Анна

 

 

 

 

 

– Шла война, люди жили впроголодь. Посадили наши соседи у себя в огородах картошку, а удобрений нет. Что делать? Начали активно из своих и чужих туалетов экскременты таскать. Картофель от таких вот «удобрений» становился большим, что было всем на руку. И хотя во время поедания попахивало от него немного этим самым удобрением, но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Дошло до того, что люди туалеты свои охранять принялись.

– А почему туалеты охраняли? – не поняла я.

– Так я же говорю, что впроголодь жили. Почти нечего было в туалеты класть. Вот и охраняли. Иногда сосед на соседа с лопатой шёл. Ах ты, гад этакий, ты пошто моё г…о крадёшь?!

 

Кому что, а папка мой опять жениться вздумал.

– Не справляешься ты, Нюрка, по хозяйству. Трудно нам с тобой без бабы, без хозяйки.

А я молчу и себя виноватой чувствую. Спозаранку вставала, работала не покладая рук, на ток со взрослыми женщинами ездила, наравне с ними трудилась, и всё равно виноватой себя считала! Варварой звали мою новую мачеху. Когда она впервые появилась у нас дома, я даже обрадовалась. Ни одна из бывших жён моего отца со мной грубо не обращалась, не обижала, и я была уверена, что так будет и на этот раз. Эту самую Варвару предложили Тимофею наши добросердечные соседки. Расхвалили они эту бабу аж до самого неба. И приданого у неё полным-полно: огромные, тяжёлые сундуки. А сама Варвара, по словам соседок, являлась работящей, чистоплотной, а нравом доброй и ласковой бабёнкой. Не прогадаешь, Тимофей! Такую жену тебе вовек не сыскать, обещали папке моему соседки наши. Ну, он и соблазнился. Сама Варвара у сестры жила после смерти своего третьего мужа. Мужья у неё волшебным образом помирали один за другим, не успевала она с каждым из них пожить и пяток лет. Как последний муж у неё помер, так его дети, рождённые от покойной первой жены, выгнали мачеху из дома. Вот она у сестры и жила – одинокой и бездетной.

Помню тот самый день, когда папка Варварку эту домой привёз. А потом ещё три дня её сундуки таскал. Тяжеленные были, окованные железом, с пудовыми замками. Папка радовался, как маленький. Он тоже хозяйственный был, а тут на тебе – приданое! Варвара первые дни разговаривала с нами тихим голосом, вежливо. Но сразу понятно стало – в доме появилась новая хозяйка. И хлеб у неё получался вкуснее, чем у меня, и молока у старой Бурёнки нашей надаивала больше, чем я, ну и во всём остальном оказалась женщиной толковой. Но папка в сундуки влюбился. Всё ходит и на них поглядывает, а спросить, что там, стесняется. Но прошло несколько месяцев, а Варварка так нам и не показала, что лежит в тех сундуках. Как папка заикнётся о них, так она тысячу предлогов придумает, лишь бы их не открывать, да ещё и скандал умудрится учинить.

 

Однажды ближе к обеду послала меня Варвара за водой к колодцу. Я взяла вёдра и пошла. Возвращаюсь домой, а наши уже обедают, меня не дождавшись. Ну, я помыла руки и к столу. Только потянулась к горшку за картошкой варёной, как отец меня хлоп по пальцам!

– Ты, говорит, Нюрка, в последнее время обленилась сильно, как я погляжу. Вон воды принесла, но вёдра почти пустые. Двор грязный, в хлеву стойло не чищено. А ты только шляешься по соседям и от работы отлыниваешь, тварь ты этакая! Вот выгоню тебя из дома, будешь тогда знать, где раки зимуют. А ну, вставай и ступай ещё воды принеси!

Я ресницами хлопаю и на Варвару смотрю, жду, когда заступится. А она сидит, жуёт и в ус не дует. Это я потом поняла, что она отца моего сама подговаривала, против меня настраивала.

Встала я и пошла опять воды таскать. Натаскала, пришла, а картошки уже нет. Мне ни одну не оставили. Сами же спать завалились на тёплой печи, и храпят себе. А я голодная. Села в углу и заплакала. Как же плохо жить без мамы!

 

Но оказалось – это были только цветочки, ягодки созрели потом. Отец стал с того самого дня обращаться со мной, как с уличной собачонкой. И бил, и ругал, и хлебом попрекал, а Варвара ему помогала. Однажды зимним, студёным вечером муж и жена опять взъярились на меня, и знаешь за что? Ты, говорит, чего это на нас такими злыми глазами смотришь? И пошли меня ругать, проклинать. Папка в меня валенком запустил, а Варвара горшок со щами горячий на стол поставила и говорит:

– Выгони её на улицу, авось перебесится на холоде и поймёт, как положено отца и мать уважать и слушаться. Она жрёт-то за двоих, а ленива, как корова. Пусть немного поголодает.

Я думала, они шутят или запугивают меня. А оказалось, нет, не шутят. Выгнали они меня босую на улицу и дверь закрыли на засов. А на дворе метель и тьма кромешная. А холод такой, что до костей промёрзаешь. Я заплакала, бросилась к окошку. Смотрю, папка борщ хлебает, а Варвара бутылку самогона перед ним поставила и смеётся, что-то рассказывает. Я заплакала и кричу им:

– Отворите, я замерзаю! Христа ради, отворите!

А они сделали вид, что не слышат. Выгнали меня в одной тонкой одёжке, и даже штанов нет на мне. Присела я на корточки возле окна, приподняла подол платья и плечи пытаюсь им прикрыть от холода, а ноги заледенели уже со всем добром, что ниже туловища. Я передумала и подол сунула себе под ноги, чтобы отогреть, а спина снова заныла. Вдруг слышу, Бурёнка в хлеву мычит. Поплелась я из последних сил в хлев, легла возле Бурёнки, уткнулась лицом в её теплый бок и реву что есть мочи, и сквозь слёзы маму зову. И тут чувствую, Бурёнка своим языком шершавым щёку мою лизнула и мягко замычала. Это она меня так жалела, значит.

 

– А почему ты к старшему брату Петру не пошла? Он ведь в этой же деревне жил?

– Да как же я босая да без штанов, ночью да сквозь пургу к нему пошла бы?

– Ну, а на следующий день ты пожаловалась Петру на отца?

Бабушка рассерженно:

– Да что ты пристала ко мне с этим Петром?! Он в детстве отцовским ружьём побаловался, а оно возьми да выстрели. Ему на левой руке два пальца оттяпало тогда. Поэтому и на войну его не взяли. Да и бедно он жил очень. Кроме того, у него своих ребятишек орава была, видимо-невидимо. А папка его не любил, как и сестру мою. Он и их выгнал из дома, когда им по шестнадцать лет исполнилось. Идите, говорит, и живите, как хотите. Так что, никому я ничего не сказала. Утром мачеха пришла корову доить, а я лежу, съёжившись, среди коровьих лепёшек. Только благодаря Бурёнке я и осталась в ту ночь жива. Мачеха моя тогда удивилась ещё. Ишь ты, говорит, живучая какая. И фыркнула недовольно. Ох, чтоб этой Варваре пусто было на том свете!

 

Исполнилось наконец и мне шестнадцать лет. А весной война окончилась. Вот радость то! И слёзы по тем, кто больше никогда уже не вернётся домой. Я совсем уже большая была. Парни на меня заглядывались, дружить приглашали. После войны люди как-то повеселели, ожили. Каждый вечер в деревенском клубе посиделки устраивались. Молодухи, девки, парни веселились там, на гармони играли, частушки пели. А на мне платье старое, заштопанное, я в нём на люди стесняюсь показаться. Забежала однажды к нам соседская девчонка и говорит:

– Нюрка, а Нюрка?! Пойдём сегодня вместе в клуб? Вчера вечером Сергей тобой сильно интересовался. Говорит, девчонка хорошая, спокойная. Нравишься ты ему. Пойдём?

Я слюну сглотнула и головой мотаю:

– Нет, не пойду. Папка не пустит. Да и дел у меня полно.

– Ну, как хочешь. Моё дело предложить, – и ушла.

Ушла, а я в себя не могу прийти от радости. Сергей-то мне тоже нравился. Но не пошла я в клуб. Стеснялась своей убогой одежды. Ни папка, ни мачеха мне платьев не покупали, в одной и той же одёжке ходила я и зимой и летом. Вот так и жила. Сергей не отставал сперва. Всё крутился у нашего забора, а я от него, как от огня пряталась. А потом он обиделся на меня и перестал к забору нашему приходить.

– А мне кажется, он бы и не заметил, что у тебя одежды нормальной нет. Я бы не постеснялась.

– Много-то ты знаешь! Не постеснялась бы она! В те времена молодёжь застенчивая была, не то, что сейчас! До сих пор его помню – высокий такой, голубоглазый. Умным, работящим, непьющим парнем был.

 

Бабушка помолчала немного и вдруг тихо и до странного застенчивым тоном спросила:

– А как бы ты поступила на моём месте?

(Невероятно! Бабушка соизволила узнать мое мнение!)

Я обрадованно:

– Ну, он же когда тебя в первый раз увидел и влюбился, на тебе нового платья не было? Не было. Я заштопанные дыры на платье руками прикрыла бы и пошла, поговорила бы с ним.

Бабушка рассерженно:

– Да?! А этих дырок там видимо-невидимо было!

– Тогда я сделала бы вид, что это мода такая. Или через забор переговорила бы с ним.

– Да?! А потом? На свидание в чём пошла бы? А мачеха с папкой? Папка у меня строгий был.

Я решила промолчать, чтобы не сердить её ещё больше. Но я-то знала, что моя любимая бабушка очень жалеет, что в своё время не побежала к этому Серёжке на свидание, вот и придумывает теперь отговорки. Кстати, младшего своего сына она назвала Сергеем.

 

– В общем, – продолжила ворчливо бабушка, – перестал он за мной бегать, а после того как мачеха меня топором зарубить хотела, я…

– Топором?! И как, зарубила, бабушка?

– Кого?

– Тебя!

– Нет, не успела.

Я с огромным облегчением вздохнула.

– Это произошло после того, как папка узнал, что у Варвары в тех сундуках хранится. Поехала она однажды в гости к своей сестре с ночёвкой. А ключи от сундуков дома спрятала. А мы нашли. Отомкнули на одном из сундуков замок, открыли, а там банки огромные. В те времена банки производили большие, тяжёлые. Вот она эти банки и напихала в свои сундуки. И ещё железки какие-то, тряпки ненужные, старые. В общем, надула она папку моего. Ох, и ругался он в тот день на неё! Вернулась Варвара, а Тимофей на неё с кулаками накинулся.

– Обманщица этакая! В сундуках у тебя одни склянки да мыши бегают! Ведьма проклятая!

Я обрадовалась, думаю, может, выгонит её. Нет, помирились. Как будто и вправду колдуньей была она. А как папка пошёл на работу – сторожем он был, колхозную бахчу сторожил, – Варвара схватила меня за косы и давай волочить по полу.

– Он бы сам не догадался отпереть. Это ты, подлюга, ключи ему дала!

 

Вырвалась я у неё из рук и побежала к отцу на бахчу. Прибежала вся растрёпанная, в слезах, и отцу жалуюсь.

– Ну, Нюрка, – всплеснул руками отец, – выгоню я её, и дело с концом! Она у меня уже костью в горле застряла! Ты тут посиди, а я домой сбегаю. Как выгоню Варвару, так и вернусь сюда. Ничего, ты уже взрослая, хозяюшка на все руки. Пускай катится эта Варварка ко всем чертям! Ну, я пойду, а ты смотри, никуда не отлучайся. Добро-то колхозное!

Ух, как я обрадовалась! Целый день прождала папку, а он не пришёл. Я саму себя успокаиваю, он, наверное, думаю, Варвару выгоняет, а она не уходит. Но ни вечером, ни ночью отец на бахчу не вернулся. Бахча эта находилась в некотором отдалении от деревни, в открытом поле. Ночью волки пришли арбузы есть. Выли так, что у меня поджилки тряслись от страха. До утра просидела в шалаше, а папки нет и нет. Целых три дня я провела на колхозной бахче. Днём питалась арбузами, а ночью волков в гости ждала. Тимофей-то и ружья своего не оставил. Безоружная сидела я там. Через три дня заявился, наконец, папка, в подвыпившем состоянии. Даже не дав мне и рта открыть, он накинулся с укорами и обвинениями:

– Ты на Варвару клевещешь! Она о нас дённо и нощно заботится, жизнь свою мне посвятила! А ты, неблагодарная, только и повода ищешь, чтобы ей насолить. Иди и проси у неё прощения!

Пришлось идти. Эх, папка! Ты даже не спросил, а как я, молодая, беспомощная девчонка, смогла выжить на той бахче среди голодных волков.

В ответ на сетования бабушки я подумала: «Как можно от человека, выгнавшего родную дочь в холодную, зимнюю ночь на улицу, ожидать сочувствия или понимания?» Но вслух я не произнесла ни слова.

 

– Мачеха была дома. А точнее, во дворе. Под бочонком железным разожгла костер и стоит, ждёт, когда вода в бочонке согреется. Увидела меня, состроила радостное лицо.

– Нюрка, красавица ты моя! Смотри, я тебе воду согрела. Пойди, окупнись в сарае.

Голову помой. Я тебе и мыло дам. Душистое-предушистое.

Нашу старую, обветшалую баню ещё во время войны папка сровнял с землей по причине совершенной её негодности к употреблению. В общем, заманила меня мачеха в сарай, а я хоть и послушалась, а всё не перестаю удивляться про себя. Мол, с чего это Варварка меня так обхаживает? Купаться я не стала. На душе у меня тревога какая-то непонятная поднялась, словно внутренний голос предупредил, чтоб я не раздевалась. Почерпнула я ковшиком воды из ведра и плеснула себе на голову. Думаю, раз мыло есть, так хотя бы вымою волосы. Мыло-то в те послевоенные времена являлось предметом ценным во всех смыслах этого слова. Мачеха его, когда покупала, то прятала, чтоб я не нашла. И вдруг добренькой стала. Мою я себе голову и всё думаю о странном поведении мачехи. И тут слышу какой-то шорох. Я сквозь мокрые пряди волос смотрю – Бог ты мой! Мачеха с топором крадётся ко мне. Топор над головой подняла и идет прямо на меня. При этом зрелище меня такая сильная дрожь охватила! Вскочила я, схватила ведро с горячей водой и выплеснула в лицо мачехе. Та не ожидала от меня подобной прыти и отшатнулась. Топор у неё из рук выпал, а я как мышка прошмыгнула мимо неё и что есть силы бросилась бежать.

– К отцу?

– Да зачем он мне сдался?! Они с мачехой меня убить хотели. Я к участковому побежала. Рассказала и про мачеху, и про отца. Ну, а дальше уже другая история. У меня началась новая жизнь.

 

– Варвару с Тимофеем в тюрьму посадили?

– Нет. Участковый ходил к ним, отругал их, а потом пришёл и говорит, что Варварка с папкой поклялись всеми святыми, что я вру. Свидетелей то этого происшествия рядом не было, как и доказательств.

– Ты лучше уезжай отсюда, Нюра, – сказал мне участковый. Тебе уже шестнадцать лет. Взрослая девка. Зачем тебе с этими извергами жить? Поезжай в город, устройся на работу и, живи, как твоей душе угодно.

Так я и сделала. Уехала куда глаза глядят. Устроилась в N-ском городке на работу в строительную бригаду. Там одни бабы работали. Мужиков-то поубивали на войне, а тех, кто у немцев в плену сидел, разослали по Гулагам всяким, в Сибирь, в глушь. Вот бабы и работали на стройке вместо мужиков. Но именно там я и встретила Яшу. Но о нём я потом расскажу. Пойду галушки варить.