Смерть шпиона

 

 

 

На узкой фотопленке цветные картинки с маленькими буковками, которые едва-едва можно рассмотреть невооруженным глазом.

 Надо повесить на стену простынь или большой лист молочно-белого ватмана, погасить свет и, затаив дыхание, смотреть на изображение, возникающее благодаря электрическому лучу яркого света, который рождает удивительный аппарат под названием «фильмоскоп».

Что такое «фильм», мы уже знаем, а вот что такое «скоп» – никто не может объяснить. Слово такое красивое, что нет желания разбирать его по косточкам и гадать, как оно получилось, из каких загадочных иностранных языков. Фильмоскоп, и все!

Он немного гудит и греется, этот скоп, и так неудобно держать его в руках, все время возникают споры между зрителями – крутить дальше или еще подождать, хорошо читает избранный публикой диктор или плохо, но это и есть преимущества сеанса – если что-то пропустил, можно вернуть кадр назад, и разглядывать его без спешки, изучая детали.

«Смерть шпиона Гадюкина» – один из самых любимых диафильмов.

Я не могу вспомнить, как ни стараюсь, его сюжет, хотя бы в общих чертах. Кажется, это была школьная комедия – что-то смешное и озорное из жизни школьных мальчишек. Они умно шутили и были очаровательно милы, хотя и совсем не соответствовали каким-то реальным персонажам. Мы сами и все наши школьные друзья вели себя в школе совсем не так.

Впрочем, главным достоинством этого диафильма было то, что он был про шпионов.

Шпион – олицетворение всего чужого, постороннего, он презираем и страшен, как неизлечимая неизвестная болезнь. Эту болезнь нельзя лечить. Ее нельзя изучать и пытаться понять, откуда она и зачем. Всех носителей этой болезни надо просто уничтожить. Без сожалений. И сделать это надо с радостью и смехом, потому что шпионы и созданы для того, чтобы их уничтожили такие озорные и милые мальчики, как мы.

       А сами шпионы должны умирать безропотно и с облегчением, как умер Гадюкин – он упал со стула и затих, закрыв глаза, словно давно мечтал это делать и продолжал свою жалкую шпионскую жизнь только для того, чтобы доставить удовольствие зрителям.

Я точно помню, что факт смерти Гадюкина никого не расстраивал, в том числе и меня самого. Ведь финал был заранее известен и даже указан в названии.

Впрочем, и воскресить Гадюкина было проще простого – надо было лишь быстро перекрутить в пальцах гладкую пленку – и вот он снова жив, подло гадит нашей любимой стране и получает неотвратимое справедливое возмездие.

 

Вчера в книжном магазине, где работает Арон, я увидел пухлый том воспоминаний какого-то барона с немецкой фамилией – дневник офицера контрразведки русской армии в первую мировую войну.

Я полистал книгу, как делаю это всегда – предисловие, потом данные о количестве изданий и тираже, просмотрел оглавление. Пробежав глазами кусочки текста из разных мест, я принюхался к запаху автора, словно к одеколону, небрежно брызнутому на отглаженный офицерский мундир.

В книге было много фотографий – автор в детстве, автор в военном училище, парадный портрет в мундире, затем – подборка фотографий, сделанных на войне.

Барон служил в ведомстве по контролю за военно-полевыми судами, которые работали поблизости от передовой.

Фотографии трупов – «последствия пулеметного огня» – разинутые рты, изувеченные и разорванные тела – пули рвали на части атакующую пехоту, оказывается, пулемет «максим» – страшное оружие. Залитые осенней грязью окопы, усталые и хмурые лица солдат. Последствия артиллерийского обстрела какого-то города, сгоревшее дотла неизвестное село, искореженный аэроплан.

И вот – серия фотографий «Казнь германского шпиона».

Барон старательно подписал каждую фотографию. В книге текст напечатан внизу листа, но наверняка на подлинных карточках надписи сделаны на обороте – старательным каллиграфическим почерком, с модными тогда росчерками и затейливыми завитушками. Этот диафильм барон сделал для показа в гостиных в память о своем ратном труде за веру, царя и отечество.

Он берет стопку фотокарточек с собой, идя со светским визитом в знакомое семейство.

Безупречный ритуал встречи в чопорном аристократическом доме. Все реплики заранее разучены, темы для беседы определены, даже новости, какие следует рассказать, давно всем известны.

После ужина мужчины неторопливо курят сигары, а их детишки в соседней комнате рассматривают с замиранием сердца эти фотографические карточки. Курящий за дверью барон кажется им полубогом, мифическим героем, обладающим волшебным правом сильного отбирать чужие жизни.

Первый кадр – чтение приговора. Со связанными за спиной руками шпион стоит перед толстым офицером, держащим в руках большой мятый лист бумаги. Рядом – солдат с винтовкой. Шпион одет в сапоги, короткое черное пальто и кепку. Зима. На белом снегу черными паучьими лапами зияют ветви кустарника. В снегу протоптана тропинка, но пока не видно, куда она ведет.

Толстый офицер читает медленно, без выражения. Так же безучастно слушает его приговоренный, его лицо не выражает никаких чувств, взгляд устремлен куда-то в сторону. Ритуал выглядит обыденно и скучно. Толстый мужчина читает по бумаге, двое других слушают, вот и все. Кажется, что время остановилось, и они будут вечно так стоять в заснеженном лесу, но, нет – фотограф сменил пластинку в аппарате.

Следующий кадр – исповедь. Солдат с ружьем уже успел снять кепку с головы приговоренного. Тот, склонив голову, что-то говорит на ухо попу с большим крестом в руках, бородатому, в черной пузыристой рясе. Толстый офицер отвернулся от них и отдает какую-то команду, но кому – не видно. Зато теперь можно рассмотреть, куда ведет тропинка.

Виселица – это бревно, положенное на два других, поставленных вертикально, на высоте метра три, не больше. На бревне – веревка с петлей. Под ней – стул с полукруглой спинкой. Ножки стула утопают в снегу. Где его взяли? Может быть, солдатик принес его из штаба? Наверное, именно на этом стуле сидел барон или сам приговоренный. Стул потертый, заслуженный. На нем в мирное время сидели за завтраком на кухне. Летом выносили на веранду, где за большим столом собирались пить чай. В довоенное время это было главным вечерним развлечением – пить чай с вареньем, разговаривать, коротая вечер.

На голову шпиона надели мешок. Низ мешка на уровне пояса стянули веревкой. Подошел еще один солдат, вместе с первым они под локти ведут шпиона к виселице. Ослепший человек неловко ступает по снегу. Третий солдат готовит петлю, стоя рядом со стулом.

Предпоследнее фото – веревка уже накинута. Человек с мешком на голове стоит на стуле, его поддерживают снизу два солдата. Лицо одного из них смотрит прямо в объектив – видимо, фотограф делает какие-то указания. Лицо толстого офицера, стоящего рядом с виселицей, выражает безразличие и скуку.

Труп понуро и жалко висит на веревке. Солдат уносит стул. Толстый офицер опять отдает какую-то команду невидимым за кадром подчиненным. Тот же тусклый зимний день, истоптанный снег, чернеющие паучьи лапы ветвей кустарника.

 

 

Он жил поблизости от границы, в небольшом городке. Работал на маленьком заводике, который закрылся, когда началась война.

Сначала семья перебивалась его случайными заработками, потом, когда к городку подобралась линия фронта, жить стало совсем невмоготу.

Немцы обещали платить, и они платили.

Когда твои маленькие дети просят есть, а ты не можешь им ничего дать, можно пойти на все.

 

Война, на которой геройствовал наш барон, длилась несколько лет. После этого была революция, потом гражданская, потом Вторая Мировая.

Тела казненных шпионов отдавали родственникам – но за этим никто не пришел. Жена с детьми куда-то пропала, забрать труп было некому.

Его похоронили в братской могиле, где хоронили умерших солдат – тех самых, за предательство которых его и казнили.

Его вспоминали в городке. Сначала – со страхом и омерзением, потом – с безразличием, иногда – с сожалением. Скоро забыли совсем. Мальчишки, которые знали его семью, прозвали дом, в котором жила семья казненного шпиона, «гадюкиным местом».

Через несколько десятков лет после того, как сам барон, или его знакомый фотограф, сделали эти снимки, все изменилось.

Кончилась зима.

Кончились войны.

Кончилось даже то, что не могло кончиться.

О шпионе никто не вспоминал, как и о войне, во время которой его казнили в тот тусклый зимний день. Зачем вспоминать об этом Гадюкине, если в ту войну, и в последующие, миллионы людей погибли гораздо более страшной смертью?

Их засыпало в подвалах во время бомбардировок. Разрывные пули разносили их на куски. Они горели заживо в танках. Умирали от голода.

Что там – Гадюкин.

Ему стиснули горло веревкой и подвесили за шею на бревне, только и всего. Он обделался прямо в штаны, как все висельники, и даже не мог вскрикнуть или простонать от дикой боли, которую почувствовал перед смертью.

Когда из-под его ног выбили стул, он повис безропотно, словно с облегчением. Кончилась жизнь подлого злодея, кончился и этот маленький диафильм, благодаря которому сохранилась память о нем.

 Милые и озорные мальчики, показывая на него пальцами, коротают время.