался, взял денег на дорогу и сел в поезд. Дурь принципиально не стал брать. Думаю: ну её на хрен, палиться, с этими военными патрулями. В Новосибе[2]-то надо было пересаживаться. Там чуть ли не целый день кантоваться. В Кузню-то поезд только вечером. Равиль дал мне в дорогу четыре стандарта коделака, чтоб не ломало, водку я брал в ресторане. Вот так я и ехал: суну пять колёс в рот, запью стаканом водки и сижу, смотрю дальше тупо в окно. Люди вокруг о чём-то толкуют, даже будто меня спрашивают о чём-то, я что-то им отвечаю, но неохота, ох как неохота ни с кем разговаривать. У кодеина есть шикарное свойство, он подволакивает тошноту и держит тебя на этом тошнотворном рубеже, суставов при этом не слышно, а водка вдобавок ещё и расслабляет. С этим коделаком тоже пирог вышел. На второй день я, похоже, всё же перебрал с рецептом Равиля. Сожрал весь стандарт, запил его вонючей водой туалета и в два приёма оприходовал пузырь водки, уж сильно хотелось до дома затихнуть и никого не слушать. Потом прошёл к своей полке и мгновенно уснул, а ночью свалился с неё и кричал на весь вагон: «Духи – справа, братва! Духи – справа! Огонь!» Меня кое-как привели в чувства проводницы. «Ты чевой-то, солдатик, безобразничаешь?» – говорила молоденькая проводница с усмешкой. «Мразь он и алкоголик, а не солдатик, всех пассажиров нам перепугал», – бурчала старшая».

 

Дома меня ждал новый сюрприз. Батя, не дождавшись родного сына, неделю как помер, сгорел от водки. Мать, убитая горем, ходила по квартире и не знала, что делать: то ли радоваться, то ли печалиться?.. Я сидел в кресле перед немым телевизором, слушал мать и смотрел на лысого с пятном на лбу руководителя. «Тут тебе какие-то извещения на заказные письма лежат», – где-то далеко сообщала она. Я посмотрел на кипу бумажек и вспомнил: это же ханка! Ханка, выжаренная на ангидриде и высушенная в порошок, высланная с места службы самому себе на гражданку. Пулей я улетел на почту, забрал письма, заскочил в аптеку, взял всё необходимое, дома в туалете поправил здоровье и огляделся. Мир был полон свежести, любви и самоотверженности. В бачке сладко журчала водица с запахом ржавчины, а в конвертах лежали сокровища Чингисхана. Боже мой, боже мой, думал я, тут же полгода можно ни о чём не париться.

Но попариться всё же пришлось. На волне эйфории я предложил матери сбросить печальные мысли и отчалить на дачу, развеяться. Но там меня ждал новый шок. Дача, заросшая бурьяном и дурниной, вся сплошь и рядом была пропитана отцом, вернее, бессилием уставшего от жизни человека. Все вещи, сделанные им, разговаривали со мной. И это были довольно грустные разговоры. Пришлось увеличить дозы. Мать удивлялась, глядя на мою упёртость. И откуда, мол, столько у тебя сил, ты же только из госпиталя, отдохнул бы, чего уж так надрываться? Мать не знала, что героин был придуман немцами для продвижения великих идей фармацевтической компании Байер и он широко использовался как в первой, так и во второй мировой войне. Мать ничего такого не знала, для неё было приятней видеть бодрого и заботливого сына. А отчего он весь так светится? – ей как-то не приходило в голову… Так незаметно подскреблась осень, сокровища Чингисхана растаяли как дым, я обошёл близлежащие деревни, набрал маковой соломки, но и этих запасов хватило только до снега…

– Что же было потом?

– А что потом… рыбак рыбака видит издалека, так же, как и наркоман – наркомана. Я очень быстро обзавёлся какими-то отношениями с этими невзрачными представителями нашей глубинки. Потом была первая судимость, дали трёшку условно, учитывая боевые заслуги. Погулял на свободе я аж восемь лет и всё-таки сел. Да в красную зону угодил. Никаких тебе понятий, никаких тебе друзей. Мерзко жить в обществе, когда знаешь, что все стукачи, мерзко жить и разговаривать с людьми, когда знаешь, что тебя сольют куму ради пачки чая и сигарет. Меня спасла автослесарка, где я ремонтировал модные иномарки под ревностным присмотром Петровича. Петрович был богом, посланным мне и начальству для бесплатного ремонта всех видов машин японского автопрома.

– Этакий лежащий под тойотой Будда с золотыми руками?..

– Ну да, типа таво. Ну и вот… В 2000-ом году я откинулся. Наступать на прежние грабли уже не хотелось. Зона чем хороша, что в ней, как в армии, начинаешь верить в себя, верить в себя настоящего, а не приправленного дымом дурмана или чифира. Да и стыдно было смотреть на лицо матери, изрытое морщинами, отчасти догадываясь, что к большинству этих морщин ты причастен самым непосредственным образом. Оглядываясь теперь на те лихие годы, я должен честно признать для себя, что Афганская война не закончилась для меня в 85-ом году и продлилась, как минимум, до 2000-го. Пятнадцать лет я выполнял свой интернациональный долг ежедневно и еженощно. Бился с личными злыми духами. Солнечная пыль духанов смешивалась с грязью отечественных продрогших дорог, где я куролесил только лишь потому, что не признавал ни замполитов, ни бандюков. От всех них пахло их одержимым нутром, как от пленного духа в богатой жилетке и модных кроссовках, ещё не убитого только лишь потому, что переводчик где-то там затерялся…

– Ну и ну… ну и?..

– То есть можно сказать, что в 2000-ом году я остепенился, взялся за ум и устроился на завод токарем. В том же году женился. Тут бы и начать жить, как все нормальные токари. Так нет, дивны дела Аллаха. Было удивительно приходить домой с работы и смотреть как твои самые близкие люди – мать, сестра и жена – срутся между собой из-за какой-то херни, явно выставляя меня мировым судьёй. О дальнейших скитаниях моей семейной жизни можно сказать: всё как у всех. И всё это уже высказано в народных анекдотах: про тёщу, про новых русских, про отца и сына, про глистов из одного места. Так мы прожили семейно аж три года, пока наши доблестные врачи не убили нашу дочь какой-то вакциной. Жена погоревала, погоревала, да и запила. Женский алкоголизм – это что-то особенное, я тебе скажу. Следом от второго инсульта умерла мать. У меня было два выхода: спиться вместе с женой, вслед за батей, либо найти что-то новое, альтернативное. Вот так я и оказался здесь. В этих дивных краях. Работа у меня, как видишь, не пыльная. Прислушивайся к выстрелам да выезжай с собаками на места браконьерского преступления. Озеро тут взял в аренду, мальков пеляди и форели в него запустил. Нынешней осенью уже ставил сети, хорошая рыбка растёт, вкусная. Только народ вокруг ушлый, всё норовят на халяву от всего отпихнуться. Я вроде и не говорил никому, что рыбой буду заниматься, а по осени проверял сети, смотрю: кто-то ещё моей рыбкой банкует. Поймать пока не могу. Но это всё – херня по сравнению с октябрьской революцией, как говаривал дед. Помнишь деда моего?

– Смутно. Смутно.

– Крепкий был старичок, м-да… до последнего сопротивлялся. В 2003-м году прибрался. Я нынче частенько его вспоминаю. Помню, сидели на даче, обедали, в каких-то шальных девяностых, и тут давай я коммунистов распекать почём зря. Мол, и то не эдак, и это не так. Он так облизал ложку, а я подумал, сейчас как шарахнет в лоб. А он на неё посмотрел, потом на меня, дед был коммунистом с сорок первого года, посмотрел так, значит, и говорит: «Ну хорошо – мы – диктаторы, демагоги и самодуры. Ну а вы-то, вы-то что в этой жизни сделали конкретного, чтобы судить нас? Вы, должно быть, построили уйму гидроэлектростанций по всему миру, запустили в космос человека, изобрели что-то важное и необходимое людям?» Помню, заткнулся я сразу после этого разговора. И слова те, дедовы, до сих пор вспоминаю. «Для того, чтобы судить о чём-то, о ком-то, нужно иметь совесть и самому что-то уметь делать». Так что вот, как видишь, живу с тех пор тихо, мирно, жонку себе в этих краях нашёл, алтайку. Живём дружно, ни шатко, ни валко. Не ссоримся, нам ссориться – смерти подобно. А место, где взял в аренду озеро, знаешь, как называется?

– Как?

– Аржан-суу, что в переводе с алтайского называется чистые воды, или святой источник.

– Ничё себе!

– Вот тебе и ничё себе.

– Слушай, ну а как ты в егеря с судимостью-то залез?

– Я, когда устраивался, тут никаких баз, никаких компьютеров не было. Это уж потом всё взялось. Ну и может, запись в военнике сыграла своё дело: участвовал в боевых операциях, все дела. Ну и был один очень хороший человек, кто за меня словечко замолвил. Да и тут, понимаешь, живут по старинке. Если видят, что человек не косячит, работает, то доверяют. Я же со своим рылом тоже лишний раз в Калашный ряд не лезу. У местных какие тёрки? Свои. Чисто местные. А я как был гол как сокол, таким и остался. Я егерь, понимаешь, егерь, государственный человек, я никого не трогаю, и меня не трогают. Местные на этих должностях быстро спиваются. Ну шуганёшь иной раз каких-нибудь залётных отморозков, так тебе за это ещё премию выпишут, а местных трогать за то, что они кабанчика завалят раз в год на свадебку, ну сам посуди, какая в этом выгода? Они местные. Да и потом, у них ещё пока законы природы работают.

– Какие такие законы природы?

– Ну, как тебе объяснить. Это летом тут – благодать, а зимой здесь края – очень суровые. Если кто начинает косячить, то, как в городе, он долго не проживёт. Просто плотность населения, может, маленькая, поэтому. Здесь человек сделает что-нибудь нехорошее, раз, два, три, а через полгода, глядишь, его рак слопал. А откуда, что? – никто не поймёт, и вроде не курил, не пил, а сгорел в два месяца человек и всё тут. Не надо жадничать, понимаешь, не надо богохульствовать, не надо юродствовать, не надо чревоугодничать. Это ж простые истины, но здесь они почему-то работают абсолютно и плодотворно. Поэтому на беспредел тут либо москвичи с перепою идут, либо местные сорвиголовы, те, кому уже терять нечего, потому что оторваны от корней, как перекати-поле. Все остальные живут кланово.

– В смысле, кланово?

– Ну, семьями. Раньше ещё говорили: род такой-то. Род медведя, например, или род суслика. Спивается отребье, труха, гниль человеческая. Типа, из рода шакалов. А нормальные люди строят человеческие отношения, строят турбазы, содержат скот, развиваются, одним словом. Тут зимой шибко суровый климат. Поневоле к людям прибьёшься. Хвост так прижмёшь, и прибьёшься.

– Знакомое состояние.

– Да ну? Тебе-то откуда оно знакомо?

– Да ты зря меня ангелом тут рисуешь. Думаешь, только у тебя в жизни сусло скисало, и всё вверх тормашками летело. Бывают же и у других людей – мрачные состояния.

– Да ну, только не у тебя.

– Вот тебе и дану. Я ж сюда чо сбежал. От водки, Сань, от водки. Думал, похожу, попишу, осенью, может, выставку сделаю.

– Сделаешь. В этом я не сомневаюсь. У меня на людей глаз набитый, как у воробья. Какой ты алкаш? Ты только играешься в алкаша. У тебя, похоже, и белочки ещё настоящей путём никогда не было.

– Да как не было. Была.

– Ну чё-то ты всё равно бодро выглядишь. У местных если белочка подкатит, так они ствол к подбородку, и ай-да, мозгами на потолке сохнуть. Вот это – белочка, я понимаю.

– Нее, до таких ужасов я ещё, конечно, не доходил.

– Да я же и говорю, не торкало тебя ещё по-человечески. У алкаша, как у латыша: хрен да душа, он наутро не знает, кто его похмелит. А ты разве до такого доживёшь?

– Ну так, говорю же, Сань, что-то подобное было. Да вот друзья помогли, денег дали, сюда закинули. Через пару недель обещали забрать.

– Вот видишь, у тебя друзья есть, сам же говоришь. Это дорогого стоит. А у алкашей друзей нет, собутыльники есть, а друзей – нет. Так что не прибедняйся, Прохор Петров.

– Я и не прибедняюсь, Александер. Просто о жизни толкую.

– А чего о ней толковать. Ей жить надо, а не толковать. Жить-быть, все дела.

– Хорошо тебе говорить. У тебя хоть что-то есть.

– А что у меня есть?

– Ну, озеро. Как там? Сунь в Ажур. Чистые воды. Жена. Любимая работа.

– Аржан-суу.

– Что?

– Не озеро так называется, а источник. И не Сунь в Ажур, а Аржан-суу.

– Да какая хрен разница?

– Разница есть, и существенная. Ты искажаешь самое понятие. У них чистый, святой, животворный, в данном контексте, одно и тоже. Понимаешь? Это всё равно, что если бы я вместо «спасибо» сказал бы тебе «ё.твоюмать». Въезжаешь? Будь аккуратней с такими разницами. Уважай чужие святыни.

– Да я не об этом хочу сказать.

– А о чём?

– О том, что вот у тебя есть озеро, лес, горы, какое-то заделье, в конце концов, любимая работа. Любимая женщина егеря Сидорова.

– Ну, озеро-то, скажем, не моё, я его лишь арендую. Жена тоже дело наживное. Наживёшь, не беспокойся. Ты только себя не теряй, чтобы тебя кто-либо нашёл. Работа любимая? Это уж как водится. Любишь природу, так вот тебе и в кайф всё идёт. А не любишь – всё летит к чёрту. Любить надо, Прош, понимаешь, просто любить, каждый момент жизни, каждую его чёрточку. И быть благодарным за это всё.

– Ну ты уж совсем как пастырь заговорил. Прям, Сидоров-Паустовский какой-то!

– Это потому что ты всё артачишься. Слушай, может тебя к белому шаману свозить? Тут есть у меня знакомый один.

– Ах-га, ты ещё скажи: закодировать.

– Нет, он реально людям помогает.

– Да не надо мне никаких шаманов. Для меня живопись – лучший шаман.

– Да?

– Да!

– Но отчего ж ты тогда теряешься в этих своих самопотаканиях? Откуда идёт эта растерянность? – выясни и маленькими шажками выбирайся оттуда.

– Да чёрт его знает: откуда? Наверно, всеобщая эта неразбериха и доканывает, международная обстановка, жэкэха, вся эта бытовуха.

– А международная-то обстановка чего тебе? Каким боком касается?

– Да ну как? Нельзя же жить по принципу: моя хата с краю – ничего не знаю.

– А то, будто ты так не живёшь?

– Живу. Но мне совестно.

– Да ладно ты, Прош, совестно ему! Если бы от тебя чего-то зависело, тогда б ещё можно было о совести говорить. А насчёт этой пресловутой международной политики, я тебе так скажу: будь наша страна хоть тысячу раз – раем, нас всё равно перекрасят в империю зла. Потому что у них эта тема называется бизнесом, они мать родную продадут ради этого барыша. Нам тут абсолютно бесполезно в этом ключе с ними тягаться. Я этой политикой уже давно голову не забиваю. Мне хватает того, что они нас боятся.

– Да брось ты, боятся они. Самолёты уже сбивают наши, вот как боятся. Дипломатов у всех на глазах расстреливают. Боятся они нас.

– А чего ты хотел? На войне как на войне. Кто-то всегда будет жертвой, героем.

– Интересно ты рассуждаешь. По-твоему выходит, жертва и герой – одно и то же.

– Почему нет? Все святые на Руси были жертвами. Понимаешь, в этом и есть наша сила. В жертвенности. У нас абсолютно отрезвляющее оружие существует на этот счёт, на вооружении. Мёртвая хватка – называется. Слышал, может быть?

– Слышал, слышал. Только при чём здесь жертвенность?

– Как при чём? Ты на самом деле, что ли, не въезжаешь? Мы – неприкасаемые. Они знают: если хоть одна ракета достигнет нашей территории и, не дай бог, разорвётся ядерным взрывом. То проснутся автоматически тысяча систем аналогичного свойства, и полетят, и сотрут их вонючую Америку с лица земли. И поэтому они бздят нас, бздели, и всю жизнь будут бздеть. Русь – она действительно святая, Прош. Это не громкие слова, это наша суть: кто к нам с хернёй придёт – от херни и погибнет. Так было и так будет.

– Ну, хорошо, с этим понятно, а что ж мы внутри страны тогда так херово живём. У меня за мастерскую электроэнергию считают в четыре раза дороже, чем у обычных людей, считают, как у производственников. Я им где такие деньги найду?

– Ну, это опять же, тебе самому надо решать этот вопрос. Чего ты хотел, оскал капитализма, рыночная экономика. Выкручивайся как-нибудь. Я не знаю, ребятишек там учи живописи, делай благотворительные выставки, участвуй в общественной жизни, под лежачий камень, сам знаешь, вода не течёт. Да станет совсем херово, на худой конец, приезжай сюда, вон в любую школу устраивайся учителем рисования и живи по средствам. Простых-то людей всё равно сейчас больше, чем богатых, и простые люди тебя поддержат.

– А ты простой человек?

– Да куда уж проще?

– А чо ж ты тогда меня к себе не позовёшь?

– Прош, будет тема, обязательно позову. Но пока что, не до картин мне, не до искусства. У меня, если хочешь знать, своё творчество. И называется оно: искусство выживания. Да, да, не смейся. Это у вас в городе, открыл кран – вода потекла, батареи тёплые, ни о чём думать не надо, а у меня совсем другая картина. Я если сейчас с тобой лишний час пересижу, пробазарю – зимой замёрзну начисто. У меня летом каждый час – зиму кормит. Каждый. И именно поэтому никому из местных не придёт в голову переживать о какой-то там политике, хотя у нас, и действительно, хата с краю, и живём мы на краю света и оченно сильно дорожим этим.

– Вот все так и говорят нынче, не до картин нам, не до искусства!

– Ну, это ты опять начинаешь рефлексировать на самом себе любимом. Не вышло из тебя Ван Гога – значит, весь мир виноват в этом, да?

– Ну, зачем ты так жёстко?

– Да ты сам посуди, вы там этих картин накрасили – смотреть, не пересмотреть, книг напечатали – читать, не перечитать, а где-то люди до сих пор умирают с голода. Ты просто спустись с небес. Как там у вас этот Станиславский говорил: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве!», да? Ведь так-то если разобраться, всё это ваше искусство – и есть оправданный тем же самым искусством чистейшей воды эгоизм. Вы же ни черта не видите из-за этого своего искусства.

– А ты откуда про Станиславского знаешь?

– Фильм «Зайчик» смотрел, видел такой?

– Видел… как ты сейчас на Маяковского похож?

– Серьёзно?

– Да, я тебе, помнится, ещё в школе об этом говорил.

– Ну, Владимир Владимирович прожил сколько, 36 лет, а мне дураку уже 53-ий идёт. Сходство – сомнительное.

– Ну пожурил ты, конечно, меня сейчас от души! Хорошо пожурил. Хотя и говоришь сам: уважай чужие святыни.

– Да ладно, чего ты, обиделся, что ли?

– У меня прям башка опять заболела. – Петров сделал паузу, напоминая роденовского мыслителя. – А что, Сань, делать, если ты от рождения только и делаешь, что жертвуешь эту самую жизнь именно во имя искусства, именно во имя его идеалов?

– Трансформируйся, изменяйся. Вон Геракл, я слышал, вообще, Авгиевы конюшни чистил, а он был герой куда покруче твоего Ван Гога.

– Всё шутишь?

– Нет. Боль твою головную снимаю. А вообще, прости ты меня, Прош. Я как мыслю – так и говорю. Особенно по пьяни такого иногда наворотишь, наутро аж стыдно людям в глаза смотреть. Мне, может, именно от этого там у себя и хорошо живётся, что никаких пьянок, никакого социума, живёшь там с какими-то муравьями в голове, да медведями, живёшь и чувствуешь, что живёшь, а не землю топчешь и воздух портишь. Мне иногда кажется, что я здесь вообще воскрес.

– Про воздух ты, конечно, опять на меня намекаешь? Ну уж простите сердешно, я бы сразу этюдик этот на чердак бы отправил, если бы эта администраторша на месте была.

– Слушай, Прош, не заводись, ни на кого я не намекаю. Я уже забыл вообще, что такое намёки.

– Может, ещё по сто грамм?

– Не, извините, подвиньтесь. У меня – утром автобус, в Горно-Алтайск ехать надо.

– А чего там?

– Ааат-чоо-ты-с здааа-вааать нада, – зевая, ответил Сидоров.

– Понятно, – миролюбиво заключил Петров, – завидую я тебе.

– А вот этого делать не надо. Это – грех.

– Нет, ты выслушай. Я, может, тоже хочу пооткровенничать. Живёшь ты вот как в прежней стране: отчёты, обходы. Ведь для тебя там ничего не изменилось, по сути.

– Не скажи. Дали бы мне прежде целое озеро в аренду. Ах-га, догнали бы и ещё дали.

– Ну всё равно. Я не об этом. Ты никому ничего не должен. Для тебя все буржуины проклятые, как в гайдаровской книжке – сплошные иллюстрации, тебя они не допекают.

– И опять промашка. Иногда такие свинорылые понаедут и смотрят на тебя, как будто ты перед ними таракашка, а не человек. «Где у тебя тут медведь, где – кабан, где – лось». Как будто в супермаркет, суки, приехали, а ты для них – пресловутый обслуживающий персонал. По-всякому, Прош, бывает. По-всякому. И допекают, и не допекают.

– Блин, да ты дашь мне сегодня сказать?

– Всё, молчу.

– Просто вот часто тоже по ночам думаю, размышляю. В советское время хоть какие-то заказы были для нас, для художников. Видимо, у государства хватало мозгов мыслить о нас чисто стратегически. Стратегия была, понимаешь?.. а нынче нас попросту сживают со света. Не нужны и всё тут. Идите на хрен. Ну ладно, мы не нужны, литература не нужна, кто там ещё не нужен? Геологи не нужны. А кто тогда нужен – спрашивается?.. нефть и труба? Я просто ничего не понимаю. Ведь они дождутся, уедут все. А кто останется? Вояки с этой твоей мёртвой хваткой?

– Останется, как всегда, народ. Русский народ. А тем, кто уедет – скатертью дорога! Ты пойми, что нас сделало сильными в этом мире? Именно эта катавасия и сделала. Нас били, лупцевали, стирали с лица земли, а мы только сильнее от этого делались, поэтому-то нас ни аршином не измерить, ни умом не понять. Мы – некое иррациональное противодействие этому цивилизованному ходу событий. Мы – антицивилизация мира, если на то уж пошло, мы – его душа. А что делает цивилизованный мир с душой? Он, как правило, её убивает.

– Так я тебе об этом же сейчас и говорю. Ты посмотри на детей! Они же все оцифрованы. Все эти мальчики с бородками, обслуживающие в дядях Дёнерах, в Макдональдсах, мерси, сильвупле, вставьте карту, вытащите карту. Ты пойди, спроси у них, читали они когда-нибудь Астафьева, Распутина, кто такой – Шукшин? Они посмотрят на тебя как на идиота. Им это не нужно.

– Ну и?.. ты сам-то что против этого сделал? Ты запёрся у себя в мастерской и пишешь самозабвенно свои шедевры, да? А надо бы с ними на пленэры ходить. Надо бы им растолковывать, что к чему.

– Вот, блин, ну святоша и святоша. Прям не ночь, а кабала святош у нас сегодня. У меня ответный вопрос: а ты что в этом ключе делаешь?

– У меня задача другая. Я с этими бородатыми мальчиками и девочками уже непосредственно разговариваю. Мол, не надо в лесу мусорить, мол, мишку не надо трогать, мол, в святые источники гадить не нужно бы, и всё такое. Я защищаю природу от результатов вашего воспитания, если уж на то пошло. И потом, ты меня извини, но я вот тоже, ни Распутина, ни Астафьева, ни этого твоего Кабалу Святош не читал. Кто он, чех, что ли? Шукшина знаю, душевный мужик был, а вот до чтения у меня как-то глаза не доходят. Времени нет.

– Вот… вот мы и добрались до самого сокровенного вопроса. Ни у кого почему-то нет времени. Деньги и оцифрованное пространство имеем, а времени – нет. Прям покойники какие-то заочные. Всё есть, а времени и возможностей – нет.

– Ну это уж точно не ко мне. Я встаю с солнышком и с ним засыпаю, у меня время по небу плывёт, по звёздам неплохо ориентируюсь. Мне кажется, ты, Прош, как-то всё усложняешь, драматизируешь, что ли. Ну, это понятно, вы же художники, эмоциональщики. Для вас это ваш язык. Те же бородатые мальчики и девочки, дались они вам? Зачем им что-то читать? Они делают своё дело. Делают грамотно. Каждый человек должен быть при своём деле. Просто сейчас ещё неразбериха идёт по стране.

– А когда она, позвольте узнать, разбериха по стране ходила?

– Ну вот опять ты всё в кучу мешаешь. Ты не видел, как люди в Афгане живут, в той же Индии, да мало ли ещё где. Главное, у нас сейчас не сажают за твой политический взгляд. Это уже прогресс. Ты только представь, какую дьявольскую машину сломали.

– Вот то-то и оно, что сломали, а ничего нового так и не сделали.

– Сделаем, вот научимся и сделаем. Они вон смотри, как нас учить взялись, санкция за санкцией. Будто на шило сели, а я думаю, что всё это неспроста. Чувствуют они чего-то жопой своей, прям именно ей и чувствуют, вот и пакостят почём зря. Русских хотят крайними выставить. Но эта же тема стара, как дерьмо мамонта, простите за выражение. И совок ведь на этом споткнулся.

– В смысле?

– Прав – не тот, у кого больше прав, а тот, за кем правда стоит. В случае с совком наш горемычный народ распрощался с иллюзиями и сбросил с себя ярмо.

– И его опять закабалили.

– Не знаю. Лично меня пока ещё никто не кабалил. Было время, страдал я от собственной шизы, бился со своими злыми духами, выживал их из себя. Но это всё в прошлом. Нынче я – другой человек. Слушай, мне бы поспать хоть часок, а то рано утром автобус. Давай дреманём? Спорить уже нет сил ни о чём. Как я завтра крысиными глазками начальству в лицо смотреть буду? Только прикинь.

– Ну, давай дреманём.

– Нет, давай без обид, Прош. Тебе – хорошо. Ты выспишься завтра, пойдёшь свои картинки рисовать, а мне ещё триста с лихуем вёрст пилить и трястись в дороге.

– Всё, всё. Спи, давай. Никто с тобой больше не спорит.

– Вот и спасибочки, – поблагодарил Сидоров и отвернулся к стене.

 

За окном уж мрело утро, его нежная плоть озаряла окно светло-сизым раствором. Где-то на краю села горланили петухи. Прохор Савельевич дождался, пока его друг детства засопит, встал, тихо оделся и вышел на улицу. Благодать несусветная царапалась звёздами. С востока уже кто-то поджигал новый день. Петров инстинктивно пошёл на свет зари. Шаркая каблуками, он шёл и о чём-то внутри себя размышлял.

– Чистые воды, чистые воды, – вдруг неожиданно для себя вслух пробурчал он. – Именно, чистые! – сказал и улыбнулся. Похоже, в голове Петрова возникла новая идея для очередного этюда, и теперь он перебирал в ней новые живописные состояния, не исключая контрастности, призрачности и метафизичности цвета.

 

 

 



[1] Кузня – город Новокузнецк

[2] Новосиб – город Новосибирск

 

 

 

(в начало)

 

 

 


Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за август 2017 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт магазина»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите доступ к каждому произведению августа 2017 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!