Музей Бродского

 

 

 

Перед отъездом жена основательно порылась в Интернете и положила мне в карман куртки свёрнутый листок с адресами, телефонами и режимами работы ещё не изведанных нами питерских музеев. Предстояло четырёхдневное турне в город, где прошла пока ещё большая часть моей жизни. Жена уже два раза была в Эрмитаже, вдоволь нагулялась по Мойке и переулкам Коломны, восхищалась разведёнными мостами, ёжась от холода и мечтая прислониться к взбитой подушке. Одним словом, хлебнула питерской влажности, сонливости и прохлады, о чём до знакомства со мной знала лишь по фотографиям и чьим-то обрывочным рассказам. Музей Шаляпина, который я хорошо разрекламировал, рассказав в красках о шикарной спальне и шкуре медведя, был закрыт на ремонт. В музее Блока, по которому в своё время нас, старшеклассников, водила задумчивая экскурсоводша с грустным лицом, не отвечали. Где-то был выходной, тащиться под дождём в Ораниенбаум не хотелось даже мне, поэтому мы остановились на музее-квартире Бродского. Площадь искусств, 3, самый центр. Странно, что я до сих пор там не был. Наш классный руководитель, учительница литературы, кажется, водила нас во все мыслимые и немыслимые музеи-квартиры, но вот к Бродскому мы почему-то так и не собрались. Ну, теперь-то пробел будет восполнен.

 

Вот она, Михайловская улица, фешенебельный Гранд Отель Европа, тротуары, выложенные серыми и розоватыми гранитными плитками, молодые деревца. И дождь уже закончился, бледное северное солнце продирает клейкий кисель облаков. Жена дёргает за локоть – куда ты так несёшься, не успеем, что ли? И кучерявый Пушкин машет нам рукой: мол, проходите, давно вас не было видно. Когда-то вот в этом сквере мы с приятелем пили пиво и жевали похожих на солёную резину сушёных кальмаров. Только где он теперь? Говорят, тоже женился, давно сменил номер телефона и затерялся среди спокойных, как каменные маски, петербургских лиц. Но зачем сейчас об этом думать? Вот же он, музей, вход прямо с площади и вывеска с позолоченными буквами: «Музей-квартира И. Бродского». На входе, за столом, увешанными разными открытками и брошюрами, сидит интеллигентная пенсионерка. Уж она-то много прочитала в своей жизни – может быть, где-нибудь преподавала или работала в одном из ленинградских НИИ, где когда-то, за чашкой коньяка из медного чайника, заседали разочарованные действительностью советские учёные. А потом ей вручили пенсионное удостоверение, и одна знакомая сказала, что вот, в музей Бродского как раз требуется кассир. И работа спокойная, и деньги какие-никакие. Сиди и отрезай себе зелёные билетики по 80 рублей штука. (Кстати, в домик Петра вход на десятку дешевле).

 

– Вот у нас гардероб. Если холодно, можете не раздеваться. Проходите, проходите, если хотите, возьмите пл’еер. Там записана экскурсия.

В пл’еере действительно что-то записано. Хриплый мужской голос тараторит и тараторит, посмотрите на ту картину, а теперь посмотрите вот на эту. Чёрт, да что же его несёт-то?! Что, нельзя то же самое говорить медленно и понятно? Я выключаю потёртый агрегат с садящейся батарейкой и смотрю на картины. Какая-то лошадь худощавая, портреты женщин – довольно странных и не очень… Интересно, когда это Бродский всё успевал – и стихи писать, и картины? Правда, я что-то не вижу ни одной фотографии, ни одной рукописи под стеклом. Как это обычно бывает – зайдёшь в музей, и тебе говорят: вот, в этой скромной прихожей раздевались, вот подставка для зонтов, а на стене – фотография семьи – родители и трое детей. И тот, ради которого мы пришли, обычно, показан в ползунках или детском чепчике, или в матросской кофточке с каким-нибудь флажком в руке. Но здесь ничего такого нет – всё картины и картины. Да ещё какие! В золочёных рамах, одна под другой, прямо нагромождение какое-то – как на уличном развале или в мастерской.

 

– Здесь одном время была мастерская художника, – слышу я старческий голос и замечаю, что жена уже попала в сети смотрительницы. Та, облокотившись о рояль, принялась что-то рассказывать медленно и методично.

На лице жены воцарилась улыбка, которой она обычно прикрывает чувство скуки и нетерпения. Пожилая собеседница в молодости, несомненно, была очень даже ничего. Об этом говорили правильные черты лица, по-женски округлые плечи и густые волосы, которые теперь уже были почти совсем седыми.

– Я правильно понял, что вот здесь и жил Бродский?

– Да, вы правильно поняли. Правительство сначала выделило ему первый этаж, а затем и второй. И тогда уже там располагалась мастерская, а здесь жила семья. До самой смерти Бродского в сороковом году.

Тут я вспомнил, что нобелевскую премию Бродскому дали где-то в конце восьмидесятых, а сам он умер никак не раньше девяностых. Цифры накрепко засели в голове после очередного экзамена по литературе, которых мне пришлось сдать не один и не два. Но сейчас у меня было такое ощущение, будто я что-то перепутал, выхватил кусок из другого параграфа, и теперь уже точно завалюсь на ответе и буду с позором изгнан на пересдачу.

 

– А что же стало с его детьми? Небось, эмигрировали? – почему-то спросил я, чувствуя, что надо как-то продолжать начатый разговор и при этом оставаться человеком из интеллигентной семьи.

– Почему же иммигрировали? – вскинула брови смотрительница.

– Ну, была же вторая волна эмиграции – как раз в это время.

– Молодой человек, какая эмиграция? Вы хоть историю-то знаете? Война же началась.

– В том-то и дело. Вторая волна эмиграции – это как раз конец сороковых годов.

– Молодой человек, вот вы не знаете, а говорите. И даже немного обижаете. Вы имеете в виду тех, кто сидел в плену и был насильно удержан за пределами Родины? И некоторые действительно не вернулись, потому что их не пустили обратно.

– Ну а большинство?

Жена пихнула меня под бок острым локтём, при этом пытаясь сохранить на лице театральную улыбку.

– А большинство вернулись в Союз, только потом долго сидели в лагерях. А вы говорите – эмиграция! Эмиграция в Революцию была… И в девяностые.

 

Спорить было совершенно бессмысленно, но мне всё же хотелось поговорить о Бродском. Узнать о нём хоть немного больше. Больше того, что успел уловить на последних уроках литературы в 11-м классе, когда, казалось, сама жизнь вокруг выходила на финишную прямую, чтобы взять разбег перед сложным высоким прыжком.

– Так всё-таки дети-то его уехали из страны? Или нет?

– Никуда они не уехали. Жили в Ленинграде – и сын, и дочь.

– А музей в каком году открылся?

– В сорок девятом, кажется, когда расселили коммуналки. Но я же не экскурсовод, это я уж только говорю то, что немного знаю.

– Точно, ведь в этих домах коммуналки были, – многозначительно говорю я, всё ещё надеясь сохранить ореол юношеской интеллигенции.

– Да-да, во всех этих домах вокруг площади были коммуналки. Залы разгородили на клетушки, понавешали белья… Я и сама в детстве жила здесь недалеко. А потом танцевала в театре, который вот тут, за стеной.

– Вы были балериной? – тихо спросила жена, нарушив своё молчание впервые за последние четверть часа.

– Была, только недолго, – смотрительница вскинула свою седую голову, и я сразу представил молодую девушку с правильным лицом и зачёсанными назад волосами, в юбке-пачке и на пуантах, – Я была прима-балерина кордебалета. Правда, тогда это называлась «корифейка». И правильно, а то «прима-балерина кордебалета» звучит смешно, – и смотрительница рассмеялась негромким, хрипловатым старческим смехом.

– И что же вы не остались в театре? – поинтересовался я.

– У меня была травма, после которой я так и не смогла восстановиться. И пришлось мне пойти учиться на медсестру. Тем более, у меня бабушка была медсестрой и в Блокаду спасла очень многих людей… – на лбу старухи молнией сверкнули морщинки.

 

Я представил себе хрестоматийную фотографию из учебника: две фигуры везут на санках бидон с водой по промёрзшей пустынной улице. На заднем фоне – только мрачный дом, зияющий чёрной пустотой арки. Одна из фигур – совсем юная девочка, поддерживающая под руку старшую спутницу… А теперь вот эта женщина, бывшая прима-балерина, ещё ходит на работу, в совсем уже другом городе, в другой жизни, в другую погоду…

– Я тридцать второго года рождения, – продолжала старушка, – Мама умерла во вторую блокадную зиму, и меня воспитывала бабушка…

Жена положила голову мне на плечо. Это был знак побыстрее закругляться.

– Ну, и потом вы всю жизнь проработали медсестрой?

– Я? Ах, да! – словно опомнилась бабушка, – но только не медсестрой, а ассистентом в рентгенологической лаборатории.

– А как в музей попали?

– Сюда-то? А у меня был начальник, который любил рисовать. Он закончил художественную школу, но дальше у него что-то не пошло, и он потом поступил на медицинский. Но он рисовал и даже иногда выставлялся. И часто бывал в этом музее – у него были здесь какие-то знакомства. И Бродского он очень любил. Недаром Бродский возглавлял Академию художеств, которую сейчас возглавляет наш новомодный корифей Церетели… Но я вообще всегда была близка к миру художников и литераторов, несмотря на совсем не связанную с этим работу. И в этом кафе бывала, на Невском, где собирались разные поэты. И с Бродским была немного знакома.

– Да?

– А что вы удивляетесь? Я помню Йосю, он читал свои стихи. Конечно, близко его я не знала, но у меня была подруга, с которой он крутил роман. Мы с ней, правда, потом разошлись…

– Надо же…

– И на этом судебном процессе знаменитом я была. В общем, жизнь тут в своё время кипела знаете как!

 

Я ещё раз окинул взглядом большой зал, увешанный картинами. И, смотря на солидные тёмные полотна, представлял, как ещё молодая красивая женщина чуть-чуть за тридцать садится за прокуренный столик, подпирает рукой подбородок и слушает чьи-то стихи, вдыхая терпкий сигаретный дым, а потом прихлёбывает горький чёрный кофе. А за окном – шестидесятые, и на Невском овальные бело-красные автобусы, похожие на болгарские перцы. Пожилые ленинградцы в фетровых шляпах бредут по растрескавшимся тротуарам – мокрым не то от дождя, не то от поливальной машины… А рядом писатели и поэты, кто-то уже известный, кто-то не очень… И всего этого давно уже нет. На Невском море рекламы и обуви, парочка неформалов в косухах и фенечках, и кто-то из группы французов, толкаясь среди прохожих, кричит:

– O-la-la!..

– Пойдём наверх, – устало просит жена…

– Наверху последние работы мастера, – говорит старушка и по-ленинградски скромно машет рукой.

 

Я совершенно не помню, что там висит, наверху. Видимо, какие-то шедевры, но меня уже вовсю тянет на улицу, в ранний октябрь, в праздный полдень выходного дня, когда на тротуарах попадаются организованные вереницы школьников, идущих куда-нибудь окультуриваться с учительницей во главе. Жена тянет в кафе, но куда мы ни заходим, нигде нет мест, и воздух полон сигаретного дыма, и вокруг только сверкающие столики и стулья с металлическими спинками, аппараты для перемолки кофе, книжечки меню в кожаных переплётах, стеклянные пепельницы, официантки в бордовых фартуках. Утомлённая публика расселась по залу, дует на кофейные чашки и тарелки с солянкой. Даже не знаю, чего ещё не хватает.

 

Октябрь 2008 года