Весна Истомина

* * *

Юность уходила по дорогам
Ветренным, отчаянным, шальным;
Говоря застенчиво и строго,
Красоты и нежности не трогай,
Дай минуту насладиться им!
Но минуты не хватило вдоволь
В миг щемящей грусти и вины.
Взгляд медовый, ласковый, бедовый.
Девочки, не тронутые вдовы -
Отблеск первых лет после войны.
Миллионы белых босоножек.
Лоб открыт над крыльями бровей.
Мир такую позабыть не может.
И гремел мне сверху голос Божий:
Миг отдай, чтоб насладиться ей!
Над берёзой светлый в небе продух,
Под берёзой шрамы колеи.
Широка народная дорога.
– Кто такой ты и откуда родом?
– Я, поэт, из песен и любви.
Паровоз гудел, и волос прядки,
Как плащи, продутые насквозь.
Взмах руки, причёска в беспорядке.
И тогда я записал в тетрадке:
“Что не спелось, значит, не сбылось”.
Алый цвет брусники ночью спеет.
Сладкий – земляники! – на заре,
Когда платье белое белеет,
Саднят ноги, а колени млеют
В чистом, от росинок, серебре.
Бросить взгляд – стыдливый и горячий –
Платье снять да и росу отжать.
Плеч не спрячешь, красоту не спрячешь.
Не сбежишь от счастья наудачу –
От моих объятий не сбежать!
Льётся волос заполошным ливнем
По рукам моим и по глазам, –
Он весёлый, золотой, счастливый,
Чистый и застенчиво-стыдливый,
Льётся по ладоням, по губам!
Жаворонок зазвенел в полнеба.
Шла по венам, шла толчками кровь.
– Ничего от юности не требуй!
Дай любви, дай счастья, словно хлеба!
Дай цветов, дождей и соловьёв!
Поезда летели без оглядки.
За разрезом жимолость цвела.
Ставили геологи палатки.
И тогда я записал в тетрадке:
“Жизнь была и девушка была!”.
У тебя орава первоклашек:
русых, чёрных, смуглых, золотых.
Рыжаковых, Чистяковых, наших –
Вишняковых, Думновых, Бесстрашных,
Говорливых, Ивлевых… иных.
Русская учительница – это
свеж румянец утреннего света,
блеск и радость точного ума.
Сладость ягод, тонкий запах лета.
Кони, сани, русская зима!
Постирала в клеточку рубашку,
стирка пахла вьюгой и тобой.
Ветер плащ откинул нараспашку.
И не стало на груди тельняшки –
сокол гол перед своей судьбой.
У, к-какие дети востороглазы!
Убежим, забудем этот класс.
С тишиной крахмальной, и с боязнью,
Ласково проглаженной, из бязи,
белой, ослепительной для глаз.
…А в деревне пили самогонку.
На оглоблях дрались мужики.
– Мой поэт! – кричала ты вдогонку,
Не бросай влюблённую девчонку,
собственному счастью вопреки.
Красота – ребёнок вдохновенья.
Я сказал – никто не возражал.
Веял май берёзой и сиренью,
птицами, цветами, нетерпеньем.
Даже конь мой, Рыжка, звонко ржал!
Вместе быть – всегда! навеки! рядом!
Два ручья у одного моста.
Вопреки поверьям и обрядам
Мать глядела тихим, горьким взглядом:
– Что же наша, горька красота?
Мне бы взять, да и в Москву уехать.
Плыть на славной, золотой волне.
Отзываться из журналов эхом.
Расплескаться тем столичным смехом,
Что звучит по радио в стране.
Мне бы пели девочки-смуглянки,
Был бы ром кубинский да вино.
… Но опять приснились мне саранки.
И дожди на тихом полустанке, –
Русскому иного не дано.
Я сбежал в Сибирь, как будто Мцыри,
Как цыган на юг, перед зимой.
И поэт любви, великий Цыбин,
Мне кричал: домой! домой! домой!
Я сбежал в Россию без оглядки.
Без цветов, без славы, без рубля.
Гребнев мне играл на однорядке.
И тогда я записал в тетрадке:
“Красота – есть вера лишь в тебя!”.
Как любить? Ещё никто не знает.
Может быть, никто и не любил?
Я поднял бы над обкомом знамя –
Барышни, сегодня будьте с нами!
Я вам небо пере-голубил!
Две руки, две жилочки в запястьях,
лоб открыт над крыльями бровей.
два объятья на прощанье – к счастью!
две волны, вскипевшие от страсти,
два вулкана нежности твоей!
Загремит от армии отсрочка.
Как Гагарин в космосе, один.
Как Есенин, рано, в одиночку,
Синеглядя в роковую строчку,
я на люди, вышел, нелюдим.
Счастья вдоволь. Значит, горя – вдоволь.
Губы мне ресницами не режь.
Почему у русских есть такая воля,
Почему у русских есть такая доля, –
ждать давно несбывшихся надежд?
Страшно будет полюбить другую.
Как другую можно целовать?
Девочку красивую, чужую, –
тихую, наивную, простую. –
от дождя костюмом укрывать?
Тоненькое платье смято в складку.
Хлещет дождь и плачет на луну.
Буйный ветер растрепал палатку.
И тогда я записал в тетрадку:
“Если любишь, то люби одну!”.
Дикий “Комсомолец Забайкалья”
Пополам разорванный, в стихах!
Ты бушуешь, как поэт опальный,
Как диван пружинный, односпальный,
Что достался одному впотьмах.
Шилка, Нерчинск, Сретенск – вместе с нами.
Это всё принадлежит лишь нам.
Шлём из пробок, белая панама.
Вальс горячий, как напалм Вьетнама.
Мы же с Юркой жаждем во Вьетнам.
Мы там с Юркой наведём порядки:
“Янки – вон!” Военкомат зовёт.
Мы всегда уходим без оглядки.
Остаются записи в тетрадке:
для того, кто долго-долго ждёт.
Ты зачем разделась предо мною?
Нагордилась красотой своей –
Тонкой стрункой, леской и блесною,
Ласточкой, сверкающей от зноя –
Красоты и счастья не жалей!
Пели плечи, талия играла.
Что такое святость или грех?
Ты одна в то время тайно знала:
счастья – мало и свободы – мало,
много надо – больше-больше всех!
…Целовать ладони на прощанье,
Варежку дыханьем согревать.
Я всегда был прям, как обещанье.
На столе оставил завещанье:
“Больше никого не целовать”.
Тепловоз гудел. По разнорядке
осень шла за капелькой тепла.
Я любовь не воровал украдкой.
Я любил. Я сжёг свою тетрадку.
И Весна Истомина пришла!